Неточные совпадения
Матросы относились к пассажирам-французам с необыкновенным добродушием, вообще присущим
русским матросам в сношениях с чужеземцами, кто бы они ни
были, без разбора рас и цвета кожи. Они с трогательной заботливостью ухаживали за оправлявшимися моряками и угощали их с истинно братским радушием.
Володя в первые минуты
был ошеломлен. Эта масса судов всевозможных стран, эти снующие пароходики и шлюпки, эта кипучая деятельность казались чем-то сказочным для
русского юноши… И это только, так сказать, у порога Лондона. Что же там, в самом Лондоне?
Массы рабочих
были заняты работой, и вся эта работа шла как-то скоро, умело, без шума, без криков, без брани, столь знакомой
русскому уху у себя на родине.
Никто, конечно, не раскаивался. Все
были сыты и благодарили доктора за то, что он дал им возможность пообедать в таверне для рабочих. Ведь очень немногие
русские путешественники заглядывают в такие места.
Это
был молодой человек лет 26, охотно принявший предложение путешествовать на
русском корабле, весьма милый и обязательный, добросовестно принявшийся за свое дело, кончивший курс в Оксфордском университете и вдобавок весьма недурной музыкант, доставлявший всем немалое развлечение своей игрой на пианино в кают-компании.
Но боцман на это
был не согласен и, ступивши на берег, отправился в ближайший кабак вместе с несколькими матросами. И там, конечно, веселье
было самое матросское. Скоро в маленьком французском кабачке уже раздавались пьяные
русские песни, и французские матросы и солдаты весело отбивают такт, постукивают стаканчиками, чокаются с
русскими и удивляются той отваге, с которой боцман залпом глотает стакан за стаканчиком.
Поздним вечером возвращалась шумная компания
русских офицеров на корвет. Ночь
была восхитительная. На бархатном высоком куполе томно светилась луна, обливая своим мягким, нежным светом и белые дома, и виллы маленького Фунчаля, и кудрявые леса гор. Город спал. Изредка встречались прохожие. Волшебная тишина чудной ночи нарушалась по временам звуками фортепиано, доносившимися из-за опущенных жалюзи.
Хотя вид этих черных, полуголых, а то и почти голых «арапов», как называли негров матросы, и возбуждал некоторые сомнения в том, что они созданы по подобию божию и вполне принадлежат к человеческой расе (
были даже смелые попытки со стороны матроса Ковшикова, не без присущей ему отваги, приравнять негров не то к обезьянам, не то, прости господи, к бесхвостым чертям), тем не менее, отношение к ним матросов
было самое дружелюбное и в некоторых случаях даже просто трогательное, свидетельствующее о терпимости и о братском отношении простого
русского человека ко всем людям, хотя бы они
были «арапы» да еще сомнительного людского происхождения.
При появлении
русских моряков все встали. Хозяйка, молодая негритянка, сестра Паоло, знаками просила садиться. Она и другие две женщины — ее гостьи —
были одеты довольно опрятно: в полосатых ярких юбках и в белых кофтах; на головах у них
были белые повязки, напоминавшие белые чалмы, которые очень шли к их черным лицам. Игроки — муж и гость —
были гораздо грязнее, и костюм их состоял из лохмотьев.
Гостей встретил капитан, коренастый, приземистый брюнет, американец с окладистой черной бородой, лет за сорок. Все люки
были деликатно открыты, и всякий мог видеть, что «Петрель»
была нагружена солью. Очевидно, американец предполагал, что
русские офицеры приехали затем, чтобы осмотреть его груз.
В этих-то роскошных домах европейского города и живут хозяева острова — голландцы и вообще все пребывающие здесь европейцы, среди роскошного парка, зелень которого умеряет зной, в высокой, здоровой местности, окруженные всевозможным комфортом, приноровленным к экваториальному климату, массой туземцев-слуг, баснословно дешевых, напоминая своим несколько распущенным образом жизни и обстановкой плантаторов Южной Америки и, пожалуй, богатых бар крепостного времени, с той только разницей, что обращение их с малайцами, несмотря на презрительную высокомерность европейца к темной расе, несравненно гуманнее, и сцены жестокости, подобные тем, какие бывали в рабовладельческих штатах или в
русских помещичьих усадьбах
былого времени, здесь немыслимы: во-первых, малайцы свободный народ, а во-вторых, в них развито чувство собственного достоинства, которое не перенесет позорных наказаний.
— Главная причина, братцы, что я после этой араки связался с гличанами джин дуть… Вперебой, значит, кто кого осилит… Не хотел перед ними
русского звания посрамить… Ну, и оказало… с ног и сшибло… А если бы я одну араку или один джин
пил, небось… ног бы не решился… как
есть в своем виде явился бы на конверт… Я, братцы, здоров
пить…
Хотя все и обозвали Кошкина «ретроградом», которому место не в
русском флоте, а где-нибудь в турецкой или персидской армии, тем не менее он ожесточенно отстаивал занятое им положение «блюстителя закона» и ничего более. Оба спорщика
были похожи на расходившихся петухов. Оба уже угостили друг друга язвительными эпитетами, и спор грозил перейти в ссору, когда черный, как жук, Иволгин, с маленькими на смешливыми глазами на подвижном нервном лице, проговорил...
Полисмен Уйрида начал довольно обстоятельный рассказ на не совсем правильном английском языке об обстоятельствах дела: о том, как
русский матрос
был пьян и
пел «более чем громко» песни, — «а это
было, господин судья, в воскресенье, когда христианину надлежит проводить время более прилично», — как он, по званию полисмена, просил
русского матроса
петь не так громко, но
русский матрос не хотел понимать ни слов, ни жестов, и когда он взял его за руку, надеясь, что
русский матрос после этого подчинится распоряжению полиции, «этот человек, — указал полисмен пальцем на «человека», хлопавшего напротив глазами и дивившегося всей этой странной обстановке, — этот человек без всякого с моей стороны вызова, что подтвердят и свидетели, хватил меня два раза по лицу…
Приглашения так и сыпались со всех сторон, и
русские моряки
были везде желанными гостями.
Это, однако же, не помешало появиться дня через два забавной карикатуре на
русских моряков. Они представлялись входящими в магазин готового платья (конечно, адрес магазина и его владельца
были пропечатаны самым крупным шрифтом) оборванными, в помятых шляпах и выходили оттуда щегольски одетыми с иголочки франтами, в цилиндрах набекрень и с тросточками в руках. А внизу подпись: «Вот что значит побывать в знаменитом магазине готового платья Джефри Уильстока и К°, Монгомерри Стрит, 14».
«Коршун» простоял в С.-Франциско более месяца, и все время стоянки
было сплошным праздником для
русских офицеров.
Они познакомились со многими семейными домами, и везде
русских моряков принимали с радушием и гостеприимством, отличающими калифорнийцев; везде
русский гость
был предметом овации в благодарность за то, что Россия, готовящаяся освободить своих крепостных, протянула братскую руку северянам, освобождавшим негров.
И родители мисс Клэр испугались, что она может уехать в Россию… И Ашанин что-то часто говорил, что он скоро
будет мичманом, и уж собирался сделать предложение, как, вовремя предупрежденный, хороший знакомый этой семьи,
русский консул в свою очередь предупредил капитана, как бы молодой человек не свершил серьезной глупости.
Приглашенных
было множество, и все американцы, и в особенности американки, с нетерпением ждали дня этого, как они называют, «экскуршен» (экскурсия) и изготовляли новые костюмы, чтобы блеснуть перед
русскими офицерами.
Тостам в честь американцев и
русских не
было конца, и когда корвет возвратился в десять часов на рейд, столы
были убраны и снова танцевали…
Нечего и прибавлять, что в этот день
русские и американцы наговорили друг другу много самых приятных вещей, и Володя на другой день, поздно проснувшись, увидел у себя на столике пять женских перчаток и множество ленточек разных цветов, подаренных ему на память, и вспомнил, как он горячо целовался с почтенным шерифом и двумя репортерами, когда
пил вместе с ними шампанское в честь освобождения негров и в честь полной свободы во всем мире.
Моряки «Коршуна», знавшие, какой это коварный «тихоня», и познакомившиеся уже с ним на переходе из Печелийского залива в С.-Франциско, тем не менее,
были им теперь решительно очарованы. Не знай они его коварства, то, пожалуй, и
русские моряки «Коршуна», подобно португальским морякам, назвали бы его тихим.
А у Степана Ильича еще сохранилось вкусное
русское варенье, которым он нередко угощал Володю в своей аккуратно прибранной, чистой, уютной каюте, с образком Николая Чудотворца в уголке и фотографиями жены и взрослых детей над койкой, где все
было как-то особенно умело приспособлено и где пахло запахом самого Степана Ильича — табаком и еще чем-то неуловимым, но приятным.
Каждый из них,
быть может, думал, что и ему возможно очутиться в океане и погибнуть, а
русский человек, храбро умирающий на земле, очень боится перспективы
быть погребенным в морской бездне и съеденным акулами.
Очевидно, каначка не имела никакого представления или,
быть может, весьма смутное о
русских матросах; тем не менее, она любезно кивнула головой, словно бы вполне удовлетворенная ответом, и предложила матросам маленькую связку бананов и не взяла платы, когда матросы ей предложили.
По-видимому,
русский обычай
выпить рюмку-другую перед закуской очень понравился гостям, за исключением, впрочем, королевы, и пока гости пробовали водку разных сортов, похваливая, однако, вероятно, из чувства стыдливости, более закуски, чем напитки, Володя Ашанин имел честь угощать икрой ее величество и занимать ее разговором, насколько это
было возможно, ввиду не особенно близкого знакомства королевы с английским языком.
Затем тосты шли за тостами, шампанское лилось рекой, и все
были в самом хорошем настроении духа, а некоторые — и в том числе король и дядя-губернатор — даже в таком, можно сказать, мечтательном, что выражали желание бросить Гонолулу и, сдав бразды правления Вейлю, поплавать некоторое время на «Коршуне» — так гостеприимны
русские моряки.
Выскочил первый дымок с адмиральского корвета. Раздался выстрел — один, другой, и на седьмом выстрелы прекратились. Ответный салют
русскому военному флагу
был окончен.
Узнавши, что Ашанин
русский военный моряк, капитан с первой же встречи
был необыкновенно мил и любезен.
Он объяснил, что не раз встречал
русских моряков во время прежних плаваний, нередко приглашал Ашанина к себе на мостик, куда вход пассажирам
был воспрещен, болтал там с ним и, между прочим, любезно сообщил разные сведения о Сайгоне, о котором Володя не имел ни малейшего понятия, и знал только по плану, который показывал ему один пассажир-француз.
Познакомился Ашанин и с патерами. Вернее, они сами пожелали с ним познакомиться, и однажды поздно вечером, когда он мечтательно любовался звездами, сидя в лонгшезе на палубе, они подошли к нему и заговорили. Разговор на этот раз
был малозначащий. Говорили о прелести плавания, о красоте неба, — при этом один из патеров выказал серьезные астрономические познания, — о Кохинхине и ее обитателях и затем ушли, выразив удовольствие, что так приятно провели время в обществе
русского офицера.