Неточные совпадения
…Когда я думаю о том, как мы двое теперь, под пятьдесят лет, стоим за первым станком
русского вольного слова, мне кажется, что наше ребячье Грютли на Воробьевых горах
было не тридцать три года тому назад, а много — три!
Разумеется, что при такой обстановке я
был отчаянный патриот и собирался в полк; но исключительное чувство национальности никогда до добра не доводит; меня оно довело до следующего. Между прочими у нас бывал граф Кенсона, французский эмигрант и генерал-лейтенант
русской службы.
Отчаянный роялист, он участвовал на знаменитом празднике, на котором королевские опричники топтали народную кокарду и где Мария-Антуанетта
пила на погибель революции. Граф Кенсона, худой, стройный, высокий и седой старик,
был тип учтивости и изящных манер. В Париже его ждало пэрство, он уже ездил поздравлять Людовика XVIII с местом и возвратился в Россию для продажи именья. Надобно
было, на мою беду, чтоб вежливейший из генералов всех
русских армий стал при мне говорить о войне.
— Non, mon petit, non, j'etais dans I'armée russe. [Нет, голубчик, нет, я
был в
русской армии (фр.).]
Отец мой провел лет двенадцать за границей, брат его — еще дольше; они хотели устроить какую-то жизнь на иностранный манер без больших трат и с сохранением всех
русских удобств. Жизнь не устроивалась, оттого ли, что они не умели сладить, оттого ли, что помещичья натура брала верх над иностранными привычками? Хозяйство
было общее, именье нераздельное, огромная дворня заселяла нижний этаж, все условия беспорядка, стало
быть,
были налицо.
За мной ходили две нянюшки — одна
русская и одна немка; Вера Артамоновна и m-me Прово
были очень добрые женщины, но мне
было скучно смотреть, как они целый день вяжут чулок и пикируются между собой, а потому при всяком удобном случае я убегал на половину Сенатора (бывшего посланника), к моему единственному приятелю, к его камердинеру Кало.
Это
было одно из тех оригинально-уродливых существ, которые только возможны в оригинально-уродливой
русской жизни.
Не зная законов и
русского судопроизводства, он попал в сенат, сделался членом опекунского совета, начальником Марьинской больницы, начальником Александрийского института и все исполнял с рвением, которое вряд
было ли нужно, с строптивостью, которая вредила, с честностью, которую никто не замечал.
Однажды настороженный, я в несколько недель узнал все подробности о встрече моего отца с моей матерью, о том, как она решилась оставить родительский дом, как
была спрятана в
русском посольстве в Касселе, у Сенатора, и в мужском платье переехала границу; все это я узнал, ни разу не сделав никому ни одного вопроса.
Вино и чай, кабак и трактир — две постоянные страсти
русского слуги; для них он крадет, для них он беден, из-за них он выносит гонения, наказания и покидает семью в нищете. Ничего нет легче, как с высоты трезвого опьянения патера Метью осуждать пьянство и, сидя за чайным столом, удивляться, для чего слуги ходят
пить чай в трактир, а не
пьют его дома, несмотря на то что дома дешевле.
Ни Сенатор, ни отец мой не теснили особенно дворовых, то
есть не теснили их физически. Сенатор
был вспыльчив, нетерпелив и именно потому часто груб и несправедлив; но он так мало имел с ними соприкосновения и так мало ими занимался, что они почти не знали друг друга. Отец мой докучал им капризами, не пропускал ни взгляда, ни слова, ни движения и беспрестанно учил; для
русского человека это часто хуже побоев и брани.
Повар
был поражен, как громом; погрустил, переменился в лице, стал седеть и…
русский человек — принялся попивать. Дела свои повел он спустя рукава, Английский клуб ему отказал. Он нанялся у княгини Трубецкой; княгиня преследовала его мелким скряжничеством. Обиженный раз ею через меру, Алексей, любивший выражаться красноречиво, сказал ей с своим важным видом, своим голосом в нос...
Я прочел томов пятьдесят французского «Репертуара» и
русского «Феатра», в каждой части
было по три, по четыре пьесы.
Тон общества менялся наглазно; быстрое нравственное падение служило печальным доказательством, как мало развито
было между
русскими аристократами чувство личного достоинства. Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести теплого слова о родных, о друзьях, которым еще вчера жали руку, но которые за ночь
были взяты. Напротив, являлись дикие фанатики рабства, одни из подлости, а другие хуже — бескорыстно.
Народ
русский отвык от смертных казней: после Мировича, казненного вместо Екатерины II, после Пугачева и его товарищей не
было казней; люди умирали под кнутом, солдат гоняли (вопреки закону) до смерти сквозь строй, но смертная казнь de jure [юридически (лат.).] не существовала.
Разве он унес с собой в могилу какое-нибудь воспоминание, которого никому не доверил, или это
было просто следствие встречи двух вещей до того противоположных, как восемнадцатый век и
русская жизнь, при посредстве третьей, ужасно способствующей капризному развитию, — помещичьей праздности.
Когда он воспитывался, европейская цивилизация
была еще так нова в России, что
быть образованным значило
быть наименее
русским.
За кофеем старик читал «Московские ведомости» и «Journal de St Pétersbourg»; не мешает заметить, что «Московские ведомости»
было велено греть, чтоб не простудить рук от сырости листов, и что политические новости мой отец читал во французском тексте, находя
русский неясным.
Московский университет вырос в своем значении вместе с Москвою после 1812 года; разжалованная императором Петром из царских столиц, Москва
была произведена императором Наполеоном (сколько волею, а вдвое того неволею) в столицы народа
русского.
Немцы, в числе которых
были люди добрые и ученые, как Лодер, Фишер, Гильдебрандт и сам Гейм, вообще отличались незнанием и нежеланием знать
русского языка, хладнокровием к студентам, духом западного клиентизма, ремесленничества, неумеренным курением сигар и огромным количеством крестов, которых они никогда не снимали.
He-немцы, с своей стороны, не знали ни одного (живого) языка, кроме
русского,
были отечественно раболепны, семинарски неуклюжи, держались, за исключением Мерзлякова, в черном теле и вместо неумеренного употребления сигар употребляли неумеренно настойку.
Князь Д. В. Голицын
был почтенный
русский барин, но почему он
был «виг», с чего он
был «виг» — не понимаю.
Будьте уверены: князь на старости лет хотел понравиться Дюраму и прикинулся вигом.
Он
был человек умный и ученый, владел мастерски
русским языком, удачно вводя в него церковнославянский; все это вместе не давало ему никаких прав на оппозицию.
Она склонила голову перед Петром, потому что в звериной лапе его
была будущность России. Но она с ропотом и презрением приняла в своих стенах женщину, обагренную кровью своего мужа, эту леди Макбет без раскаяния, эту Лукрецию Борджиа без итальянской крови,
русскую царицу немецкого происхождения, — и она тихо удалилась из Москвы, хмуря брови и надувая губы.
В два года она лишилась трех старших сыновей. Один умер блестяще, окруженный признанием врагов, середь успехов, славы, хотя и не за свое дело сложил голову. Это
был молодой генерал, убитый черкесами под Дарго. Лавры не лечат сердца матери… Другим даже не удалось хорошо погибнуть; тяжелая
русская жизнь давила их, давила — пока продавила грудь.
После ссылки я его мельком встретил в Петербурге и нашел его очень изменившимся. Убеждения свои он сохранил, но он их сохранил, как воин не выпускает меча из руки, чувствуя, что сам ранен навылет. Он
был задумчив, изнурен и сухо смотрел вперед. Таким я его застал в Москве в 1842 году; обстоятельства его несколько поправились, труды его
были оценены, но все это пришло поздно — это эполеты Полежаева, это прощение Кольрейфа, сделанное не
русским царем, а
русскою жизнию.
Напрасно они погубили себя!» Все это основательно, и люди, рассуждающие таким образом, должны
быть довольны благоразумием
русского юношества, следовавшего за нами.
Года за полтора перед тем познакомились мы с В., это
был своего рода лев в Москве. Он воспитывался в Париже,
был богат, умен, образован, остер, вольнодум, сидел в Петропавловской крепости по делу 14 декабря и
был в числе выпущенных; ссылки он не испытал, но слава оставалась при нем. Он служил и имел большую силу у генерал-губернатора. Князь Голицын любил людей с свободным образом мыслей, особенно если они его хорошо выражали по-французски. В
русском языке князь
был не силен.
Для меня эта сцена имела всю прелесть новости, она у меня осталась в памяти навсегда; это
был первый патриархальный
русский процесс, который я видел.
Изверг этот взял стакан, налил его до невозможной полноты и вылил его себе внутрь, не переводя дыхания; этот образ вливания спиртов и вин только существует у
русских и у поляков; я во всей Европе не видал людей, которые бы
пили залпом стакан или умели хватить рюмку.
Чтоб знать, что такое
русская тюрьма,
русский суд и полиция, для этого надобно
быть мужиком, дворовым, мастеровым или мещанином. Политических арестантов, которые большею частию принадлежат к дворянству, содержат строго, наказывают свирепо, но их судьба не идет ни в какое сравнение с судьбою бедных бородачей. С этими полиция не церемонится. К кому мужик или мастеровой пойдет потом жаловаться, где найдет суд?
Простой народ еще менее враждебен к сосланным, он вообще со стороны наказанных. Около сибирской границы слово «ссыльный» исчезает и заменяется словом «несчастный». В глазах
русского народа судебный приговор не пятнает человека. В Пермской губернии, по дороге в Тобольск, крестьяне выставляют часто квас, молоко и хлеб в маленьком окошке на случай, если «несчастный»
будет тайком пробираться из Сибири.
Они жили совершенно отдельно от
русских и удалялись от всякого сообщения с жителями; между собою у них
было большое единодушие, и богатые делились братски с бедными.
Один закоснелый сармат, старик, уланский офицер при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов, получил в 1837 году дозволение возвратиться в свои литовские поместья. Накануне отъезда старик позвал меня и несколько поляков отобедать. После обеда мой кавалерист подошел ко мне с бокалом, обнял меня и с военным простодушием сказал мне на ухо: «Да зачем же вы,
русский?!» Я не отвечал ни слова, но замечание это сильно запало мне в грудь. Я понял, что этому поколению нельзя
было освободить Польшу.
Вообще поляков, сосланных на житье, не теснят, но материальное положение ужасно для тех, которые не имеют состояния. Правительство дает неимущим по 15 рублей ассигнациями в месяц; из этих денег следует платить за квартиру, одеваться,
есть и отапливаться. В довольно больших городах, в Казани, Тобольске, можно
было что-нибудь выработать уроками, концертами, играя на балах, рисуя портреты, заводя танцклассы. В Перми и Вятке не
было и этих средств, И несмотря на то, у
русских они не просили ничего.
Мертвящее
русское правительство, делающее все насилием, все палкой, не умеет сообщить тот жизненный толчок, который увлек бы Сибирь с американской быстротой вперед. Увидим, что
будет, когда устья Амура откроются для судоходства и Америка встретится с Сибирью возле Китая.
Я видел сильный пожар в одном селе, в котором жители
были перемешаны —
русские и вотяки.
По несчастию, наш граф, как героиня в «Нулине»,
был воспитан «не в отеческом законе», а в школе балтийской аристократии, учащей немецкой преданности
русскому государю.
Действительно, коней он пустил. Сани не ехали, а как-то целиком прыгали справа налево и слева направо, лошади мчали под гору, ямщик
был смертельно доволен, да, грешный человек, и я сам, —
русская натура.
— Вас спрашивал какой-то человек сегодня утром; он, никак, дожидается в полпивной, — сказал мне, прочитав в подорожной мое имя, половой с тем ухарским пробором и отчаянным виском, которым отличались прежде одни
русские половые, а теперь — половые и Людовик-Наполеон. Я не мог понять, кто бы это мог
быть.
Это
был старинный, православный
русский дом.
Но и
русский язык
был доведен до того же; для него и для всего прочего
был приглашен сын какой-то вдовы-попадьи, облагодетельствованной княгиней, разумеется, без особых трат: через ее ходатайство у митрополита двое сыновей попадьи
были сделаны соборными священниками. Учитель
был их старший брат, диакон бедного прихода, обремененный большой семьей; он гибнул от нищеты,
был доволен всякой платой и не смел делать условий с благодетельницей братьев.
Бедная Саша, бедная жертва гнусной, проклятой
русской жизни, запятнанной крепостным состоянием, — смертью ты вышла на волю! И ты еще
была несравненно счастливее других: в суровом плену княгининого дома ты встретила друга, и дружба той, которую ты так безмерно любила, проводила тебя заочно до могилы. Много слез стоила ты ей; незадолго до своей кончины она еще поминала тебя и благословляла память твою как единственный светлый образ, явившийся в ее детстве!
Русские гувернанты у нас нипочем, по крайней мере так еще
было в тридцатых годах, а между тем при всех недостатках они все же лучше большинства француженок из Швейцарии, бессрочно-отпускных лореток и отставных актрис, которые с отчаянья бросаются на воспитание как на последнее средство доставать насущный хлеб, — средство, для которого не нужно ни таланта, ни молодости, ничего — кроме произношения «гррра» и манер d'une dame de comptoir, [приказчицы (фр.).] которые часто у нас по провинциям принимаются за «хорошие» манеры.
Русские гувернанты выпускаются из институтов или из воспитательных домов, стало
быть, все же имеют какое-нибудь правильное воспитание и не имеют того мещанского pli, [налета (фр.).] которое вывозят иностранки.
В вятской аптеке приказа общественного призрения
был аптекарь-немец, и в этом нет ничего удивительного, но удивительно
было то, что его гезель [подмастерье (от нем. Gesell).]
был русский, а назывался Болман.
Я
был раза два-три; он говорил о литературе, знал все новые
русские книги, читал журналы, итак, мы с ним
были как нельзя лучше.
Как такое воззрение ни
было противоположно
русскому духу, его, откровенно заблуждаясь, приняли наши московские гегельянцы.
Возражение, что эти кружки, не заметные ни сверху, ни снизу, представляют явление исключительное, постороннее, бессвязное, что воспитание большей части этой молодежи
было экзотическое, чужое и что они скорее выражают перевод на
русское французских и немецких идей, чем что-нибудь свое, — нам кажется очень неосновательным.
Может, в конце прошлого и начале нашего века
была в аристократии закраинка
русских иностранцев, оборвавших все связи с народной жизнью; но у них не
было ни живых интересов, ни кругов, основанных на убеждениях, ни своей литературы.