Неточные совпадения
Но скорее всего, даже"рассмотрения"никакого мы с вами не дождемся. Забыли об нас, мой друг, просто забыли — и все тут. А ежели не забыли, то, не истребовав объяснения, простили. Или же (тоже не истребовав объяснения) записали в книгу живота и при сем имеют в виду…
Вот в скольких смыслах может быть обеспечено наше будущее существование. Не скрою от вас,
что из
них самый невыгодный смысл — третий. Но ведь как хотите, а мы
его заслужили.
Сколько мы, литераторы, волновались: нужно-де ясные насчет книгопечатания законы издать! Только я один говорил: и без
них хорошо! По-моему и вышло: коли хорошо, так и без законов хорошо! А
вот теперь посидим да помолчим — смотришь, и законы будут. Да такие ясные,
что небо с овчинку покажется. Ах, господа, господа! представляю себе, как вам будет лестно, когда вас,"по правилу", начнут в три кнута жарить!
Вон Франция намеднись какой-то дрянной Тунисишко захватила, а сколько из этого разговоров вышло? А отчего? Оттого, голубушка,
что не успели еще люди порядком наметиться, как кругом уж галденье пошло. Одни говорят: нужно взять! другие — не нужно брать! А кабы
они чередом наметились да потихоньку дельце обделали:
вот, мол, вам в день ангела… с нами бог! — у кого же бы повернулся язык супротивное слово сказать?!
"Бредни"теперь все походя ругают, да ведь, по правде-то сказать, и похвалить
их нельзя. Даже и вы, я полагаю, как с урядником разговариваете… ах, тетенька! Кабы не было у вас в ту пору этих прошивочек, давно бы я вас на путь истинный обратил. А я
вот заглядывался, глазами косил, да и довел дело до того,
что пришлось вам в деревне спасаться! Бросьте, голубушка! Подумайте: раз бог спасет, в другой — спасет, а в третий, пожалуй, и не помилует.
Только
они думают,
что без
них это благополучие совершиться не может. Когда мы с вами во время
оно бреднями развлекались, нам как-то никогда на ум не приходило, с нами
они осуществятся или без нас. Нам казалось,
что, коснувшись всех,
они коснутся, конечно, и нас, но того, чтобы при сем утащить кусок пирога… сохрани бог! Но ведь то были бредни, мой друг, которые как пришли, так и ушли. А нынче — дело. Для дела люди нужны, а люди —
вот они!
И все эти"искатели"друг друга подсиживают и ругательски друг друга ругают. Встретил я на днях Удава —
он Дыбу ругает; встретил Дыбу —
он Удава ругает. И тот и другой удостоверяют:
вот помяните мое слово,
что ежели только
он (имярек)"достигнет" —
он вам покажет, где раки зимуют!
Я знаю многих, которые утверждают,
что только теперь и слышатся в литературе трезвенные слова. А я так, совсем напротив, думаю,
что именно теперь-то и начинается в литературе пьяный угар. Воображение потухло, представление о высших человеческих задачах исчезло, способность к обобщениям признана не только бесполезною, но и прямо опасною —
чего еще пьянее нужно! Идет захмелевший человек, тыкаясь носом в навозные кучи, а про
него говорят:
вот от кого услышим трезвенное слово.
Наше общество немногочисленно и не сильно. Притом,
оно искони идет вразброд. Но я убежден,
что никакая случайная вакханалия не в силах потушить те искорки, которые уже засветились в
нем.
Вот почему я и повторяю,
что хлевное ликование может только наружно окатить общество, но не снесет
его, вместе с грязью, в водосточную яму. Я, впрочем, не отрицаю,
что периодическое повторение хлевных торжеств может повергнуть общество в уныние, но ведь уныние не есть отрицание жизни, а только скорбь по ней.
Повторяю: я убежден,
что честные люди не только пребудут честными, но и победят, и
что на стороне человеконенавистничества останутся лишь люди, вконец раздавленные личными интересами. Я, впрочем, отнюдь не отрицаю ни силы, ни законности личных интересов, но встречаются между
ними столь низменные и даже столь подлые,
что трудно найти почву, на которой можно было бы примириться с
ними.
Вот эти-то подлые инстинкты и обладают человеконенавистниками.
Но
вот что удивительно: сам-то
он уж нынче ногами не владеет, а возит
его в коляске по комнатам девица Агриппина, так даже эта Агриппина к Домнушке никакой зависти не чувствует.
Вот они и рыкают, и караул кричат, не задавая даже себе вопроса: а дальше
что?
И
вот теперь приходится опять об
нем вспоминать, потому
что провозглашатели"средостений"и"оздоровлений"почти силком ставят
его на очередь. И вновь перед глазами моими, одна за другой, встают картины моей молодости, картины, в которых контингент действующих лиц в значительной мере наполнялся куроцапами. То было время крепостного права, когда мы с вами, молодые, здоровые и довольные, ходили рука в руку по аллеям парка и трепетно прислушивались к щелканью соловья…
Правда,
что в то время никому и в голову не приходило,
что заемные письма именно самые оные краеугольные камни и суть, а только думалось: вот-то глупую рожу Крутобедров состроит, как тетенька, мимо
его дома, в Великие Луки переезжать будет! — но все-таки должен же был становой понимать,
что какая-нибудь тайна да замыкается в заемных письмах, коль скоро
они милую очаровательную даму заставляют по целым неделям проживать в Великих Луках на постоялом дворе без дела, без кавалеров, среди всякой нечисти?
Вот вам вся процедура"содействия". Смысл ее однообразен: наяривай, жарь, гни в бараний рог! Да ведь мы всё это слышали и переслышали! — восклицаете вы. А
чего же, однако, вы ожидали? Посмотрите-ка на Дракина:
он, еще ничего не видя, уже засучивает рукава и налаживает кулаки.
Жарь! —
вот извечный секрет непочатых, но уже припахивающих тлением людей, секрет, в котором замыкается и идея возмездия, и идея поучения. Всех жарь, а в том числе и
их, прохвостов, ибо
они и своей собственной шкуры не жалеют.
Что такое шкура! одну спустишь — нарастет другая! Эта уверенность до такой степени окрыляет
их,
что они подставляют свои спины почти играючи…
Встретились мы с
ним на Невском, и, признаюсь, первым моим движением было бежать. Однако вижу,
что человек совсем-таки переродился — делать нечего, подошел. Прежде всего, разумеется, старину помянули. Вспомнили, как мы с
ним да с Чичиковым (
вот истинный-то охранитель был! и как бы
его сердце теперь радовалось!) поросенка на постоялом дворе ели; потом перешли к Мижуеву.
Вот он нынче каков стал: всё только солидные мысли на уме. Сибири не боится, об казне говорит: у казны-матушки денег много, и вдобавок сам себя патриотом называет. И физиономия у
него сделалась такая,
что не всякий сразу разберет, приложимо ли к ней"оскорбление действием"или не приложимо.
Но, дойдя до этих пределов, я вдруг сообразил,
что произношу защитительную речь в пользу наяривательного содействия. И, как обыкновенно в этих случаях бывает, начал прислушиваться, я ли это говорю или кто другой,
вот хоть бы этот половой, который, прижав под мышки салфетку, так и ест нас глазами. К счастью, Ноздрев сразу понял меня.
Он был, видимо, взволнован моими доводами и дружески протягивал мне обе руки.
Так
вот, голубушка, какие дела на свете бывают! Часто мы думаем: девушка да девушка — а на поверку выходит,
что у этой девушки сын в фельдъегерях служит! Поневоле вспомнишь вашего старого сельского батюшку, как
он, бывало, говаривал:
что же после этого твои, человече, предположения? и какую при сем жалкую роль играет высокоумный твой разум! Именно так.
Итак,
вот какое будущее готовил Аракчеев России! Бесспорно, замыслы
его были возвышенны и благородны, но не правда ли, как это странно,
что ни одно благодеяние не воспринимается человечеством иначе, как с пособием шпицрутенов! По крайней мере, и бабенька, и Стрекоза твердо этому верили и одинаково утверждали,
что человек без шпицрутенов все равно,
что генерал без звезды или газета без руководящей статьи.
— И ум в
нем есть — несомненно,
что есть; но, откровенно тебе скажу, не особенной глубины этот ум.
Вот извернуться, угадать минуту, слицемерничать, и все это исключительно в свою пользу — это так. На это нынешние умы удивительно как чутки. А чтобы провидеть общие выводы — никогда!
— Ну,
вот видишь! И
он прежде находил,
что"только и всего", и даже всегда сам принимал участие. А намеднись как-то начал я, по обыкновению, фрондировать, а
он вдруг: вы, папенька, на будущее время об известных предметах при мне выражайтесь осторожнее, потому
что я, по обязанности, не имею права оставлять подобные превратные суждения без последствий.
— Павлуша, покаместь, еще благороден."Индюшкины"поручики и на
него налетели: и ты, дескать, должен содействовать! Однако
он уклонился. Только вместо того, чтоб умненько: мол, и без того верной службой всемерно и неуклонно содействую — а
он так-таки прямо: я, господа, марать себя не желаю! Теперь
вот я и боюсь,
что эти балбесы, вместе с Семеном Григорьичем,
его подкузьмят.
— А начальственные уши, голубчик, такие аттестации крепко запечатлевают. Дойдет как-нибудь до Павла очередь к награде или к повышению представлять, а
он, начальник-то, и вспомнит:"
Что бишь я об этом чиновнике слышал? Гм… да! характер у
него…"И мимо.
Что он слышал? От кого слышал? От одного человека или двадцатерых? — все это уж забылось. А
вот:"гм… да! характер у
него" — это запечатлелось. И останется наш Павел Григорьич вечным товарищем прокурора, вроде как притча во языцех.
— Ну,
вот, я так и знала,
что любил!
Он любил… ха-ха!
Вот вы все меня дурой прославили, а я всегда прежде всех угадаю!
Вот Хлудов, например — ведь послал же чудовских певчих генералу Черняеву в Сербию… ну, на
что они там!
Ах, тетенька!
Вот то-то и есть,
что никаких подобных поводов у нас нет! Не забудьте,
что даже торжество умиротворения, если
оно когда-нибудь наступит, будет принадлежать не Вздошникову, не Распротакову и даже не нам с вами, а все тем же Амалат-бекам и Пафнутьевым, которые будут по
его поводу лакать шампанское и испускать победные клики (однако ж, не без угрозы), но никогда не поймут и не скажут себе,
что торжество обязывает.
Положим,
что и мое выражение покорности было вынужденное, но процесс сочинения стихов сообщал
ему деятельный характер —
вот в
чем состоял
его несомненный порок.
Шкура чтобы цела была —
вот что главное; и в то же время: умереть! умереть! умереть! — и это бы хорошо! Подите разберитесь в этой сумятице! Никто не знает,
что ему требуется, а ежели не знает, то об каких же выводах может быть речь? Проживем и так. А может быть, и не проживем — опять-таки мое дело сторона.
Да нельзя и не завидовать. Почти каждый день видимся и всякий раз все в этом роде разговор ведем — неужто же это не равновесие? И хоть
он, по наружности, кипятится, видя мое твердое намерение жить без выводов, однако я очень хорошо понимаю,
что и
он бы не прочь такого житья попробовать. Но надворные советники
ему мешают —
вот что. Только
что начнет настоящим манером в сумерки погружаться, только
что занесет крючок, чтобы бирюльку вытащить, смотрит, ан в доме опять разнокалиберщина пошла.
— И поверь мне,
что рано или поздно, а дело уврачевания поступит на очередь. И даже скорее рано,
чем поздно, потому
что не далее как вчера я имел об этом разговор, и
вот, в кратких словах, результат этого разговора: не нужно поспешности! но никогда не следует упускать из вида,
что чем скорее мы вступим в период уврачевания, тем лучше и для нас, и для всех! Для всех! — повторил
он, прикладывая к носу указательный палец.
—
Что ты!
что ты! успокойся, мой друг! Так
вот к этой самой расчистке я и направляю все мои усилия. Надеюсь,
что они увенчаются успехом, но когда именно наступит вожделенный день, — все-таки заранее определить не могу.
— А ведь я позабыл! — воскликнул
он, бледнея. — Самое главное-то и забыл!
Что, ежели… но нет, неужто судьба будет так несправедлива?.. А я-то сижу я"уврачеваниями"занимаюсь!
Вот теперь ты видишь! — прибавил
он, обращаясь ко мне, — видишь, какова моя жизнь! И после этого… Извини,
что я тебя оставляю, но мне надо спешить!
— Это
он опять на ловлю…
вот жизнь-то анафемская! И каждый день так… Придет: ну, слава богу, изловил! посидит-посидит, и вдруг окажется,
что изловил да не доловил — опять бежать надо! Ну, и пускай бегает! А мы с тобой давай будем об чем-нибудь партикулярном разговаривать!
— Ах, да…
вот! Представь себе! у нас вчера целый содом случился. С утра мой прапорщик пропал. Завтракать подали — нет
его; обедать ждали-ждали — нет как нет! Уж поздно вечером, как я из моей tournee [поездки (франц.)] воротилась, пошли к
нему в комнату, смотрим, а там на столе записка лежит. «Не обвиняйте никого в моей смерти. Умираю, потому
что результатов не вижу. Тело мое найдете на чердаке»… Можешь себе представить мое чувство!
— И все-таки мог бы мать поблагодарить. А
он — вон
что, вешаться выдумал!
Вот почему я и говорю про Чистопольцеву: дура! И все дуры, которые… Я и бабеньке сегодня говорила: стоит ли после этого детей иметь! А у ней этот противный Стрекоза сидит:"иногда, сударыня, без сего невозможно!"Ах, хоть бы
его поскорей сенатором сделали!
Что бы начальству стоило!
И именно теперь,
вот в настоящее время, эта скука настолько обострилась,
что они ее явственно чувствуют, тогда как прежде
они или не подозревали ее, или мирились с нею.
Нет, как хотите, а Ноздрев далеко не"умница". Все в
нем глупо: и замыслы, и надежды, и способы осуществления. Только
вот негодяйство как будто скрашивает
его и дает повод думать,
что он нечто смекает и что-то может совершить.
Улица тяжела на подъем в смысле умственном; она погрязла в преданиях, завещанных мраком времен, и нимало не изобретательна. Она хочет, чтоб торжество досталось ей даром или, во всяком случае, стоило как можно меньше. Дешевле и проще плющильного молота ничего мраком времен не завещано —
вот она и приводит
его в действие, не разбирая,
что и во имя
чего молот плющит. Да и где же тут разобраться, коль скоро у всех этих уличных"охранителей"поголовно поджилки дрожат!
Я думаю,
что Грызунов не жаден и охотно удовольствовался бы половинным содержанием, если б
его призвали. Я даже думаю,
что, в сущности,
он и не честолюбив.
Он просто знает свои достоинства и ценит —
вот и все. Но так как и другие знают свои достоинства и ценят
их, то
он и затерялся в общей свалке.
Каким образом весь этот разнокалиберный материал одновременно в
нем умещается — этого я объяснить не могу. Но знаю,
что, в сущности,
он замечательно добр, так
что стоит только пять минут поговорить с
ним, как
он уже восклицает:
вот мы и объяснились! Даже в том
его убедить можно,
что ничего нет удивительного,
что его не призывают.
Он выслушает, скажет: тем хуже для России! — и успокоится.
Стрекоза продолжал качаться из стороны в сторону, бормоча себе под нос:"
вот оно… заключение! ну, и
что ж! ну, и извольте!
—
Вот ежели бы куры внезапно перестали нести яйца, — сказал
он, — и потребовалось бы определить, в
чем настоящая причина заключается, — тут сведущий человек может прямо сказать: оттого,
что их редко щупают!
В тот свайно-доисторический период, когда она наугад ловила слова, не зная, как с
ними поступить; когда"но"не значило"но", когда дважды два равнялось стеариновой свечке, когда существовала темная ясность и многословная краткость, и когда люди начинали обмен мыслей словами:"Смею ли присовокупить?"
Вот к этому-то свайному периоду мы теперь постепенно и возвращаемся, и не только не стыдимся этого, но, напротив, изо всех сил стараемся, при помощи тиснения, непререкаемо засвидетельствовать пред потомством,
что отсутствие благородных мыслей, независимо от нравственного одичания, сопровождается и безграмотностью.
Видит: идет за сохой в лаптях мужик;
вот он остановился,
вот опять налег грудью…
что за причина такая?
Однако ж Глумов, очевидно, только похвастался,
что намерен молчать, потому
что не успел я передумать сейчас изложенное, как
он уже продолжал: No 1 — А ты пиши так: никогда хуже не бывало! —
вот это будет настоящая правда!
Меня даже передернуло при этих словах. Ах, тетенька! двадцать лет сряду только
их и слышишь! Только
что начнешь забываться под журчание мудрецов, только
что скажешь себе:
чем же не жизнь! — и вдруг опять эти слова. И добро бы серьезное содержание в
них вкладывалось:
вот, мол, потому-то и потому-то; с одной стороны, с точки зрения экономической, с другой — с точки зрения юридической; а
вот, мол, и средства для исцеления от недуга… Так нет же!"не бывало хуже" — только и всего!
— Дай срок, все в своем месте объясню. Так
вот, говорю: вопрос, которая манера лучше, выдвинулся не со вчерашнего дня. Всегда были теоретики и практики, и всегда шел между
ними спор, как пристойнее жизнь прожить: ничего не совершив, но в то же время удержав за собой право сказать: по крайней мере, я навозной жижи не хлебнул! или же, погрузившись по уши в золото, в виде награды сознавать,
что вот, мол, и я свою капельку в сосуд преуспеянья пролил…
— Ну, так
вот что. Напиши ты ей,
что очень уж она повадлива стала. Либеральничает, а между тем с Пафнутьевым шепчется."Помои"почитывает. Может быть, благодаря этой повадливости и развелось у нас такое множество гаду,
что шагу ступить нельзя, чтоб
он не облепил тебя со всех сторон.
Бывают между
ними такие, которые находят,
что все-таки лучше быть истуканом, нежели резцом, но бывают и такие, которые думают:
вот когда меня окончательно размалюют — то-то заглядываться на меня станут!