Неточные совпадения
Вот уже сколько лет сряду, как каникулярное время посвящается преимущественно распространению испугов. Съезжаются, совещаются, пьют «молчаливые» тосты. «Граф Кальноки был с визитом у князя Бисмарка, а через полчаса князь Бисмарк отдал
ему визит»; «граф Кальноки приехал в Варцин, куда ожидали также представителя от Италии», —
вот что читаешь в газетах. Король Милан тоже ездит, кланяется и пользуется «сердечным» приемом. Даже черногорский князь удосужился и съездил в Вену, где тоже был «сердечно» принят.
А болгары
что? «
Они с таким же восторгом приветствовали возвращение князя, с каким, за несколько дней перед тем, встретили весть об
его низложении».
Вот что пишут в газетах. Скажите: ну,
чем они плоше древних афинян? Только
вот насчет аттической соли у
них плоховато.
Они получили паспорта и «ушли» —
вот все,
что известно; а удастся ли
им, вне родного гнезда, разрешить поставленный покойным Решетниковым вопрос: «Где лучше?» — на это все прошлое достаточно ясно отвечает: нет, не удастся.
Вот настоящие, удручающие мелочи жизни. Сравните
их с приключениями Наполеонов, Орлеанов, Баттенбергов и проч. Сопоставьте с европейскими концертами — и ответьте сами: какие из
них, по всей справедливости, должны сделаться достоянием истории и какие будут отметены ею.
Что до меня, то я даже ни на минуту не сомневаюсь в ее выборе.
— Шутка сказать! — восклицали
они, — накануне самой „катастрофы“ и какое дело затеяли! Не смеет, изволите видеть, помещик оградить себя от будущих возмутителей! не смеет распорядиться своею собственностью! Слава богу, права-то еще не отняли!
что хочу, то с своим Ванькой и делаю!
Вот завтра, как нарушите права, — будет другой разговор, а покуда аттанде-с!
Недостаточно сказать:
вот (имярек) неблагонадежный элемент! — надо еще доказать, действительно ли
он неблагонадежен и по отношению к
чему.
Может быть, сам по себе взятый,
он совсем не так неблагонадежен, как кажется впопыхах. В дореформенное время, по крайней мере, не в редкость бывало встретить такого рода аттестацию:"человек образа мыслей благородного, но в исполнении служебных обязанностей весьма усерден".
Вот видите ли, как тогда правильно и спокойно оценивали человеческую деятельность; и благороден, и казенного интереса не чужд… Какая же в том беда,
что человек благороден?
— Пустота сдавай в кортому; пашню, вероятно, крестьяне под поскотину наймут:
им скот выгнать некуда. Жалованье тебе назначаю в год двести рублей, на твоих харчах. Рассчитывай себя из доходов, а
что больше выручишь — присылай.
Вот здесь, во флигельке, и живи. А для протопления можешь сучьями пользоваться.
Даже пойла хорошего нет, потому
что единственный в усадьбе пруд с незапамятных времен не чищен ("
Вот осенью вычищу — сколько я из
него наилку на десятины вывезу!" — мечтает барин).
—
Вот, покуда,
что в результате получилось, — молвил
он, — ну, да ведь мы с Финагеичем не отстанем. Теперь только коровы и выручают нас. Сами молоко не едим, так Финагеич в неделю раз-другой на сыроварню возит. Но потом…
—
Что твой Зверков!
Он и думать забыл о тебе! Зверков! —
вот о ком вспомнил! Надо самим ехать в Петербург. Поселишься там — и товарищи о тебе вспомнят. И сына определишь, и сам место найдешь. Опять человеком сделаешься.
— Мне на
что деньги, — говорит
он, — на свечку богу да на лампадное маслице у меня и своих хватит! А ты
вот что, друг: с тебя за потраву следует рубль, так ты мне, вместо того, полдесятинки вспаши да сдвой, — ну, и заборони, разумеется, — а уж посею я сам. Так мы с тобой по-хорошему и разойдемся.
— Берите у меня пустота! — советует
он мужичкам, — я с вас ни денег, ни сена не возьму — на
что мне!
Вот лужок мой всем миром уберете — я и за то благодарен буду! Вы это шутя на гулянках сделаете, а мне — подспорье!
Он сам определенно не сознает,
что привело
его из глубины провинции в Петербург. Учиться и, для того чтобы достигнуть этого, отыскать работу, которая давала бы средства хоть для самого скудного существования, —
вот единственная мысль, которая смутно бродит в
его голове.
— Вас мне совестно; всё вы около меня, а у вас и без того дела по горло, — продолжает
он, —
вот отец к себе зовет… Я и сам вижу,
что нужно ехать, да как быть? Ежели ждать — опять последние деньги уйдут. Поскорее бы… как-нибудь… Главное, от железной дороги полтораста верст на телеге придется трястись. Не выдержишь.
Распускать о
нем невероятные слухи; утверждать,
что он не только писатель, но и «деятель», — разумеется, в известном смысле; предумышленно преувеличивать
его влияние на массу читателей; намекать на
его участие во всех смутах; ходатайствовать"в особенное одолжение"об
его обуздании и даже о принятии против
него мер —
вот задача, которую неутомимо преследует читатель-ненавистник.
Думали,
что он несколько преувеличивает значение благонамеренности, но
вот теперь на поверку оказывается,
что он не только не преувеличивал, а даже был мягок и снисходителен.
Вот что напечатано и пропущено — и
вот как следует это напечатанное толковать;
вот какие мысли благодаря такому-то (имярек) делаются общим достоянием — и
вот как следует
их понимать.
— Ах, матушка, пора эти разговоры оставить! — говорит
он. — Изба моя с краю — ничего не знаю!
Вот правило, которым мы должны руководствоваться, а не то чтобы
что…
— Ну да, ну да! — поощряет
его собеседник-ненавистник, —
вот именно это самое и есть! Наконец-то ты догадался! Только, брат, надо пожарные трубы всегда наготове держать, а ты, к сожалению, свою только теперь выкатил! Ну, да на этот раз бог простит, а на будущее время будь уж предусмотрительнее. Не глумись над исправниками вместе с свистунами, а помни,
что в своем роде это тоже предержащая власть!
— А
что бы ты думал! жандарм! ведь
они охранители нашего спокойствия. И этим можно воспользоваться. Ангелочек почивает, а добрый жандарм бодрствует и охраняет ее спокойствие… Ах, спокойствие!.. Это главное в нашей жизни! Если душа у нас спокойна, то и мы сами спокойны. Ежели мы ничего дурного не сделали, то и жандармы за нас спокойны.
Вот теперь завелись эти… как
их… ну, все равно… Оттого мы и неспокойны… спим, а во сне все-таки тревожимся!
Оба замолчали, чувствуя,
что дальнейшее развитие подобного разговора между людьми, которые едва знали друг друга, может представить некоторые неудобства. Но когда
он после обеда собрался в город, она опять подумала:"
Вот если б
он не был связан!" — и опять покраснела.
— Слухи ходят,
что скоро и совсем земства похерят, — прибавил
он, — да и хорошо сделают. Об умывальниках для больницы да о пароме через речку Воплю и без земства есть кому думать.
Вот кабы…
И
вот один Непомнящий объявляет,
что, в сущности,
он никогда не дразнился, а просто балагурил; другой,
что если
он язвил в одну сторону, то может, по требованию, язвить и в другую; третий —
что он и сам не знает,
что делал, но вперед"не будет".
Подписчик драгоценен еще и в том смысле,
что он приводит за собою объявителя. Никакая кухарка, ни один дворник не пойдут объявлять о себе в газету, которая считает подписчиков единичными тысячами. И
вот из скромных дворнических лепт образуется ассигнационная груда. Найдут ли алчущие кухарки искомое место — это еще вопрос; но газетчик свое дело сделал;
он спустил кухаркину лепту в общую пропасть, и затем
ему и в голову не придет,
что эта лепта составляет один из элементов
его благосостояния.
— А
что, господа! — обращается
он к гостям, — ведь это лучшенькое из всего,
что мы испытали в жизни, и я всегда с благодарностью вспоминаю об этом времени.
Что такое я теперь? — "Я знаю,
что я ничего не знаю", —
вот все,
что я могу сказать о себе. Все мне прискучило, все мной испытано — и на дне всего оказалось — ничто! Nichts! А в то золотое время земля под ногами горела, кровь кипела в жилах… Придешь в Московский трактир:"Гаврило! селянки!" — Ах,
что это за селянка была! Маня, помнишь?
—
Вот она этих воспоминаний не любит, — кобенится Непомнящий, — а я ничего дороже
их не знаю. Поверьте,
что когда-нибудь я устрою себе праздник по своему вкусу. Брошу все, уеду в Москву и спрячусь куда-нибудь на Плющиху… непременно на Плющиху!
"Думаю я, — говорят
они своим клиентам, —
что вот по статье такой-то можно вас обелить".
— Мой муж больной, — повторяет дама, — а меня ни за
что не хотел к вам пускать.
Вот я
ему и говорю:"Сам ты не можешь ехать, меня не пускаешь — кто же, душенька, по нашему делу будет хлопотать?"
— Нет, уж позвольте мне, господин адвокат, по порядку, потому
что я собьюсь. И
вот муж мой выдал Аггею Семенычу вексель, потому
что хоть мы люди свои, а деньги все-таки счет любят. И
вот, накануне самого Покрова, приходит срок. Является Аггей Семеныч и говорит:"Деньги!"А у мужа на ту пору не случилось. И
вот он говорит:"Покажите, братец, вексель"… Ну, Аггей Семеныч, по-родственному:"Извольте, братец!"И уж как это у
них случилось, только муж мой этот самый вексель проглотил…
Вот где настоящее
его место. Не на страже мелких частных интересов, а на страже «земли». К тому же идея о всесословности совершенно естественно связывалась с идеей о служебном вознаграждении. Почет и вознаграждение подавали друг другу руку, а это было далеко не лишнее при тех ущербах, которые привела за собой крестьянская реформа, — ущербах, оказавшихся очень серьезными, несмотря на то,
что идеал реформы формулировался словами:"Чтобы помещик не ощутил…"
— Вы, господа, слишком преувеличиваете, — говорили
ему. — Если бы вам удалось взглянуть на ваши дела несколько издалека,
вот как мы смотрим, то вы убедились бы,
что они не заключают в себе и десятой доли той важности, которую вы
им приписываете.
— Покаялся. Виноват, говорю, ваше-ство, впредь буду осмотрительнее… И
что же вы думаете! Сам же
он мне потом открылся:"Положим, говорит,
что вы правы; но есть вещи, которые до времени открывать не следует". Так
вот вы теперь и рассудите. Упрекают меня,
что я иногда говорю, да не договариваю; а могу ли я?
— А
что же со мной закон сделает, коли от меня только клочья останутся? Мочи моей, сударь, нет; казнят меня на каждом шагу — пожалуй, ежели в пьяном виде, так и взаправду спрыгнешь… Да
вот что я давно собираюсь спросить вас: большое это господам удовольствие доставляет, ежели
они, например, бьют?..
— Да
вот, например, как при крепостном праве бывало. Призовет господин Елпатьев приказчика:"Кто у тебя целую ночь песни орал?"И сейчас
его в ухо, в другое… А приказчик, примерно, меня позовет."Ты, черт несуразный, песни ночью орал?"И, не дождавшись ответа, тоже — в ухо, в другое… Сладость,
что ли, какая в этом битье есть?
— Ну, на нет и суда нет. А я
вот еще
что хочу вас спросить: может ли меня городничий без причины колотить? Есть у
него право такое?
— Это так точно-с. Кончите и уедете. И к городничему в гости, между прочим, ездите — это тоже… На днях
он именинник будет — целый день по этому случаю пированье у
него пойдет. А мне
вот что на ум приходит: где же правду искать? неужто только на гербовом листе она написана?
Намеднись господин Поваляев мял-мял мне нос, а я
ему и говорю:"
Вот вы мне нос мнете, а я от вас гривенника никогда не видал — где же, мол, правда, Василий Васильевич?"А
он в ответ:"Так,
вот оно ты об
чем, бубновый валет, разговаривать стал!
—
Вот и господин говорит, — бросился
он к
нему, —
что вы не только без причины, а и с причиной драться не смеете! А вы, между прочим, высекли меня! ах!
— Да, но согласитесь сами,
что и государство с своей стороны… У государства есть потребности: войско, громадная орава чиновников — нужно все это оплатить!
Вот оно и изыскивает предметы… И предметы сии называются предметами обложения. Пора бы вам, кажется, знать.
— Забыть я о
нем не могу! — жаловался
он тетке, — ну, срам так срам —
что же такое? а
вот ходит
он за мной по пятам, не дает забыться — и шабаш!
Мысль о побеге не оставляла
его. Несколько раз
он пытался ее осуществить и дня на два, на три скрывался из дома. Но исчезновений
его не замечали, а только не давали разрешенья настоящим образом оставить дом. Старик отец заявил,
что сын у
него непутный, а
он, при старости, отвечать за исправную уплату повинностей не может. Разумеется, если б Гришка не был «несуразный», то мог бы настоять на своем; но жалобы «несуразного» разве есть резон выслушивать? В кутузку
его —
вот и решенье готово.
Он был счастлив. Проводил время без тревог, испытывал доступные юноше удовольствия и едва ли когда-нибудь чувствовал себя огорченным. Мне казалось в то время,
что вот это-то и есть самое настоящее равновесие души.
Он принимал жизнь, как она есть, и брал от нее,
что мог.
Он любил быть «счастливым» —
вот и все. Однажды прошел было слух,
что он безнадежно влюбился в известную в то время лоретку (так назывались тогдашние кокотки), обладание которой оказалось
ему не по средствам, но на мой вопрос об этом
он очень резонно ответил...
— О
чем ты говоришь — не понимаю! — ответил
он, — какие отчеты, какое «дело»? какая подготовка? Я жил —
вот и все!
— Pardon! Выражение: «мелочи» — сорвалось у меня с языка. В сущности, я отнюдь не считаю своего «дела» мелочью. Напротив. Очень жалею,
что ты затеял весь этот разговор, и даже не хочу верить, чтобы
он мог серьезно тебя интересовать. Будем каждый делать свое дело, как умеем, —
вот и все,
что нужно. А теперь поговорим о другом…
И
вот теперь, скованный недугом,
он видит перед собой призраки прошлого. Все,
что наполняло
его жизнь, представляется
ему сновидением.
Что такое свобода — без участия в благах жизни?
Что такое развитие — без ясно намеченной конечной цели?
Что такое Справедливость, лишенная огня самоотверженности и любви?