Неточные совпадения
Даже энергическая езда на почтовых —
и та неизбежно должна
была оказывать известную долю влияния, укрепляя обывательский дух примерами лошадиной бодрости
и нестомчивости.
Внешность «Летописца» имеет вид самый настоящий, то
есть такой, который не позволяет ни на минуту усомниться в его подлинности; листы его так же желты
и испещрены каракулями, так же изъедены мышами
и загажены мухами, как
и листы любого памятника погодинского древлехранилища.
Сверх того, издателем руководила
и та мысль, что фантастичность рассказов нимало не устраняет их административно-воспитательного значения
и что опрометчивая самонадеянность летающего градоначальника может даже
и теперь послужить спасительным предостережением для тех из современных администраторов, которые не желают
быть преждевременно уволенными от должности.
Ежели древним еллинам
и римлянам дозволено
было слагать хвалу своим безбожным начальникам
и предавать потомству мерзкие их деяния для назидания, ужели же мы, христиане, от Византии свет получившие, окажемся в сем случае менее достойными
и благодарными?
Таковы-то
были мысли, которые побудили меня, смиренного городового архивариуса (получающего в месяц два рубля содержания, но
и за всем тем славословящего), ку́пно [Ку́пно — вместе, совместно.] с троими моими предшественниками, неумытными [Неумы́тный — неподкупный, честный (от старого русского слова «мыт» — пошлина).] устами воспеть хвалу славных оных Неронов, [Опять та же прискорбная ошибка.
Но все, как бурные, так
и кроткие, оставили по себе благодарную память в сердцах сограждан, ибо все
были градоначальники.
Но сие же самое соответствие, с другой стороны, служит
и не малым, для летописателя, облегчением. Ибо в чем состоит, собственно, задача его? В том ли, чтобы критиковать или порицать? Нет, не в том. В том ли, чтобы рассуждать? Нет,
и не в этом. В чем же? А в том, легкодумный вольнодумец, чтобы
быть лишь изобразителем означенного соответствия
и об оном предать потомству в надлежащее назидание.
Был, говорит он, в древности народ, головотяпами именуемый,
и жил он далеко на севере, там, где греческие
и римские историки
и географы предполагали существование Гиперборейского моря.
Заключали союзы, объявляли войны, мирились, клялись друг другу в дружбе
и верности, когда же лгали, то прибавляли «да
будет мне стыдно»
и были наперед уверены, что «стыд глаза не выест».
Но когда дошли до того, что ободрали на лепешки кору с последней сосны, когда не стало ни жен, ни дев
и нечем
было «людской завод» продолжать, тогда головотяпы первые взялись за ум.
Поняли, что кому-нибудь да надо верх взять,
и послали сказать соседям:
будем друг с дружкой до тех пор головами тяпаться, пока кто кого перетяпает.
Солнышко-то
и само по себе так стояло, что должно
было светить кособрюхим в глаза, но головотяпы, чтобы придать этому делу вид колдовства, стали махать в сторону кособрюхих шапками: вот, дескать, мы каковы,
и солнышко заодно с нами.
Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад), то
есть из проросшей ржи (употребляется в пивоварении).] утопили, потом свинью за бобра купили да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали:
было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились
и стали ждать, что из этого выйдет.
— Да вот комара за семь верст ловили, — начали
было головотяпы,
и вдруг им сделалось так смешно, так смешно… Посмотрели они друг на дружку
и прыснули.
— Глупые вы, глупые! — сказал он, — не головотяпами следует вам по делам вашим называться, а глуповцами! Не хочу я володеть глупыми! а ищите такого князя, какого нет в свете глупее, —
и тот
будет володеть вами.
Воротились добры молодцы домой, но сначала решили опять попробовать устроиться сами собою. Петуха на канате кормили, чтоб не убежал, божку съели… Однако толку все не
было. Думали-думали
и пошли искать глупого князя.
Бросились они все разом в болото,
и больше половины их тут потопло («многие за землю свою поревновали», говорит летописец); наконец, вылезли из трясины
и видят: на другом краю болотины, прямо перед ними, сидит сам князь — да глупый-преглупый! Сидит
и ест пряники писаные. Обрадовались головотяпы: вот так князь! лучшего
и желать нам не надо!
— Мы щуку с яиц согнали, мы Волгу толокном замесили… — начали
было перечислять головотяпы, но князь не захотел
и слушать их.
— Я уж на что глуп, — сказал он, — а вы еще глупее меня! Разве щука сидит на яйцах? или можно разве вольную реку толокном месить? Нет, не головотяпами следует вам называться, а глуповцами! Не хочу я володеть вами, а ищите вы себе такого князя, какого нет в свете глупее, —
и тот
будет володеть вами!
— Что ты! с ума, никак, спятил! пойдет ли этот к нам? во сто раз глупее
были —
и те не пошли! — напустились головотяпы на новотора-вора.
— А
были мы у одного князя глупого да у другого князя глупого ж —
и те володеть нами не похотели!
— Ладно. Володеть вами я желаю, — сказал князь, — а чтоб идти к вам жить — не пойду! Потому вы живете звериным обычаем: с беспробного золота пенки снимаете, снох портите! А вот посылаю к вам заместо себя самого этого новотора-вора: пущай он вами дома правит, а я отсель
и им
и вами помыкать
буду!
—
И будете вы платить мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится, тот разломи его начетверо: одну часть мне отдай, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду на войну —
и вы идите! А до прочего вам ни до чего дела нет!
—
И тех из вас, которым ни до чего дела нет, я
буду миловать; прочих же всех — казнить.
Чем далее лилась песня, тем ниже понуривались головы головотяпов. «
Были между ними, — говорит летописец, — старики седые
и плакали горько, что сладкую волю свою прогуляли;
были и молодые, кои той воли едва отведали, но
и те тоже плакали. Тут только познали все, какова такова прекрасная воля
есть». Когда же раздались заключительные стихи песни...
Ему нужны
были бунты, ибо усмирением их он надеялся
и милость князя себе снискать,
и собрать хабару [Хабара́ — барыши, взятка.] с бунтующих.
Вор-новотор ходил на них с пушечным снарядом, палил неослабляючи
и, перепалив всех, заключил мир, то
есть у заугольников
ел палтусину, [Па́лтусина — мясо беломорской рыбы палтуса.] у сычужников — сычуги.
Одоевец пошел против бунтовщиков
и тоже начал неослабно палить, но, должно
быть, палил зря, потому что бунтовщики не только не смирялись, но увлекли за собой чернонёбых
и губошлепов.
1) Клементий, Амадей Мануйлович. Вывезен из Италии Бироном, герцогом Курляндским, за искусную стряпню макарон; потом,
будучи внезапно произведен в надлежащий чин, прислан градоначальником. Прибыв в Глупов, не только не оставил занятия макаронами, но даже многих усильно к тому принуждал, чем себя
и воспрославил. За измену бит в 1734 году кнутом
и, по вырвании ноздрей, сослан в Березов.
2) Ферапонтов, Фотий Петрович, бригадир. Бывый брадобрей оного же герцога Курляндского. Многократно делал походы против недоимщиков
и столь
был охоч до зрелищ, что никому без себя сечь не доверял. В 1738 году,
быв в лесу, растерзан собаками.
3) Великанов, Иван Матвеевич. Обложил в свою пользу жителей данью по три копейки с души, предварительно утопив в реке экономии директора. Перебил в кровь многих капитан-исправников. В 1740 году, в царствование кроткия Елисавет,
был уличен в любовной связи с Авдотьей Лопухиной, бит кнутом
и, по урезании языка, сослан в заточение в чердынский острог.
5) Ламврокакис, беглый грек, без имени
и отчества
и даже без чина, пойманный графом Кирилою Разумовским в Нежине, на базаре. Торговал греческим мылом, губкою
и орехами; сверх того,
был сторонником классического образования. В 1756 году
был найден в постели, заеденный клопами.
6) Баклан, Иван Матвеевич, бригадир.
Был роста трех аршин
и трех вершков
и кичился тем, что происходит по прямой линии от Ивана Великого (известная в Москве колокольня). Переломлен пополам во время бури, свирепствовавшей в 1761 году.
8) Брудастый, Дементий Варламович. Назначен
был впопыхах
и имел в голове некоторое особливое устройство, за что
и прозван
был «Органчиком». Это не мешало ему, впрочем, привести в порядок недоимки, запущенные его предместником. Во время сего правления произошло пагубное безначалие, продолжавшееся семь дней, как о том
будет повествуемо ниже.
Супруга его, Лукерья Терентьевна, тоже
была весьма снисходительна
и тем много способствовала блеску сего правления.
10) Маркиз де Санглот, Антон Протасьевич, французский выходец
и друг Дидерота. Отличался легкомыслием
и любил
петь непристойные песни. Летал по воздуху в городском саду
и чуть
было не улетел совсем, как зацепился фалдами за шпиц,
и оттуда с превеликим трудом снят. За эту затею уволен в 1772 году, а в следующем же году, не уныв духом, давал представления у Излера на минеральных водах. [Это очевидная ошибка. — Прим. издателя.]
11) Фердыщенко, Петр Петрович, бригадир. Бывший денщик князя Потемкина. При не весьма обширном уме
был косноязычен. Недоимки запустил; любил
есть буженину
и гуся с капустой. Во время его градоначальствования город подвергся голоду
и пожару. Умер в 1779 году от объедения.
Градоначальничество сие
было самое продолжительное
и самое блестящее.
14) Микаладзе, князь, Ксаверий Георгиевич, черкашенин, потомок сладострастной княгини Тамары. Имел обольстительную наружность
и был столь охоч до женского пола, что увеличил глуповское народонаселение почти вдвое. Оставил полезное по сему предмету руководство. Умер в 1814 году от истощения сил.
Был мудр
и оказывал склонность к законодательству.
В 1811 году за потворство Бонапарту
был призван к ответу
и сослан в заточение.
19) Грустилов, Эраст Андреевич, статский советник. Друг Карамзина. Отличался нежностью
и чувствительностью сердца, любил
пить чай в городской роще
и не мог без слез видеть, как токуют тетерева. Оставил после себя несколько сочинений идиллического содержания
и умер от меланхолии в 1825 году. Дань с откупа возвысил до пяти тысяч рублей в год.
Вспомнили только что выехавшего из города старого градоначальника
и находили, что хотя он тоже
был красавчик
и умница, но что, за всем тем, новому правителю уже по тому одному должно
быть отдано преимущество, что он новый.
Между тем новый градоначальник оказался молчалив
и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время
было такое, что нельзя
было терять ни одной минуты)
и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже
и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще
были полны воспоминаниями о недавних победах над турками,
и все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Скоро, однако ж, обыватели убедились, что ликования
и надежды их
были по малой мере преждевременны
и преувеличенны.
Произошел обычный прием,
и тут в первый раз в жизни пришлось глуповцам на деле изведать, каким горьким испытаниям может
быть подвергнуто самое упорное начальстволюбие.
Напротив того, бывали другие, хотя
и не то чтобы очень глупые — таких не бывало, — а такие, которые делали дела средние, то
есть секли
и взыскивали недоимки, но так как они при этом всегда приговаривали что-нибудь любезное, то имена их не только
были занесены на скрижали, [Скрижа́ли (церковно-славянск.) — каменные доски, на которых, по библейскому преданию,
были написаны заповеди Моисея.] но даже послужили предметом самых разнообразных устных легенд.
Так
было и в настоящем случае. Как ни воспламенились сердца обывателей по случаю приезда нового начальника, но прием его значительно расхолодил их.
— Так вот, сударь, как настоящие-то начальники принимали! — вздыхали глуповцы, — а этот что! фыркнул какую-то нелепицу, да
и был таков!
Новый градоначальник заперся в своем кабинете, не
ел, не
пил и все что-то скреб пером.