Неточные совпадения
—
Вот и для сирот денежки прикапливаю, а
что они прокормлением да уходом стоят — ничего уж с
них не беру! За мою хлеб-соль, видно, Бог мне заплатит!
— И сама понять не могу,
что у
него за глаза такие, — рассуждала она иногда сама с собою, — взглянет — ну, словно
вот петлю закидывает. Так
вот и поливает ядом, так и подманивает!
Перечитывала Арина Петровна эти письма сыновей и все старалась угадать, который из
них ей злодеем будет. Прочтет письмо Порфирия Владимирыча, и кажется,
что вот он-то и есть самый злодей.
Горничные ходили на цыпочках; ключница Акулина совалась, как помешанная: назначено было после обеда варенье варить, и
вот пришло время, ягоды вычищены, готовы, а от барыни ни приказу, ни отказу нет; садовник Матвей пришел было с вопросом, не пора ли персики обирать, но в девичьей так на
него цыкнули,
что он немедленно отретировался.
Смотрит
он исподлобья, угрюмо, но эта угрюмость не выражает внутреннего недовольства, а есть следствие какого-то смутного беспокойства,
что вот-вот еще минута, и
он, как червяк, подохнет с голоду.
— Будут.
Вот я так ни при
чем останусь — это верно! Да, вылетел, брат, я в трубу! А братья будут богаты, особливо Кровопивушка. Этот без мыла в душу влезет. А впрочем,
он ее, старую ведьму, со временем порешит;
он и именье и капитал из нее высосет — я на эти дела провидец!
Вот Павел-брат — тот душа-человек!
он мне табаку потихоньку пришлет —
вот увидишь! Как приеду в Головлево — сейчас
ему цидулу: так и так, брат любезный, — успокой! Э-э-эх, эхма!
вот кабы я богат был!
—
Вот что, барин! — говорит
он, нагоняя
его, — давеча, как ополченку вашу чистил, так три целковеньких в боковом кармане видел — не оброните как-нибудь ненароком!
И
вот теперь
он с нетерпением ждал приезда братьев. Но при этом
он совсем не думал о том, какое влияние будет иметь этот приезд на дальнейшую
его судьбу (по-видимому,
он решил,
что об этом и думать нечего), а загадывал только, привезет ли
ему брат Павел табаку и сколько именно.
— Надо постараться. А вы
вот что, сударь. Ужо, как завтракать братцы сядут, пришлите сюда земского:
он вам парочку соченьков за пазухой пронесет.
—
Что ж, мой друг, и перенесешь, коли Господу Богу угодно! знаешь, в Писании-то
что сказано: тяготы друг другу носите —
вот и выбрал меня
он, батюшко, чтоб семейству своему тяготы носить!
— Нет, ты погоди головой-то вертеть, — сказала она, — ты прежде выслушай! Каково мне было узнать,
что он родительское-то благословение, словно обглоданную кость, в помойную яму выбросил? Каково мне было чувствовать,
что я, с позволения сказать, ночей недосыпала, куска недоедала, а
он — на-тко! Словно
вот взял, купил на базаре бирюльку — не занадобилась, и выкинул ее за окно! Это родительское-то благословение!
— Да замолчи, Христа ради… недобрый ты сын! (Арина Петровна понимала,
что имела право сказать «негодяй», но, ради радостного свидания, воздержалась.) Ну, ежели вы отказываетесь, то приходится мне уж собственным судом
его судить. И
вот какое мое решение будет: попробую и еще раз добром с
ним поступить: отделю
ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить — и пусть себе живет, вроде как убогого, на прокормлении у крестьян!
— А-а-ах! а
что в Писании насчет терпенья-то сказано? В терпении, сказано, стяжите души ваши! в терпении —
вот как! Бог-то, вы думаете, не видит? Нет,
он все видит, милый друг маменька! Мы, может быть, и не подозреваем ничего, сидим
вот: и так прикинем, и этак примерим, — а
он там уж и решил: дай, мол, пошлю я ей испытание! А-а-ах! а я-то думал,
что вы, маменька, паинька!
— Сегодня рыжиков из Дубровина привезли две телеги —
вот, брат, так рыжики! — в восхищении сообщал
он земскому, — а мы уж думали,
что на зиму без рыжиков останемся! Спасибо, спасибо дубровинцам! молодцы дубровинцы! выручили!
Несколько раз просил
он через бурмистра, чтоб прислали
ему сапоги и полушубок, но получил ответ,
что сапогов для
него не припасено, а
вот наступят заморозки, то будут
ему выданы валенки.
Говорила тогда,
что надо
его в вологодскую деревню сослать — так нет, лебезит проклятый Иудушка: оставьте, маменька, в Головлеве! —
вот и купайся теперь с
ним!
Другой бы не знал,
чем мать отблагодарить, а
он вешаться вздумал —
вот так одолжил сынок любезный!
—
Вот что, голубушка, принеси-ка ты нам водочки да закусить что-нибудь! — отдает
он приказание, останавливаясь в дверях, ведущих в коридор.
— Мне — ничего! у меня и легкие, и почки, и печенка, и селезенка — всё в исправности! Да, бишь!
вот что! — обращается
он к женщине в черном платье, которая приостановилась у дверей, словно прислушиваясь к барскому разговору, —
что у вас нынче к обеду готовлено?
Только
что начал
он руки на молитву заводить — смотрит, ан в самом кумполе свет, и голубь на
него смотрит!»
Вот с этих пор я себе и положила: какова пора ни мера, а конец жизни у Сергия-троицы пожить!
И
вот, в ту самую минуту, когда капитал Арины Петровны до того умалился,
что сделалось почти невозможным самостоятельное существование на проценты с
него, Иудушка, при самом почтительном письме, прислал ей целый тюк форм счетоводства, которые должны были служить для нее руководством на будущее время при составлении годовой отчетности. Тут, рядом с главными предметами хозяйства, стояли: малина, крыжовник, грибы и т. д. По всякой статье был особенный счет приблизительно следующего содержания...
— Нет, вы скажите,
что, по-вашему, делать мне нужно? Не «вообще», а прямо… Климат,
что ли, я для вас переменить должен?
Вот в Головлеве: нужен был дождик — и был дождик; не нужно дождя — и нет
его! Ну, и растет там все… А у нас все напротив!
вот посмотрим, как-то вы станете разговаривать, как есть нечего будет!
— Оттого и будет повестки присылать,
что не бессудная. Кабы бессудная была, и без повесток бы отняли, а теперь с повестками. Вон у товарища моего, у Горлопятова, дядя умер, а
он возьми да сдуру и прими после
него наследство! Наследства-то оказался грош, а долгов — на сто тысяч: векселя, да все фальшивые.
Вот и судят
его третий год сряду: сперва дядино имение обрали, а потом и
его собственное с аукциону продали!
Вот тебе и собственность!
Павел Владимирыч вздрогнул, но молчал. Очень возможно,
что при слове «капитал»
он совсем не об инсинуациях Арины Петровны помышлял, а просто
ему подумалось:
вот и сентябрь на дворе, проценты получать надобно… шестьдесят семь тысяч шестьсот на пять помножить да на два потом разделить — сколько это будет?
— Да, маменька, великая это тайна — смерть! Не вйсте ни дня ни часа —
вот это какая тайна!
Вот он все планы планировал, думал, уж так высоко, так высоко стоит,
что и рукой до
него не достанешь, а Бог-то разом, в одно мгновение, все
его мечтания опроверг. Теперь бы
он, может, и рад грешки свои поприкрыть — ан
они уж в книге живота записаны значатся. А из этой, маменька, книги,
что там записано, не скоро выскоблишь!
Павел Владимирыч наконец понял,
что перед
ним не тень, а сам кровопивец во плоти.
Он как-то вдруг съежился, как будто знобить
его начало. Глаза Иудушки смотрели светло, по-родственному, но больной очень хорошо видел,
что в этих глазах скрывается «петля», которая вот-вот сейчас выскочит и захлестнет
ему горло.
—
Вот ты меня бранишь, а я за тебя Богу помолюсь. Я ведь знаю,
что ты это не от себя, а болезнь в тебе говорит. Я, брат, привык прощать — я всем прощаю.
Вот и сегодня — еду к тебе, встретился по дороге мужичок и что-то сказал. Ну и
что ж! и Христос с
ним!
он же свой язык осквернил! А я… да не только я не рассердился, а даже перекрестил
его — право!
— Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю,
что ты меня не любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата не любить!
Вот я так тебя люблю! И детям всегда говорю: хоть брат Павел и виноват передо мной, а я
его все-таки люблю! Так ты, значит, не делал распоряжений — и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда,
что и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один… ну да уж я поприсмотрю… А?
что? надоел я тебе? Ну, ну, так и быть, уйду! Дай только Богу помолюсь!
—
Он, бабушка, все уж распределил. Лесок увидал:
вот, говорит, кабы на хозяина — ах, хорош бы был лесок! Потом на покосец посмотрел: ай да покосец! смотри-ка, смотри-ка, стогов-то
что наставлено! тут прежде конный заводец был.
— Разве
что этому научите! — вступается Арина Петровна, — уж оставьте вы
их, Христа ради… учители! Тоже учить собрались… наукам, должно быть!
Вот я с
ними, как Павел умрет, в Хотьков уеду… и так-то мы там заживем!
— Так мы
вот что сделаем! — умилился Иудушка, — мы хозяйский-то прибор незанятым оставим! Как будто брат здесь невидимо с нами сотрапезует…
он хозяин, а мы гостями будем!
— Так
вот оно и есть. На вашем месте, знаете ли,
что бы я сделал?
—
Вот тебе и на! — произносит Порфирий Владимирыч, — ах, Володя, Володя! не добрый ты сын! дурной! Видно, не молишься Богу за папу,
что он даже память у
него отнял! как же быть-то с этим, маменька?
— Ах, грех какой! Хорошо еще,
что лампадки в образной зажжены. Точно ведь свыше
что меня озарило. Ни праздник у нас сегодня, ни
что — просто с Введеньева дня лампадки зажжены, — только подходит ко мне давеча Евпраксеюшка, спрашивает: «Лампадки-то боковые тушить,
что ли?» А я, точно
вот толкнуло меня, подумал эдак с минуту и говорю: не тронь! Христос с
ними, пускай погорят! Ан вон
оно что!
—
Чего не можно! Садись! Бог простит! не нарочно ведь, не с намерением, а от забвения. Это и с праведниками случалось! Завтра
вот чем свет встанем, обеденку отстоим, панихидочку отслужим — все как следует сделаем. И
его душа будет радоваться,
что родители да добрые люди об
нем вспомнили, и мы будем покойны,
что свой долг выполнили. Так-то, мой друг. А горевать не след — это я всегда скажу: первое, гореваньем сына не воротишь, а второе — грех перед Богом!
Вот все,
что можно сказать про
него, да и сам Иудушка едва ли знал что-нибудь больше.
Только
что начнет заводить
его сон — вдруг: и рад бы до неба достать, да руки коротки! или: по одежке протягивай ножки…
вот я…
вот ты… прытки вы очень, а знаешь пословицу: поспешность потребна только блох ловить?
Но
он, вместо того чтобы сразу поступить таким образом,довел дело до того,
что поступок
его стал всем известен, — и
вот его отпустили на определенный срок с тем, чтобы в течение
его растрата была непременно пополнена.
—
Что ты!
что ты! да я бы с радостью, только какие же у меня деньги! и денег у меня таких нет! А ты бы к папеньке обратился, да с лаской, да с почтением!
вот, мол, папенька, так и так: виноват, мол, по молодости, проштрафился… Со смешком да с улыбочкой, да ручку поцелуй, да на коленки встань, да поплачь —
он это любит, — ну и развяжет папенька мошну для милого сынка.
— Ах, детки, детки! — говорит
он, — и жаль вас, и хотелось бы приласкать да приголубить вас, да, видно, нечего делать — не судьба! Сами вы от родителей бежите, свои у вас завелись друзья-приятели, которые дороже для вас и отца с матерью. Ну, и нечего делать! Подумаешь-подумаешь — и покоришься. Люди вы молодые, а молодому, известно, приятнее с молодым побыть,
чем со стариком ворчуном!
Вот и смиряешь себя, и не ропщешь; только и просишь отца небесного: твори, Господи, волю свою!
— Ах, Петька, Петька! — говорил
он, — дурной ты сын! нехороший! Ведь
вот что набедокурил… ах-ах-ах! И
что бы, кажется, жить потихоньку да полегоньку, смирненько да ладненько, с папкой да бабушкой-старушкой — так нет! Фу-ты! ну-ты! У нас свой царь в голове есть! своим умом проживем!
Вот и ум твой! Ах, горе какое вышло!
— Это я, маменька, — сказал
он, —
что это как вы развинтились сегодня! ах-ах-ах! Ту-то мне нынче не спалось; всю ночь
вот так и поталкивало: дай, думаю, проведаю, как-то погорелковские друзья поживают! Утром сегодня встал, сейчас это кибиточку, парочку лошадушек — и
вот он-он!
— Умер, дружок, умер и Петенька. И жалко мне
его, с одной стороны, даже до слез жалко, а с другой стороны — сам виноват! Всегда
он был к отцу непочтителен —
вот Бог за это и наказал! А уж ежели
что Бог в премудрости своей устроил, так нам с тобой переделывать не приходится!
— То-то
вот и есть. Как нужно, так «вы меня поруководите, дядя!», а не нужно — так и скучно у дяди, и поскорее бы от
него уехать!
Что, небось, неправда?
— А скажу: нельзя — и посиди! Не посторонний сказал, дядя сказал — можно и послушаться дядю. Ах, мой друг, мой друг! Еще хорошо,
что у вас дядя есть — все же и пожалеть об вас, и остановить вас есть кому! А
вот как у других — нет никого! Ни
их пожалеть, ни остановить — одни растут! Ну, и бывает с
ними… всякие случайности в жизни бывают, мой друг!
—
Вот видите ли: ведь это, Евпраксеюшка, страшно! Страшно, когда человек говорит и не знаешь, зачем
он говорит,
что говорит и кончит ли когда-нибудь. Ведь страшно? неловко ведь?
Иудушка до того победил ее непреоборимостью своего празднословия,
что она не смела даже уклониться, когда
он обнимал ее и по-родственному гладил по спине, приговаривая:
вот теперь ты паинька!
— А еще тебе
вот что скажу: нехорошо в тебе твое легкомыслие, но еще больше мне не нравится то,
что ты так легко к замечаниям старших относишься. Дядя добра тебе желает, а ты говоришь: оставьте! Дядя к тебе с лаской да с приветом, а ты на
него фыркаешь! А между тем знаешь ли ты, кто тебе дядю дал? Ну-ко, скажи, кто тебе дядю дал?
Так
вот оно, мой друг,
что дядя-то значит!
— Ну, да
вот будто целуют
их, обнимают,
что ли… Даже, будто, когда и не хочется, и тогда
они должны…