Неточные совпадения
Мы тотчас поладили,
и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки
и всем наукам, но он предпочел наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски, —
и потом каждый из нас занимался уже своим делом.
Бопре в смятении
хотел было привстать
и не мог: несчастный француз был мертво пьян.
Мне было стыдно. Я отвернулся
и сказал ему: «Поди вон, Савельич; я чаю не
хочу». Но Савельича мудрено было унять, когда, бывало, примется за проповедь. «Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать.
И головке-то тяжело,
и кушать-то не хочется. Человек пьющий ни на что не годен… Выпей-ка огуречного рассолу с медом, а всего бы лучше опохмелиться полстаканчиком настойки. Не прикажешь ли?»
Савельич поглядел на меня с глубокой горестью
и пошел за моим долгом. Мне было жаль бедного старика; но я
хотел вырваться на волю
и доказать, что уж я не ребенок. Деньги были доставлены Зурину. Савельич поспешил вывезти меня из проклятого трактира. Он явился с известием, что лошади готовы. С неспокойной совестию
и с безмолвным раскаянием выехал я из Симбирска, не простясь с моим учителем
и не думая с ним уже когда-нибудь увидеться.
Я непременно
хотел с ним помириться
и не знал с чего начать.
Я
хотел бежать…
и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я спотыкался о тела
и скользил в кровавых лужах…
Я вышел из кибитки. Буран еще продолжался,
хотя с меньшею силою. Было так темно, что хоть глаз выколи. Хозяин встретил нас у ворот, держа фонарь под полою,
и ввел меня в горницу, тесную, но довольно чистую; лучина освещала ее. На стене висела винтовка
и высокая казацкая шапка.
— Ого! Самолюбивый стихотворец
и скромный любовник! — продолжал Швабрин, час от часу более раздражая меня, — но послушай дружеского совета: коли ты
хочешь успеть, то советую действовать не песенками.
«Вы изволите говорить, — сказал он мне, — что
хотите Алексея Иваныча заколоть
и желаете, чтоб я при том был свидетелем?
— Да так… он такой насмешник! Я не люблю Алексея Иваныча. Он очень мне противен; а странно: ни за что б я не
хотела, чтоб
и я ему так же не нравилась. Это меня беспокоило бы страх.
Я
хотел сделать Савельичу некоторые вопросы, но старик замотал головою
и заткнул себе уши.
Шагая взад
и вперед по тесной моей комнате, я остановился перед ним
и сказал, взглянув на него грозно: «Видно, тебе не довольно, что я, благодаря тебя, ранен
и целый месяц был на краю гроба: ты
и мать мою
хочешь уморить».
Коли найдешь себе суженую, коли полюбишь другую — бог с тобою, Петр Андреич; а я за вас обоих…» Тут она заплакала
и ушла от меня; я
хотел было войти за нею в комнату, но чувствовал, что был не в состоянии владеть самим собою,
и воротился домой.
Василиса Егоровна тотчас
захотела отправиться в гости к попадье
и, по совету Ивана Кузмича, взяла с собою
и Машу, чтоб ей не было скучно одной.
Новое обстоятельство усилило беспокойство коменданта. Схвачен был башкирец с возмутительными листами. [Возмутительные листы — воззвания, призывающие к бунту, восстанию.] По сему случаю комендант думал опять собрать своих офицеров
и для того
хотел опять удалить Василису Егоровну под благовидным предлогом. Но как Иван Кузмич был человек самый прямодушный
и правдивый, то
и не нашел другого способа, кроме как единожды уже им употребленного.
«Слышь ты, Василиса Егоровна, — сказал он ей покашливая. — Отец Герасим получил, говорят, из города…» — «Полно врать, Иван Кузмич, — перервала комендантша, — ты, знать,
хочешь собрать совещание да без меня потолковать об Емельяне Пугачеве; да лих, [Да лих (устар.) — да нет уж.] не проведешь!» Иван Кузмич вытаращил глаза. «Ну, матушка, — сказал он, — коли ты уже все знаешь, так, пожалуй, оставайся; мы потолкуем
и при тебе». — «То-то, батька мой, — отвечала она, — не тебе бы хитрить; посылай-ка за офицерами».
Я
хотел уже выйти из дому, как дверь моя отворилась,
и ко мне явился капрал с донесением, что наши казаки ночью выступили из крепости, взяв насильно с собою Юлая,
и что около крепости разъезжают неведомые люди.
Хотя я
и предвидел скорую
и несомненную перемену в обстоятельствах, но все же не мог не трепетать, воображая опасность ее положения.
Гости выпили еще по стакану, встали из-за стола
и простились с Пугачевым. Я
хотел за ними последовать, но Пугачев сказал мне: «Сиди; я
хочу с тобою переговорить». — Мы остались глаз на глаз.
Пугачев взглянул на меня быстро. «Так ты не веришь, — сказал он, — чтоб я был государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня что
хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька. Послужи мне верой
и правдою,
и я тебя пожалую
и в фельдмаршалы
и в князья. Как ты думаешь?».
Моя искренность поразила Пугачева. «Так
и быть, — сказал он, ударя меня по плечу. — Казнить так казнить, миловать так миловать. Ступай себе на все четыре стороны
и делай что
хочешь. Завтра приходи со мною проститься, а теперь ступай себе спать,
и меня уж дрема клонит».
Он
хотел было пуститься опять в объяснения, но Пугачев его прервал: «Как ты смел лезть ко мне с такими пустяками? — вскричал он, выхватя бумагу из рук секретаря
и бросив ее в лицо Савельичу.
— О! — возразил генерал. — Это еще не беда: лучше ей быть покамест женою Швабрина: он теперь может оказать ей протекцию; а когда его расстреляем, тогда, бог даст, сыщутся ей
и женишки. Миленькие вдовушки в девках не сидят; то есть,
хотел я сказать, что вдовушка скорее найдет себе мужа, нежели девица.
Не зная пароля, я
хотел молча проехать мимо их; но они меня тотчас окружили,
и один из них схватил лошадь мою за узду.
Пугачев, полагая, что я не
хочу объясняться при свидетелях, обратился к своим товарищам
и велел им выйти.
— Швабрин виноватый, — отвечал я. — Он держит в неволе ту девушку, которую ты видел, больную, у попадьи,
и насильно
хочет на ней жениться.
— Ты видишь, — подхватил старичок, — что он тебя в глаза обманывает. Все беглецы согласно показывают, что в Оренбурге голод
и мор, что там едят мертвечину,
и то за честь; а его милость уверяет, что всего вдоволь. Коли ты Швабрина
хочешь повесить, то уж на той же виселице повесь
и этого молодца, чтоб никому не было завидно.
— Тише! — прервал меня Пугачев. — Это мое дело. А ты, — продолжал он, обращаясь к Швабрину, — не умничай
и не ломайся: жена ли она тебе, или не жена, а я веду к ней кого
хочу. Ваше благородие, ступай за мною.
— Слушай, — продолжал я, видя его доброе расположение. — Как тебя назвать не знаю, да
и знать не
хочу… Но бог видит, что жизнию моей рад бы я заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Только не требуй того, что противно чести моей
и христианской совести. Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедною сиротою, куда нам бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был
и что бы с тобою ни случилось, каждый день будем бога молить о спасении грешной твоей души…
Казалось, суровая душа Пугачева была тронута. «Ин быть по-твоему! — сказал он. — Казнить так казнить, жаловать так жаловать: таков мой обычай. Возьми себе свою красавицу; вези ее, куда
хочешь,
и дай вам бог любовь да совет!»
Она рассказала мне, каким образом Швабрин принудил их выдать ему Марью Ивановну; как Марья Ивановна плакала
и не
хотела с ними расстаться; как Марья Ивановна имела с нею всегдашние сношения через Палашку (девку бойкую, которая
и урядника заставляет плясать по своей дудке); как она присоветовала Марье Ивановне написать ко мне письмо
и прочее.
Я не
хотел торжествовать над уничтоженным врагом
и обратил глаза в другую сторону.
Хотя я не совсем был с ним согласен, однако ж чувствовал, что долг чести требовал моего присутствия в войске императрицы. Я решился последовать совету Зурина: отправить Марью Ивановну в деревню
и остаться в его отряде.
Он
хотел меня развеселить; я думал себя рассеять: мы провели день шумно
и буйно
и вечером выступили в поход.
Я
хотел было продолжать, как начал,
и объяснить мою связь с Марьей Ивановной так же искренно, как
и все прочее. Но вдруг почувствовал непреодолимое отвращение. Мне пришло в голову, что если назову ее, то комиссия потребует ее к ответу;
и мысль впутать имя ее между гнусными изветами [Извет (устар.) — донос, клевета.] злодеев
и ее самую привести на очную с ними ставку — эта ужасная мысль так меня поразила, что я замялся
и спутался.
Батюшка не
хотел верить, чтобы я мог быть замешан в гнусном бунте, коего цель была ниспровержение престола
и истребление дворянского рода.
Марья Ивановна мучилась более всех. Будучи уверена, что я мог оправдаться, когда бы только
захотел, она догадывалась об истине
и почитала себя виновницею моего несчастия. Она скрывала от всех свои слезы
и страдания
и между тем непрестанно думала о средствах, как бы меня спасти.
Отец мой потупил голову: всякое слово, напоминающее мнимое преступление сына, было ему тягостно
и казалось колким упреком. «Поезжай, матушка! — сказал он ей со вздохом. — Мы твоему счастию помехи сделать не
хотим. Дай бог тебе в женихи доброго человека, не ошельмованного изменника». Он встал
и вышел из комнаты.
— Неправда, ей-богу, неправда! Я знаю все, я все вам расскажу. Он для одной меня подвергался всему, что постигло его.
И если он не оправдался перед судом, то разве потому только, что не
хотел запутать меня. — Тут она с жаром рассказала все, что уже известно моему читателю.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки! Я не иначе
хочу, чтоб наш дом был первый в столице
и чтоб у меня в комнате такое было амбре, чтоб нельзя было войти
и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза
и нюхает.)Ах, как хорошо!
Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести, то есть не двести, а четыреста, — я не
хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй,
и теперь столько же, чтобы уже ровно было восемьсот.
Городничий (в сторону).О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто
хочет! Не знаешь, с которой стороны
и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло! Что будет, то будет, попробовать на авось. (Вслух.)Если вы точно имеете нужду в деньгах или в чем другом, то я готов служить сию минуту. Моя обязанность помогать проезжающим.
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые так
и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально,
и почему ж сторожу
и не завесть его? только, знаете, в таком месте неприлично… Я
и прежде
хотел вам это заметить, но все как-то позабывал.
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям
и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как
хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не те потребности; душа моя жаждет просвещения.