Неточные совпадения
Все мои братья
и сестры умерли во младенчестве.
Матушка, знавшая наизусть
все его свычаи
и обычаи, всегда старалась засунуть несчастную книгу как можно подалее,
и таким образом Придворный календарь не попадался ему на глаза иногда по целым месяцам.
Мне было стыдно. Я отвернулся
и сказал ему: «Поди вон, Савельич; я чаю не хочу». Но Савельича мудрено было унять, когда, бывало, примется за проповедь. «Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать.
И головке-то тяжело,
и кушать-то не хочется. Человек пьющий ни на что не годен… Выпей-ка огуречного рассолу с медом, а
всего бы лучше опохмелиться полстаканчиком настойки. Не прикажешь ли?»
Я приближался к месту моего назначения. Вокруг меня простирались печальные пустыни, пересеченные холмами
и оврагами.
Все покрыто было снегом. Солнце садилось. Кибитка ехала по узкой дороге, или точнее по следу, проложенному крестьянскими санями. Вдруг ямщик стал посматривать в сторону
и, наконец, сняв шапку, оборотился ко мне
и сказал: «Барин, не прикажешь ли воротиться?»
Ямщик поскакал; но
все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла
и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег —
и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем.
Все исчезло. «Ну, барин, — закричал ямщик, — беда: буран!..»
Я выглянул из кибитки:
все было мрак
и вихорь.
И к какой мне стати просить благословения у мужика?» — «
Все равно, Петруша, — отвечала мне матушка, — это твой посаженый отец; поцелуй у него ручку,
и пусть он тебя благословит…» Я не соглашался.
Тогда мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины
и стал махать во
все стороны.
Скоро
вся изба захрапела,
и я заснул как убитый.
Ну, батюшка, — сказал он, прочитав письмо
и отложив в сторону мой паспорт, —
все будет сделано: ты будешь офицером переведен в *** полк,
и чтоб тебе времени не терять, то завтра же поезжай в Белогорскую крепость, где ты будешь в команде капитана Миронова, доброго
и честного человека.
— Я глядел во
все стороны, ожидая увидеть грозные бастионы, башни
и вал; но ничего не видал, кроме деревушки, окруженной бревенчатым забором.
— Я взглянул на Марью Ивановну; она
вся покраснела,
и даже слезы капнули на ее тарелку.
Обедал почти всегда у коменданта, где обыкновенно проводил остаток дня
и куда вечерком иногда являлся отец Герасим с женою Акулиной Памфиловной, первою вестовщицею [Вестовщица (устар.) — любительница рассказывать новости.] во
всем околодке.
Рассуждения благоразумного поручика не поколебали меня. Я остался при своем намерении. «Как вам угодно, — сказал Иван Игнатьич, — делайте, как разумеете. Да зачем же мне тут быть свидетелем? К какой стати? Люди дерутся, что за невидальщина, смею спросить? Слава богу, ходил я под шведа
и под турку:
всего насмотрелся».
Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме меня, не понял грубых его обиняков; по крайней мере никто не обратил на них внимания. От песенок разговор обратился к стихотворцам,
и комендант заметил, что
все они люди беспутные
и горькие пьяницы,
и дружески советовал мне оставить стихотворство, как дело службе противное
и ни к чему доброму не доводящее.
Она
всем и распорядилась без ведома коменданта.
— Как изволите видеть. Алексей Иваныч, конечно, человек умный,
и хорошей фамилии,
и имеет состояние; но как подумаю, что надобно будет под венцом при
всех с ним поцеловаться… Ни за что! ни за какие благополучия!
Я показал письмо Марье Ивановне, которая нашла его столь убедительным
и трогательным, что не сомневалась в успехе его
и предалась чувствам нежного своего сердца со
всею доверчивостию молодости
и любви.
Я старался по почерку угадать расположение духа, в котором писано было письмо; наконец решился его распечатать
и с первых строк увидел, что
все дело пошло к черту.
— Как вы бледны!» — «
Все кончено!» — отвечал я
и отдал ей батюшкино письмо.
Неожиданные происшествия, имевшие важное влияние на
всю мою жизнь, дали вдруг моей душе сильное
и благое потрясение.
Это случилось несколько времени перед прибытием моим в Белогорскую крепость.
Все было уже тихо или казалось таковым; начальство слишком легко поверило мнимому раскаянию лукавых мятежников, которые злобствовали втайне
и выжидали удобного случая для возобновления беспорядков.
Он запер двери,
всех усадил, кроме урядника, который стоял у дверей, вынул из кармана бумагу
и сказал нам...
Во
всю ночь Василиса Егоровна не могла заснуть
и никак не могла догадаться, что бы такое было в голове ее мужа, о чем бы ей нельзя было знать.
Тут Иван Игнатьич заметил, что проговорился,
и закусил язык. Но уже было поздно. Василиса Егоровна принудила его во
всем признаться, дав ему слово не рассказывать о том никому.
Вскоре
все заговорили о Пугачеве. Толки были различны. Комендант послал урядника с поручением разведать хорошенько обо
всем по соседним селениям
и крепостям. Урядник возвратился через два дня
и объявил, что в степи верст за шестьдесят от крепости видел он множество огней
и слышал от башкирцев, что идет неведомая сила. Впрочем, не мог он сказать ничего положительного, потому что ехать далее побоялся.
В крепости между казаками заметно стало необыкновенное волнение; во
всех улицах они толпились в кучки, тихо разговаривали между собою
и расходились, увидя драгуна или гарнизонного солдата.
«Слышь ты, Василиса Егоровна, — сказал он ей покашливая. — Отец Герасим получил, говорят, из города…» — «Полно врать, Иван Кузмич, — перервала комендантша, — ты, знать, хочешь собрать совещание да без меня потолковать об Емельяне Пугачеве; да лих, [Да лих (устар.) — да нет уж.] не проведешь!» Иван Кузмич вытаращил глаза. «Ну, матушка, — сказал он, — коли ты уже
все знаешь, так, пожалуй, оставайся; мы потолкуем
и при тебе». — «То-то, батька мой, — отвечала она, — не тебе бы хитрить; посылай-ка за офицерами».
Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался на
все стороны, как зверок, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов взял его руки
и, положив их себе около шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай взял плеть
и замахнулся, тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом
и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
Мы отужинали молча
и встали из-за стола скорее обыкновенного; простясь со
всем семейством, мы отправились по домам.
Комендант обошел свое войско, говоря солдатам: «Ну, детушки, постоим сегодня за матушку государыню
и докажем
всему свету, что мы люди бравые
и присяжные!» Солдаты громко изъявили усердие.
Он остановился; его окружили,
и, как видно, по его повелению, четыре человека отделились
и во
весь опор подскакали под самую крепость.
Я стал читать про себя молитву, принося богу искреннее раскаяние во
всех моих прегрешениях
и моля его о спасении
всех близких моему сердцу.
Площадь опустела. Я
все стоял на одном месте
и не мог привести в порядок мысли, смущенные столь ужасными впечатлениями.
Хотя я
и предвидел скорую
и несомненную перемену в обстоятельствах, но
все же не мог не трепетать, воображая опасность ее положения.
— В комендантском, — отвечал казак. — После обеда батюшка наш отправился в баню, а теперь отдыхает. Ну, ваше благородие, по
всему видно, что персона знатная: за обедом скушать изволил двух жареных поросят, а парится так жарко, что
и Тарас Курочкин не вытерпел, отдал веник Фомке Бикбаеву да насилу холодной водой откачался. Нечего сказать:
все приемы такие важные… А в бане, слышно, показывал царские свои знаки на грудях: на одной двуглавый орел величиною с пятак, а на другой персона его.
Начинало смеркаться, когда пришел я к комендантскому дому. Виселица со своими жертвами страшно чернела. Тело бедной комендантши
все еще валялось под крыльцом, у которого два казака стояли на карауле. Казак, приведший меня, отправился про меня доложить
и, тотчас же воротившись, ввел меня в ту комнату, где накануне так нежно прощался я с Марьей Ивановною.
Все обходились между собою как товарищи
и не оказывали никакого особенного предпочтения своему предводителю.
Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам
и без того выразительным, —
все потрясло меня каким-то пиитическим [Пиитический (устар.) — поэтический.] ужасом.
Назвать его в глаза обманщиком — было подвергнуть себя погибели;
и то, на что я был готов под виселицею в глазах
всего народа
и в первом пылу негодования, теперь казалось мне бесполезной хвастливостию.
Моя искренность поразила Пугачева. «Так
и быть, — сказал он, ударя меня по плечу. — Казнить так казнить, миловать так миловать. Ступай себе на
все четыре стороны
и делай что хочешь. Завтра приходи со мною проститься, а теперь ступай себе спать,
и меня уж дрема клонит».
Я оставил Пугачева
и вышел на улицу. Ночь была тихая
и морозная. Месяц
и звезды ярко сияли, освещая площадь
и виселицу. В крепости
все было спокойно
и темно. Только в кабаке светился огонь
и раздавались крики запоздалых гуляк. Я взглянул на дом священника. Ставни
и ворота были заперты. Казалось,
все в нем было тихо.
Пугачев остановился на крыльце
и со
всеми поздоровался.
Счастливый путь, ваше благородие!» Потом обратился он к народу
и сказал, указывая на Швабрина: «Вот вам, детушки, новый командир: слушайтесь его во
всем, а он отвечает мне за вас
и за крепость».
Видя мое доброе согласие с Пугачевым, он думал употребить оное в пользу; но мудрое намерение ему не удалось. Я стал было его бранить за неуместное усердие
и не мог удержаться от смеха. «Смейся, сударь, — отвечал Савельич, — смейся; а как придется нам сызнова заводиться
всем хозяйством, так посмотрим, смешно ли будет».
Я надел тулуп
и сел верхом, посадив за собою Савельича. «Вот видишь ли, сударь, — сказал старик, — что я недаром подал мошеннику челобитье: вору-то стало совестно, хоть башкирская долговязая кляча да овчинный тулуп не стоят
и половины того, что они, мошенники, у нас украли,
и того, что ты ему сам изволил пожаловать; да
все же пригодится, а с лихой собаки хоть шерсти клок».
Все мнения оказались противными моему.
Все чиновники говорили о ненадежности войск, о неверности удачи, об осторожности
и тому подобном.
Все полагали, что благоразумнее оставаться под прикрытием пушек, за крепкой каменной стеною, нежели на открытом поле испытывать счастие оружия. Наконец генерал, выслушав
все мнения, вытряхнул пепел из трубки
и произнес следующую речь...
— Но, государи мои, — продолжал он, выпустив, вместе с глубоким вздохом, густую струю табачного дыму, — я не смею взять на себя столь великую ответственность, когда дело идет о безопасности вверенных мне провинций ее императорским величеством, всемилостивейшей моею государыней. Итак, я соглашаюсь с большинством голосов, которое решило, что
всего благоразумнее
и безопаснее внутри города ожидать осады, а нападения неприятеля силой артиллерии
и (буде окажется возможным) вылазками — отражать.
— Где ж оно? — вскричал я,
весь так
и вспыхнув.
— Ба, ба, ба, ба! — сказал старик. — Теперь понимаю: ты, видно, в Марью Ивановну влюблен. О, дело другое! Бедный малый! Но
все же я никак не могу дать тебе роту солдат
и полсотни казаков. Эта экспедиция была бы неблагоразумна; я не могу взять ее на свою ответственность.