Неточные совпадения
Он выбежал проворно, с салфеткой в руке,
весь длинный
и в длинном демикотонном сюртуке со спинкою чуть не на самом затылке, встряхнул волосами
и повел проворно господина вверх по
всей деревянной галдарее показывать ниспосланный ему Богом покой.
Покой был известного рода, ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из
всех углов,
и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устраивается сосед, молчаливый
и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о
всех подробностях проезжающего.
Когда
все это было внесено, кучер Селифан отправился на конюшню возиться около лошадей, а лакей Петрушка стал устроиваться в маленькой передней, очень темной конурке, куда уже успел притащить свою шинель
и вместе с нею какой-то свой собственный запах, который был сообщен
и принесенному вслед за тем мешку с разным лакейским туалетом.
Какие бывают эти общие залы — всякий проезжающий знает очень хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма
и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест
и сам-сём испивать свою известную пару чаю; тот же закопченный потолок; та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали
и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу; те же картины во
всю стену, писанные масляными красками, — словом,
все то же, что
и везде; только
и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал.
Покамест ему подавались разные обычные в трактирах блюда, как-то: щи с слоеным пирожком, нарочно сберегаемым для проезжающих в течение нескольких неделей, мозги с горошком, сосиски с капустой, пулярка жареная, огурец соленый
и вечный слоеный сладкий пирожок, всегда готовый к услугам; покамест ему
все это подавалось
и разогретое,
и просто холодное, он заставил слугу, или полового, рассказывать всякий вздор — о том, кто содержал прежде трактир
и кто теперь,
и много ли дает дохода,
и большой ли подлец их хозяин; на что половой, по обыкновению, отвечал: «О, большой, сударь, мошенник».
Когда половой
все еще разбирал по складам записку, сам Павел Иванович Чичиков отправился посмотреть город, которым был, как казалось, удовлетворен, ибо нашел, что город никак не уступал другим губернским городам: сильно била в глаза желтая краска на каменных домах
и скромно темнела серая на деревянных.
Под
всем этим было написано: «
И вот заведение».
Расспросивши подробно будочника, куда можно пройти ближе, если понадобится, к собору, к присутственным местам, к губернатору, он отправился взглянуть на реку, протекавшую посредине города, дорогою оторвал прибитую к столбу афишу, с тем чтобы, пришедши домой, прочитать ее хорошенько, посмотрел пристально на проходившую по деревянному тротуару даму недурной наружности, за которой следовал мальчик в военной ливрее, с узелком в руке,
и, еще раз окинувши
все глазами, как бы с тем, чтобы хорошо припомнить положение места, отправился домой прямо в свой нумер, поддерживаемый слегка на лестнице трактирным слугою.
Коцебу, в которой Ролла играл г. Поплёвин, Кору — девица Зяблова, прочие лица были
и того менее замечательны; однако же он прочел их
всех, добрался даже до цены партера
и узнал, что афиша была напечатана в типографии губернского правления, потом переворотил на другую сторону: узнать, нет ли там чего-нибудь, но, не нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно
и положил в свой ларчик, куда имел обыкновение складывать
все, что ни попадалось.
День, кажется, был заключен порцией холодной телятины, бутылкою кислых щей
и крепким сном во
всю насосную завертку, как выражаются в иных местах обширного русского государства.
Потом отправился к вице-губернатору, потом был у прокурора, у председателя палаты, у полицеймейстера, у откупщика, у начальника над казенными фабриками… жаль, что несколько трудно упомнить
всех сильных мира сего; но довольно сказать, что приезжий оказал необыкновенную деятельность насчет визитов: он явился даже засвидетельствовать почтение инспектору врачебной управы
и городскому архитектору.
После небольшого послеобеденного сна он приказал подать умыться
и чрезвычайно долго тер мылом обе щеки, подперши их извнутри языком; потом, взявши с плеча трактирного слуги полотенце, вытер им со
всех сторон полное свое лицо, начав из-за ушей
и фыркнув прежде раза два в самое лицо трактирного слуги.
Впрочем, губернаторский дом был так освещен, хоть бы
и для бала; коляска с фонарями, перед подъездом два жандарма, форейторские крики вдали — словом,
всё как нужно.
Черные фраки мелькали
и носились врознь
и кучами там
и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит
и делит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети
все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают смело, как полные хозяева,
и, пользуясь подслеповатостию старухи
и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски где вразбитную, где густыми кучами.
Мужчины здесь, как
и везде, были двух родов: одни тоненькие, которые
всё увивались около дам; некоторые из них были такого рода, что с трудом можно было отличить их от петербургских, имели так же весьма обдуманно
и со вкусом зачесанные бакенбарды или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц, так же небрежно подседали к дамам, так же говорили по-французски
и смешили дам так же, как
и в Петербурге.
Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а
всё прямые,
и уж если сядут где, то сядут надежно
и крепко, так что скорей место затрещит
и угнется под ними, а уж они не слетят.
У тоненького в три года не остается ни одной души, не заложенной в ломбард; у толстого спокойно, глядь —
и явился где-нибудь в конце города дом, купленный на имя жены, потом в другом конце другой дом, потом близ города деревенька, потом
и село со
всеми угодьями.
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество,
и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти
всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями
и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного
и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка
и философа; председателя палаты, весьма рассудительного
и любезного человека, — которые
все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
Хотя почтмейстер был очень речист, но
и тот, взявши в руки карты, тот же час выразил на лице своем мыслящую физиономию, покрыл нижнею губою верхнюю
и сохранил такое положение во
все время игры.
Несколько вопросов, им сделанных, показали в госте не только любознательность, но
и основательность; ибо прежде
всего расспросил он, сколько у каждого из них душ крестьян
и в каком положении находятся их имения, а потом уже осведомился, как имя
и отчество.
Приезжий во
всем как-то умел найтиться
и показал в себе опытного светского человека.
Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем в городе,
и оно держалось до тех пор, покамест одно странное свойство гостя
и предприятие, или, как говорят в провинциях, пассаж, о котором читатель скоро узнает, не привело в совершенное недоумение почти
всего города.
Но обо
всем этом читатель узнает постепенно
и в свое время, если только будет иметь терпение прочесть предлагаемую повесть, очень длинную, имеющую после раздвинуться шире
и просторнее по мере приближения к концу, венчающему дело.
Хотя, конечно, они лица не так заметные,
и то, что называют второстепенные или даже третьестепенные, хотя главные ходы
и пружины поэмы не на них утверждены
и разве кое-где касаются
и легко зацепляют их, — но автор любит чрезвычайно быть обстоятельным во
всем и с этой стороны, несмотря на то что сам человек русский, хочет быть аккуратен, как немец.
Характера он был больше молчаливого, чем разговорчивого; имел даже благородное побуждение к просвещению, то есть чтению книг, содержанием которых не затруднялся: ему было совершенно
все равно, похождение ли влюбленного героя, просто букварь или молитвенник, — он
всё читал с равным вниманием; если бы ему подвернули химию, он
и от нее бы не отказался.
Надворные советники, может быть,
и познакомятся с ним, но те, которые подобрались уже к чинам генеральским, те, бог весть, может быть, даже бросят один из тех презрительных взглядов, которые бросаются гордо человеком на
все, что ни пресмыкается у ног его, или, что еще хуже, может быть, пройдут убийственным для автора невниманием.
Но как ни прискорбно то
и другое, а
все, однако ж, нужно возвратиться к герою.
Проехавши пятнадцатую версту, он вспомнил, что здесь, по словам Манилова, должна быть его деревня, но
и шестнадцатая верста пролетела мимо, а деревни
все не было видно,
и если бы не два мужика, попавшиеся навстречу, то вряд ли бы довелось им потрафить на лад.
Проехавши две версты, встретили поворот на проселочную дорогу, но уже
и две,
и три,
и четыре версты, кажется, сделали, а каменного дома в два этажа
все еще не было видно.
Вид оживляли две бабы, которые, картинно подобравши платья
и подтыкавшись со
всех сторон, брели по колени в пруде, влача за два деревянные кляча изорванный бредень, где видны были два запутавшиеся рака
и блестела попавшаяся плотва; бабы, казалось, были между собою в ссоре
и за что-то перебранивались.
Гораздо легче изображать характеры большого размера: там просто бросай краски со
всей руки на полотно, черные палящие глаза, нависшие брови, перерезанный морщиною лоб, перекинутый через плечо черный или алый, как огонь, плащ —
и портрет готов; но вот эти
все господа, которых много на свете, которые с вида очень похожи между собою, а между тем как приглядишься, увидишь много самых неуловимых особенностей, — эти господа страшно трудны для портретов.
Тут придется сильно напрягать внимание, пока заставишь перед собою выступить
все тонкие, почти невидимые черты,
и вообще далеко придется углублять уже изощренный в науке выпытывания взгляд.
У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки
и удивительно чувствует
все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит
и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым
и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так
и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было.
При этом глаза его делались чрезвычайно сладкими
и лицо принимало самое довольное выражение; впрочем,
все эти прожекты так
и оканчивались только одними словами.
Несмотря на то что минуло более восьми лет их супружеству, из них
все еще каждый приносил другому или кусочек яблочка, или конфетку, или орешек
и говорил трогательно-нежным голосом, выражавшим совершенную любовь: «Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек».
Зачем, например, глупо
и без толку готовится на кухне? зачем довольно пусто в кладовой? зачем воровка ключница? зачем нечистоплотны
и пьяницы слуги? зачем
вся дворня спит немилосердным образом
и повесничает
все остальное время?
Впрочем, бывают разные усовершенствования
и изменения в метóдах, особенно в нынешнее время;
все это более зависит от благоразумия
и способностей самих содержательниц пансиона.
— Да, — примолвил Манилов, — уж она, бывало,
все спрашивает меня: «Да что же твой приятель не едет?» — «Погоди, душенька, приедет». А вот вы наконец
и удостоили нас своим посещением. Уж такое, право, доставили наслаждение… майский день… именины сердца…
Засим не пропустили председателя палаты, почтмейстера
и таким образом перебрали почти
всех чиновников города, которые
все оказались самыми достойными людьми.
Здесь учитель обратил
все внимание на Фемистоклюса
и, казалось, хотел ему вскочить в глаза, но наконец совершенно успокоился
и кивнул головою, когда Фемистоклюс сказал: «Париж».
— Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение. Я полагаю даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку был поручик, прекраснейший
и образованнейший человек, который не выпускал изо рта трубки не только за столом, но даже, с позволения сказать, во
всех прочих местах.
И вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но, благодаря Бога, до сих пор так здоров, как нельзя лучше.
Можно было видеть тотчас, что он совершил свое поприще, как совершают его
все господские приказчики: был прежде просто грамотным мальчишкой в доме, потом женился на какой-нибудь Агашке-ключнице, барыниной фаворитке, сделался сам ключником, а там
и приказчиком.
А сделавшись приказчиком, поступал, разумеется, как
все приказчики: водился
и кумился с теми, которые на деревне были побогаче, подбавлял на тягла [Тягло — крестьянская семья, составляющая хозяйственную единицу.
— Ты, пожалуйста, их перечти, — сказал Чичиков, —
и сделай подробный реестрик
всех поименно.
Наконец Манилов поднял трубку с чубуком
и поглядел снизу ему в лицо, стараясь высмотреть, не видно ли какой усмешки на губах его, не пошутил ли он; но ничего не было видно такого, напротив, лицо даже казалось степеннее обыкновенного; потом подумал, не спятил ли гость как-нибудь невзначай с ума,
и со страхом посмотрел на него пристально; но глаза гостя были совершенно ясны, не было в них дикого, беспокойного огня, какой бегает в глазах сумасшедшего человека,
все было прилично
и в порядке.
Здесь Манилов, сделавши некоторое движение головою, посмотрел очень значительно в лицо Чичикова, показав во
всех чертах лица своего
и в сжатых губах такое глубокое выражение, какого, может быть,
и не видано было на человеческом лице, разве только у какого-нибудь слишком умного министра, да
и то в минуту самого головоломного дела.
Побужденный признательностью, он наговорил тут же столько благодарностей, что тот смешался,
весь покраснел, производил головою отрицательный жест
и наконец уже выразился, что это сущее ничего, что он, точно, хотел бы доказать чем-нибудь сердечное влечение, магнетизм души, а умершие души в некотором роде совершенная дрянь.
— Хорошо, я тебе привезу барабан. Такой славный барабан, этак
все будет: туррр… ру… тра-та-та, та-та-та… Прощай, душенька! прощай! — Тут поцеловал он его в голову
и обратился к Манилову
и его супруге с небольшим смехом, с каким обыкновенно обращаются к родителям, давая им знать о невинности желаний их детей.
Манилов долго стоял на крыльце, провожая глазами удалявшуюся бричку,
и когда она уже совершенно стала не видна, он
все еще стоял, куря трубку.
Потом, что они вместе с Чичиковым приехали в какое-то общество в хороших каретах, где обворожают
всех приятностию обращения,
и что будто бы государь, узнавши о такой их дружбе, пожаловал их генералами,
и далее, наконец, бог знает что такое, чего уже он
и сам никак не мог разобрать.