Неточные совпадения
Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования
всех трагических
и романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность Печорина?
Осетин-извозчик неутомимо погонял лошадей, чтоб успеть до ночи взобраться на Койшаурскую гору,
и во
все горло распевал песни.
Со
всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом
и увенчанные купами чинар, желтые обрывы, исчерченные промоинами, а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безыменной речкой, шумно вырывающейся из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряною нитью
и сверкает, как змея своею чешуею.
Солнце закатилось,
и ночь последовала за днем без промежутка, как это обыкновенно бывает на юге; но благодаря отливу снегов мы легко могли различать дорогу, которая
все еще шла в гору, хотя уже не так круто.
Посередине трещал огонек, разложенный на земле,
и дым, выталкиваемый обратно ветром из отверстия в крыше, расстилался вокруг такой густой пеленою, что я долго не мог осмотреться; у огня сидели две старухи, множество детей
и один худощавый грузин,
все в лохмотьях.
Мне страх хотелось вытянуть из него какую-нибудь историйку — желание, свойственное
всем путешествующим
и записывающим людям.
У князя в сакле собралось уже множество народа. У азиатов, знаете, обычай
всех встречных
и поперечных приглашать на свадьбу. Нас приняли со
всеми почестями
и повели в кунацкую. Я, однако ж, не позабыл подметить, где поставили наших лошадей, знаете, для непредвидимого случая.
Недаром ему завидовали
все наездники
и не раз пытались ее украсть, только не удавалось.
Казаки
всё это видели, только ни один не спустился меня искать: они, верно, думали, что я убился до смерти,
и я слышал, как они бросились ловить моего коня.
Сердце мое облилось кровью; пополз я по густой траве вдоль по оврагу, — смотрю: лес кончился, несколько казаков выезжает из него на поляну,
и вот выскакивает прямо к ним мой Карагёз:
все кинулись за ним с криком; долго, долго они за ним гонялись, особенно один раза два чуть-чуть не накинул ему на шею аркана; я задрожал, опустил глаза
и начал молиться.
— Послушай, Казбич, — говорил, ласкаясь к нему, Азамат, — ты добрый человек, ты храбрый джигит, а мой отец боится русских
и не пускает меня в горы; отдай мне свою лошадь,
и я сделаю
все, что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, — а шашка его настоящая гурда [Гурда — сорт стали, название лучших кавказских клинков.] приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется; а кольчуга — такая, как твоя, нипочем.
— В первый раз, как я увидел твоего коня, — продолжал Азамат, — когда он под тобой крутился
и прыгал, раздувая ноздри,
и кремни брызгами летели из-под копыт его, в моей душе сделалось что-то непонятное,
и с тех пор
все мне опостылело: на лучших скакунов моего отца смотрел я с презрением, стыдно было мне на них показаться,
и тоска овладела мной;
и, тоскуя, просиживал я на утесе целые дни,
и ежеминутно мыслям моим являлся вороной скакун твой с своей стройной поступью, с своим гладким, прямым, как стрела, хребтом; он смотрел мне в глаза своими бойкими глазами, как будто хотел слово вымолвить.
— Послушай, — сказал твердым голосом Азамат, — видишь, я на
все решаюсь. Хочешь, я украду для тебя мою сестру? Как она пляшет! как поет! а вышивает золотом — чудо! Не бывало такой жены
и у турецкого падишаха… Хочешь? дождись меня завтра ночью там в ущелье, где бежит поток: я пойду с нею мимо в соседний аул —
и она твоя. Неужели не стоит Бэла твоего скакуна?
Все выскочили, схватились за ружья —
и пошла потеха!
— Да уж, верно, кончится худо; у этих азиатов
все так: натянулись бузы,
и пошла резня!
Вот видите, я уж после узнал
всю эту штуку: Григорий Александрович до того его задразнил, что хоть в воду. Раз он ему
и скажи...
Он лежал в первой комнате на постели, подложив одну руку под затылок, а другой держа погасшую трубку; дверь во вторую комнату была заперта на замок,
и ключа в замке не было. Я
все это тотчас заметил… Я начал кашлять
и постукивать каблуками о порог — только он притворялся, будто не слышит.
—
И полноте! что ж за беда? Ведь у нас давно
все пополам.
— Поверь мне, аллах для
всех племен один
и тот же,
и если он мне позволяет любить тебя, отчего же запретит тебе платить мне взаимностью?
Вот он раз
и дождался у дороги, версты три за аулом; старик возвращался из напрасных поисков за дочерью; уздени его отстали, — это было в сумерки, — он ехал задумчиво шагом, как вдруг Казбич, будто кошка, нырнул из-за куста, прыг сзади его на лошадь, ударом кинжала свалил его наземь, схватил поводья —
и был таков; некоторые уздени
все это видели с пригорка; они бросились догонять, только не догнали.
Тихо было
все на небе
и на земле, как в сердце человека в минуту утренней молитвы; только изредка набегал прохладный ветер с востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она
все поднималась
и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в голову, но со
всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по
всем моим жилам,
и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества
и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми;
все приобретенное отпадает от души,
и она делается вновь такою, какой была некогда
и, верно, будет когда-нибудь опять.
Вот наконец мы взобрались на Гуд-гору, остановились
и оглянулись: на ней висело серое облако,
и его холодное дыхание грозило близкой бурею; но на востоке
все было так ясно
и золотисто, что мы, то есть я
и штабс-капитан, совершенно о нем забыли…
— Разумеется, если хотите, оно
и приятно; только
все же потому, что сердце бьется сильнее. Посмотрите, — прибавил он, указывая на восток, — что за край!
Бог даст, не хуже их доедем: ведь нам не впервые», —
и он был прав: мы точно могли бы не доехать, однако ж все-таки доехали,
и если б
все люди побольше рассуждали, то убедились бы, что жизнь не стоит того, чтоб об ней так много заботиться…
—
Все так,
все так, — пробормотал он, — уж эти мне проводники! чутьем слышат, где можно попользоваться, будто без них
и нельзя найти дороги.
Месяца четыре
все шло как нельзя лучше. Григорий Александрович, я уж, кажется, говорил, страстно любил охоту: бывало, так его в лес
и подмывает за кабанами или козами, — а тут хоть бы вышел за крепостной вал. Вот, однако же, смотрю, он стал снова задумываться, ходит по комнате, загнув руки назад; потом раз, не сказав никому, отправился стрелять, — целое утро пропадал; раз
и другой,
все чаще
и чаще… «Нехорошо, — подумал я, — верно, между ними черная кошка проскочила!»
Наконец я ей сказал: «Хочешь, пойдем прогуляться на вал? погода славная!» Это было в сентябре;
и точно, день был чудесный, светлый
и не жаркий;
все горы видны были как на блюдечке. Мы пошли, походили по крепостному валу взад
и вперед, молча; наконец она села на дерн,
и я сел возле нее. Ну, право, вспомнить смешно: я бегал за нею, точно какая-нибудь нянька.
Вот смотрю: из леса выезжает кто-то на серой лошади,
все ближе
и ближе,
и, наконец, остановился по ту сторону речки, саженях во ста от нас,
и начал кружить лошадь свою как бешеный.
В первой моей молодости, с той минуты, когда я вышел из опеки родных, я стал наслаждаться бешено
всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги,
и разумеется, удовольствия эти мне опротивели.
Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, может быть, больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне
все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению,
и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать.
Скажите-ка, пожалуйста, — продолжал штабс-капитан, обращаясь ко мне, — вы вот, кажется, бывали в столице,
и недавно: неужели тамошная молодежь
вся такова?
Я отвечал, что много есть людей, говорящих то же самое; что есть, вероятно,
и такие, которые говорят правду; что, впрочем, разочарование, как
все моды, начав с высших слоев общества, спустилось к низшим, которые его донашивают,
и что нынче те, которые больше
всех и в самом деле скучают, стараются скрыть это несчастие, как порок. Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою
и улыбнулся лукаво...
К счастью, по причине неудачной охоты, наши кони не были измучены: они рвались из-под седла,
и с каждым мгновением мы были
все ближе
и ближе…
И наконец я узнал Казбича, только не мог разобрать, что такое он держал перед собою. Я тогда поравнялся с Печориным
и кричу ему: «Это Казбич!..» Он посмотрел на меня, кивнул головою
и ударил коня плетью.
Такой злодей; хоть бы в сердце ударил — ну, так уж
и быть, одним разом
все бы кончил, а то в спину… самый разбойничий удар!
— «Правда!», — сказал я,
и мы пустили лошадей во
весь дух.
— Помилуйте, да эти черкесы — известный воровской народ: что плохо лежит, не могут не стянуть; другое
и не нужно, а
все украдет… уж в этом прошу их извинить! Да притом она ему давно-таки нравилась.
Половину следующего дня она была тиха, молчалива
и послушна, как ни мучил ее наш лекарь припарками
и микстурой. «Помилуйте, — говорил я ему, — ведь вы сами сказали, что она умрет непременно, так зачем тут
все ваши препараты?» — «Все-таки лучше, Максим Максимыч, — отвечал он, — чтоб совесть была покойна». Хороша совесть!
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил
и подал ей. Я закрыл глаза руками
и стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал я много, как люди умирают в гошпиталях
и на поле сражения, только это
все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!..
И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
Я остановился в гостинице, где останавливаются
все проезжие
и где между тем некому велеть зажарить фазана
и сварить щей, ибо три инвалида, которым она поручена, так глупы или так пьяны, что от них никакого толка нельзя добиться.
Бутылка кахетинского помогла нам забыть о скромном числе блюд, которых было
всего одно,
и, закурив трубки, мы уселись: я у окна, он у затопленной печи, потому что день был сырой
и холодный.
Множество низеньких домиков, разбросанных по берегу Терека, который разбегается
все шире
и шире, мелькали из-за дерев, а дальше синелись зубчатою стеной горы,
и из-за них выглядывал Казбек в своей белой кардинальской шапке.
Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его
и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить
все трудности кочевой жизни
и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической руке,
и когда он снял одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев.
Все эти замечания пришли мне на ум, может быть, только потому, что я знал некоторые подробности его жизни,
и, может быть, на другого вид его произвел бы совершенно различное впечатление; но так как вы о нем не услышите ни от кого, кроме меня, то поневоле должны довольствоваться этим изображением.
Лошади были уже заложены; колокольчик по временам звенел под дугою,
и лакей уже два раза подходил к Печорину с докладом, что
все готово, а Максим Максимыч еще не являлся. К счастию, Печорин был погружен в задумчивость, глядя на синие зубцы Кавказа,
и, кажется, вовсе не торопился в дорогу. Я подошел к нему.
—
И я могу делать с ними
все, что хочу?
Итак, одно желание пользы заставило меня напечатать отрывки из журнала, доставшегося мне случайно. Хотя я переменил
все собственные имена, но те, о которых в нем говорится, вероятно себя узнают,
и, может быть, они найдут оправдания поступкам, в которых до сей поры обвиняли человека, уже не имеющего отныне ничего общего с здешним миром: мы почти всегда извиняем то, что понимаем.
Я поместил в этой книге только то, что относилось к пребыванию Печорина на Кавказе; в моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает
всю жизнь свою. Когда-нибудь
и она явится на суд света; но теперь я не смею взять на себя эту ответственность по многим важным причинам.
Признаюсь, я имею сильное предубеждение против
всех слепых, кривых, глухих, немых, безногих, безруких, горбатых
и проч. Я замечал, что всегда есть какое-то странное отношение между наружностью человека
и его душою: как будто с потерею члена душа теряет какое-нибудь чувство.
Я взошел в хату: две лавки
и стол, да огромный сундук возле печи составляли
всю ее мебель. На стене ни одного образа — дурной знак! В разбитое стекло врывался морской ветер. Я вытащил из чемодана восковой огарок
и, засветив его, стал раскладывать вещи, поставив в угол шашку
и ружье, пистолеты положил на стол, разостлал бурку на лавке, казак свою на другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во мраке
все вертелся мальчик с белыми глазами.