Неточные совпадения
«Положим, — думал я, — я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьет мух около Володиной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше
всех: оттого он меня
и мучит. Только о том
и думает
всю жизнь, — прошептал я, — как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил
и испугал меня, но выказывает, как будто не замечает… противный человек!
И халат,
и шапочка,
и кисточка — какие противные!»
Как я ни боялся щекотки, я не вскочил с постели
и не отвечал ему, а только глубже запрятал голову под подушки, изо
всех сил брыкал ногами
и употреблял
все старания удержаться от смеха.
Его доброе немецкое лицо, участие, с которым он старался угадать причину моих слез, заставляли их течь еще обильнее: мне было совестно,
и я не понимал, как за минуту перед тем я мог не любить Карла Иваныча
и находить противными его халат, шапочку
и кисточку; теперь, напротив,
все это казалось мне чрезвычайно милым,
и даже кисточка казалась явным доказательством его доброты.
Все это я выдумал, потому что решительно не помнил, что мне снилось в эту ночь; но когда Карл Иваныч, тронутый моим рассказом, стал утешать
и успокаивать меня, мне казалось, что я точно видел этот страшный сон,
и слезы полились уже от другой причины.
На нашей были
всех сортов книги — учебные
и неучебные: одни стояли, другие лежали.
Только два больших тома «Histoire des voyages», [«История путешествий» (фр.).] в красных переплетах, чинно упирались в стену; а потом
и пошли, длинные, толстые, большие
и маленькие книги, — корочки без книг
и книги без корочек;
все туда же, бывало, нажмешь
и всунешь, когда прикажут перед рекреацией привести в порядок библиотеку, как громко называл Карл Иваныч эту полочку.
В числе предметов, лежавших на полочке Карла Иваныча, был один, который больше
всего мне его напоминает. Это — кружок из кардона, вставленный в деревянную ножку, в которой кружок этот подвигался посредством шпеньков. На кружке была наклеена картинка, представляющая карикатуры какой-то барыни
и парикмахера. Карл Иваныч очень хорошо клеил
и кружок этот сам изобрел
и сделал для того, чтобы защищать свои слабые глаза от яркого света.
Все это так чинно, аккуратно лежит на своем месте, что по одному этому порядку можно заключить, что у Карла Иваныча совесть чиста
и душа покойна.
На другой стене висели ландкарты,
все почти изорванные, но искусно подклеенные рукою Карла Иваныча. На третьей стене, в середине которой была дверь вниз, с одной стороны висели две линейки: одна — изрезанная, наша, другая — новенькая, собственная, употребляемая им более для поощрения, чем для линевания; с другой — черная доска, на которой кружками отмечались наши большие проступки
и крестиками — маленькие. Налево от доски был угол, в который нас ставили на колени.
Когда матушка улыбалась, как ни хорошо было ее лицо, оно делалось несравненно лучше,
и кругом
все как будто веселело. Если бы в тяжелые минуты жизни я хоть мельком мог видеть эту улыбку, я бы не знал, что такое горе. Мне кажется, что в одной улыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно.
— Это я во сне плакал, maman, — сказал я, припоминая со
всеми подробностями выдуманный сон
и невольно содрогаясь при этой мысли.
Я намедни посылал в город к Ивану Афанасьичу воз муки
и записку об этом деле: так они опять-таки отвечают, что
и рад бы стараться для Петра Александрыча, но дело не в моих руках, а что, как по
всему видно, так вряд ли
и через два месяца получится ваша квитанция.
Наталью Николаевну я уважаю
и люблю, Николай, — сказал он, прикладывая руку к груди, — да что она?.. ее воля в этом доме
все равно, что вот это, — при этом он с выразительным жестом кинул на пол обрезок кожи.
— Я знаю, чьи это штуки
и отчего я стал не нужен: оттого, что я не льщу
и не потакаю во
всем, как иные люди.
Я привык всегда
и перед
всеми говорить правду, — сказал он гордо.
Когда
все было готово, он величественно опустился в свое кресло
и голосом, который, казалось, выходил из какой-то глубины, начал диктовать следующее: «Von al-len Lei-den-schaf-ten die grau-samste ist…
Он был такого большого роста, что для того, чтобы пройти в дверь, ему не только нужно было нагнуть голову, но
и согнуться
всем телом.
Войдя в комнату, он из
всех сил стукнул им по полу
и, скривив брови
и чрезмерно раскрыв рот, захохотал самым страшным
и неестественным образом.
— Кажется, я имел случай изучить эту породу людей — их столько к тебе ходит, —
все на один покрой. Вечно одна
и та же история…
— Я на это тебе только одно скажу: трудно поверить, чтобы человек, который, несмотря на свои шестьдесят лет, зиму
и лето ходит босой
и, не снимая, носит под платьем вериги в два пуда весом
и который не раз отказывался от предложений жить спокойно
и на
всем готовом, — трудно поверить, чтобы такой человек
все это делал только из лени.
Во время пирожного был позван Яков
и отданы приказания насчет линейки, собак
и верховых лошадей —
всё с величайшею подробностию, называя каждую лошадь по имени.
Несмотря на увещания папа
и Володи, который с удивительным молодечеством говорил, что это ничего
и что он очень любит, когда лошадь несет, бедняжка maman продолжала твердить, что она
все гулянье будет мучиться.
Сначала мы
все бросились к забору, от которого видны были
все эти интересные вещи, а потом с визгом
и топотом побежали на верх одеваться,
и одеваться так, чтобы как можно более походить на охотников.
Белые, причудливых форм тучки с утра показались на горизонте; потом
все ближе
и ближе стал сгонять их маленький ветерок, так что изредка они закрывали солнце.
Доезжачий, прозывавшийся Турка, на голубой горбоносой лошади, в мохнатой шапке, с огромным рогом за плечами
и ножом на поясе, ехал впереди
всех.
Все поле было покрыто копнами
и народом.
Говор народа, топот лошадей
и телег, веселый свист перепелов, жужжание насекомых, которые неподвижными стаями вились в воздухе, запах полыни, соломы
и лошадиного пота, тысячи различных цветов
и теней, которые разливало палящее солнце по светло-желтому жнивью, синей дали леса
и бело-лиловым облакам, белые паутины, которые носились в воздухе или ложились по жнивью, —
все это я видел, слышал
и чувствовал.
Турка подъехал к острову, остановился, внимательно выслушал от папа подробное наставление, как равняться
и куда выходить (впрочем, он никогда не соображался с этим наставлением, а делал по-своему), разомкнул собак, не спеша второчил смычки, сел на лошадь
и, посвистывая, скрылся за молодыми березками. Разомкнутые гончие прежде
всего маханиями хвостов выразили свое удовольствие, встряхнулись, оправились
и потом уже маленькой рысцой, принюхиваясь
и махая хвостами, побежали в разные стороны.
Вдруг Жиран завыл
и рванулся с такой силой, что я чуть было не упал. Я оглянулся. На опушке леса, приложив одно ухо
и приподняв другое, перепрыгивал заяц. Кровь ударила мне в голову,
и я
все забыл в эту минуту: закричал что-то неистовым голосом, пустил собаку
и бросился бежать. Но не успел я этого сделать, как уже стал раскаиваться: заяц присел, сделал прыжок
и больше я его не видал.
Я слышал, как гончие погнали дальше, как заатукали на другой стороне острова, отбили зайца
и как Турка в свой огромный рог вызывал собак, — но
все не трогался с места…
В тени молодых березок был разостлан ковер,
и на ковре кружком сидело
все общество.
Снисхождение Володи доставило нам очень мало удовольствия; напротив, его ленивый
и скучный вид разрушал
все очарование игры.
Когда мы сели на землю
и, воображая, что плывем на рыбную ловлю, изо
всех сил начали грести, Володя сидел сложа руки
и в позе, не имеющей ничего схожего с позой рыболова.
Представляя, что она рвет с дерева какие-то американские фрукты, Любочка сорвала на одном листке огромной величины червяка, с ужасом бросила его на землю, подняла руки кверху
и отскочила, как будто боясь, чтобы из него не брызнуло чего-нибудь. Игра прекратилась: мы
все, головами вместе, припали к земле — смотреть эту редкость.
Я смотрел уже не на червяка, смотрел-смотрел
и изо
всех сил поцеловал плечо Катеньки.
Желая окончательно прельстить
всех сидевших в линейке, я отстал немного, потом с помощью хлыста
и ног разогнал свою лошадку, принял непринужденно-грациозное положение
и хотел вихрем пронестись мимо их, с той стороны, с которой сидела Катенька.
Но несносная лошадка, поравнявшись с упряжными, несмотря на
все мои усилия, остановилась так неожиданно, что я перескочил с седла на шею
и чуть-чуть не полетел.
Две главные страсти его в жизни были карты
и женщины; он выиграл в продолжение своей жизни несколько миллионов
и имел связи с бесчисленным числом женщин
всех сословий.
Большой статный рост, странная, маленькими шажками, походка, привычка подергивать плечом, маленькие, всегда улыбающиеся глазки, большой орлиный нос, неправильные губы, которые как-то неловко, но приятно складывались, недостаток в произношении — пришепетывание,
и большая во
всю голову лысина: вот наружность моего отца, с тех пор как я его запомню, — наружность, с которою он умел не только прослыть
и быть человеком àbonnes fortunes, [удачливым (фр.).] но нравиться
всем без исключения — людям
всех сословий
и состояний, в особенности же тем, которым хотел нравиться.
Он так хорошо умел скрывать от других
и удалять от себя известную
всем темную, наполненную мелкими досадами
и огорчениями сторону жизни, что нельзя было не завидовать ему.
Он был знаток
всех вещей, доставляющих удобства
и наслаждения,
и умел пользоваться ими.
Впрочем,
все шло к его большому росту, сильному сложению, лысой голове
и спокойным, самоуверенным движениям.
Куст тоже мне не понравился; я сделал из него дерево, из дерева — скирд, из скирда — облако
и, наконец, так испачкал
всю бумагу синей краской, что с досады разорвал ее
и пошел дремать на вольтеровское кресло.
Мне казалось, что важнее тех дел, которые делались в кабинете, ничего в мире быть не могло; в этой мысли подтверждало меня еще то, что к дверям кабинета
все подходили обыкновенно перешептываясь
и на цыпочках; оттуда же был слышен громкий голос папа
и запах сигары, который всегда, не знаю почему, меня очень привлекал.
Прочтя эту записку, в которой Карл Иваныч требует, чтобы ему заплатили
все деньги, издержанные им на подарки,
и даже заплатили бы за обещанный подарок, всякий подумает, что Карл Иваныч больше ничего, как бесчувственный
и корыстолюбивый себялюбец, —
и всякий ошибется.
Войдя в кабинет с записками в руке
и с приготовленной речью в голове, он намеревался красноречиво изложить перед папа
все несправедливости, претерпенные им в нашем доме; но когда он начал говорить тем же трогательным голосом
и с теми же чувствительными интонациями, с которыми он обыкновенно диктовал нам, его красноречие подействовало сильнее
всего на него самого; так что, дойдя до того места, в котором он говорил: «как ни грустно мне будет расстаться с детьми», он совсем сбился, голос его задрожал,
и он принужден был достать из кармана клетчатый платок.
— Если хотите посмотреть Гришины вериги, то пойдемте сейчас на мужской верх — Гриша спит во второй комнате, — в чулане прекрасно можно сидеть,
и мы
всё увидим.
Нам
всем было жутко в темноте; мы жались один к другому
и ничего не говорили. Почти вслед за нами тихими шагами вошел Гриша. В одной руке он держал свой посох, в другой — сальную свечу в медном подсвечнике. Мы не переводили дыхания.
Оставшись в одном белье, он тихо опустился на кровать, окрестил ее со
всех сторон
и, как видно было, с усилием — потому что он поморщился — поправил под рубашкой вериги. Посидев немного
и заботливо осмотрев прорванное в некоторых местах белье, он встал, с молитвой поднял свечу в уровень с кивотом, в котором стояло несколько образов, перекрестился на них
и перевернул свечу огнем вниз. Она с треском потухла.
Он молился о
всех благодетелях своих (так он называл тех, которые принимали его), в том числе о матушке, о нас, молился о себе, просил, чтобы бог простил ему его тяжкие грехи, твердил: «Боже, прости врагам моим!» — кряхтя поднимался
и, повторяя еще
и еще те же слова, припадал к земле
и опять поднимался, несмотря на тяжесть вериг, которые издавали сухой резкий звук, ударяясь о землю.