Неточные совпадения
В бесконечных мазурках барышни обыкновенно говорили с кавалерами о чувствах и до
того увлекались, что даже не
замечали, как мазурка кончалась и что все давно уж сидели за ужином.
Если автору случалось в нынешних барышнях
замечать что-то вроде любви,
то тут же открывалось, что чувство это было направлено именно на человека, с которым могла составиться приличная партия; и чем эта партия была приличнее,
то есть выгоднее,
тем более страсть увеличивалась.
Не
замечая сам
того, он приучил ее к своему любимому занятию.
Все эти капризы и странности Петр Михайлыч, все еще видевший в дочери полуребенка, объяснял расстройством нервов и твердо был уверен, что на следующее же лето все пройдет от купанья, а вместе с
тем неимоверно восхищался,
замечая, что Настенька с каждым днем обогащается сведениями, или, как он выражался, расширяет свой умственный кругозор.
— Это, сударыня, авторская тайна, —
заметил Петр Михайлыч, — которую мы не
смеем вскрывать, покуда не захочет
того сам сочинитель; а бог даст, может быть, настанет и
та пора, когда Яков Васильич придет и сам прочтет нам: тогда мы узнаем, потолкуем и посудим… Однако, — продолжал он, позевнув и обращаясь к брату, — как вы, капитан, думаете: отправиться на свои зимние квартиры или нет?
Румянцев до невероятности подделывался к новому начальнику. Он бегал каждое воскресенье поздравлять его с праздником, кланялся ему всегда в пояс, когда
тот приходил в класс, и, наконец, будто бы даже, как
заметили некоторые школьники, проходил мимо смотрительской квартиры без шапки. Но все эти искания не достигали желаемой цели: Калинович оставался с ним сух и неприветлив.
— С ним не
то бы еще надобно было сделать, —
замечал он.
— Если так,
то, конечно… в наше время, когда восстает сын на отца, брат на брата, дщери на матерей, проявление в вас сыновней преданности можно назвать искрой небесной!.. О господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй! Не
смею, сударь, отказывать вам. Пожалуйте! — проговорил он и повел Калиновича в контору.
— И между
тем, — продолжал Калинович, опять обращаясь более к Настеньке, — я жил посреди роскоши, в товариществе с этими глупыми мальчишками, которых окружала любовь, для удовольствия которых изобретали всевозможные средства… которым на сто рублей в один раз покупали игрушек, и я обязан был смотреть, как они играют этими игрушками, не
смея дотронуться ни до одной из них.
Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился и, проговорив: «С богом, любезная, иди к невским берегам», — начал запаковывать ее с таким старанием, как бы отправлял какое-нибудь собственное сочинение, за которое ему предстояло получить по крайней мере миллион или бессмертие. В
то время, как он занят был этим делом, капитан
заметил, что Калинович наклонился к Настеньке и сказал ей что-то на ухо.
— «Давно мы не приступали к нашему фельетону с таким удовольствием, как делаем это в настоящем случае, и удовольствие это, признаемся, в нас возбуждено не переводными стихотворениями с венгерского, в которых, между прочим, попадаются рифмы вроде «фимиам с вам»; не повестью госпожи Д…, которая хотя и принадлежит легкому дамскому перу, но отличается такою тяжеловесностью, что мы еще не встречали ни одного человека, у которого достало бы силы дочитать ее до конца; наконец, не учеными изысканиями г. Сладкопевцова «О римских когортах», от которых чувствовать удовольствие и оценить их по достоинству предоставляем специалистам; нас же, напротив, неприятно поразили в них опечатки, попадающиеся на каждой странице и дающие нам право обвинить автора за небрежность в издании своих сочинений (в незнании грамматики мы не
смеем его подозревать, хотя имеем на
то некоторое право)…»
— Я уж не говорю о капитане. Он ненавидит меня давно, и за что — не знаю; но даже отец твой… он скрывает, но я постоянно
замечаю в лице его неудовольствие, особенно когда я остаюсь с тобой вдвоем, и, наконец, эта Палагея Евграфовна — и
та на меня хмурится.
— Прекрасно, прекрасно! — опять подхватил князь. — И как ни велико наше нетерпение прочесть что-нибудь новое из ваших трудов, однако не меньше
того желаем, чтоб вы, сделав такой успешный шаг, успевали еще больше, и потому не
смеем торопить: обдумывайте, обсуживайте… По первому вашему опыту мы ждем от вас вполне зрелого и капитального…
И я вот, по моей кочующей жизни в России и за границей, много был знаком с разного рода писателями и художниками, начиная с какого-нибудь провинциального актера до Гете, которому имел честь представляться в качестве русского путешественника, и, признаюсь, в каждом из них
замечал что-то особенное, не похожее на нас, грешных, ну, и, кроме
того, не говоря об уме (дурака писателя и артиста я не могу даже себе представить), но, кроме ума, у большей части из них прекрасное и благородное сердце.
— Последнему, кажется, нельзя поверить, —
заметил в
том же тоне Калинович.
— Что ж особенного? Был и беседовал, — отвечал Калинович коротко, но,
заметив, что Настенька, почти не ответившая на его поклон, сидит надувшись, стал, в досаду ей, хвалить князя и заключил
тем, что он очень рад знакомству с ним, потому что это решительно отрадный человек в провинции.
— Да, я сам это
замечаю, — отвечал
тот.
После этого чайного завтрака все стали расходиться. М-r ле Гран ушел с своим воспитанником упражняться в гимнастике; княгиня велела перенести свое кресло на террасу, причем князь
заметил ей, что не ветрено ли там, но княгиня сказала, что ничего — не ветрено. Нетльбет перешла тоже на террасу, молча села и, с строгим выражением в лице, принялась вышивать бродери. После
того князь предложил Калиновичу, если он не устал, пройтись в поле.
Тот изъявил, конечно, согласие.
Худощавый лакей генеральши стоял, прислонясь к стене, и с самым грустным выражением в лице глядел на толпу, между
тем как молоденький предводительский лакей курил окурок сигары, отворачиваясь каждый раз выпущать дым в угол, из опасения, чтоб не
заметили господа.
— Князю надобно кланяться, —
заметил тот.
В продолжение всего этого разговора с них не спускала глаз не танцевавшая и сидевшая невдалеке Полина. Еще на террасе она
заметила взгляды Калиновича на княжну; но теперь, еще более убедившись в своем подозрении, перешла незаметно в гостиную, села около князя и, когда
тот к ней обернулся, шепнула ему что-то на ухо.
— Да,
тот ловкий был, —
заметил судья.
«Генерал, говорит, прислал сейчас найденный через полицию шубный рукав и приказал мне посмотреть, от
той ли ихней самой шубы, али от другой…» Камердинер слышит приказание господское — ослушаться, значит, не
смел: подал и преспокойным манером отправился стулья там, что ли, передвигать али тарелки перетирать; только глядь: ни квартального, ни шубы нет.
— Полноте, молодой человек! — начал он. — Вы слишком умны и слишком прозорливы, чтоб сразу не понять
те отношения, в какие с вами становятся люди. Впрочем, если вы по каким-либо важным для вас причинам желали не видеть и не
замечать этого, в таком случае лучше прекратить наш разговор, который ни к чему не поведет, а из меня сделает болтуна.
Результатом предыдущего разговора было
то, что князь, несмотря на все свое старание, никак не мог сохранить с Калиновичем по-прежнему ласковое и любезное обращение; какая-то холодность и полувнимательная важность начала проглядывать в каждом его слове.
Тот сейчас же это
заметил и на другой день за чаем просил проводить его.
В
тот самый день, как пришел к нему капитан, он целое утро занимался приготовлением себе для стола картофельной муки, которой
намолов собственной рукой около четверика, пообедал плотно щами с забелкой и, съев при этом фунтов пять черного хлеба, заснул на своем худеньком диванишке, облаченный в узенький ситцевый халат, из-под которого выставлялись его громадные выростковые сапоги и виднелась волосатая грудь, покрытая, как у Исава, густым волосом.
— Значит, что ж, — продолжал Лебедев, ударив по столу кулаком, — значит, прикрывай грех; а не
то,
мол, по-нашему, по-военному, на барьер вытяну!.. Струсит, ей-богу, струсит!
— А, чертова перечница, опять в извоз пустилась! —
заметил один из них. — Хорошо ли она вам, господа, угождала? А
то ведь мы сейчас с нее спросим, — прибавил он, обращаясь к седокам.
— Сейчас, хозяин, сейчас! Не торопись больно:
смелешь, так опять приедешь, — успокаивал его староста, и сейчас это началось с
того, что старуха-баба притащила в охапке хомут и узду, потом мальчишка лет пятнадцати привел за челку мышиного цвета лошаденку: оказалось, что она должна была быть коренная. Надев на нее узду и хомут, он начал, упершись коленками в клещи и побагровев до ушей, натягивать супонь, но оборвался и полетел навзничь.
Заметив пристальные взоры на себя своего соседа, дама в свою очередь сначала улыбнулась, а потом начала
то потуплять глаза,
то смотреть в окно.
Когда Калинович, облекшись предварительно тоже в новое и очень хорошее белье, надел фрачную пару с высокоприличным при ней жилетом,
то, посмотревшись в зеркало, почувствовал себя, без преувеличения, как бы обновленным человеком; самый опытный глаз, при этой наружности, не
заметил бы в нем ничего провинциального: довольно уже редкие волосы, бледного цвета, с желтоватым отливом лицо; худощавый, стройный стан; приличные манеры — словом, как будто с детских еще лет водили его в живописных кафтанчиках гулять по Невскому, учили потом танцевать чрез посредство какого-нибудь мсье Пьеро, а потом отдали в университет не столько для умственного образования, сколько для усовершенствования в хороших манерах, чего, как мы знаем, совершенно не было, но что вложено в него было самой уж, видно, природой.
По всем практическим соображениям, он почти наверное рассчитывал, что
тот примет его с полным вниманием и уважением, а потому, прищурившись, прочитал надпись на дверях редакторской квартиры и
смело дернул за звонок.
Калинович некоторое время недоумевал, поклониться с ним или нет, однако
тот, сам
заметив его, очень приветливо протянул ему руку и проговорил...
—
Заметьте, что этот господин одну только черту выражает в Отелло, которой, впрочем, в
том нет: это кровожадность, — а? Как вам покажется? Эта страстная, нервная и нежная натура у него выходит только мясником; он только и помнит, что «крови, крови жажду я!» Это черт знает что такое!
Немец немилосердно потел в жарко натопленной комнате, употреблял всевозможные усилия, чтоб не зевать; но уйти не
смел, и только уж впоследствии участь его несколько улучшилась; узнав, что он любит выпить, Калинович иногда посылал для него бутылки по две пива; но немец и
тем конфузился.
— Если позволите, я и книгу с собой принес, — отвечал
тот, ничего этого не
замечая. — Только одному неловко; я почти не могу… Позвольте вас просить прочесть за Юлию. Soyez si bonne! [Будьте так добры! (франц.).] — отнесся он к Настеньке.
Студента, однако ж, это не остановило: он все-таки стал потихоньку упрашивать Настеньку. Она его почти не слушала и, развернув Ромео, который попался ей в первый еще раз, сама не
замечая того, зачиталась.
— Да, это может быть мило; но только, пожалуйста, немного; а
то на серебряную лавку будет походить, —
заметила баронесса.
Тот же катер доставил их на пароход. Ночью море, освещенное луной, было еще лучше; но герой мой теперь не
заметил этого.
Вы теперь о
том только
молите бога, чтоб для детей ваших вышла такая же линия.
Если б я, например, на фортепьяно захотела играть, я уверена, что он ничего бы не сказал, потому что это принято и потому что княжны его играют; но за
то только, что я
смела пожелать играть на театре, он две недели говорит мне колкости и даже в эту ужасную для меня минуту не забыл укорить!
— И ежели вы теперича, — продолжал старик еще с большим одушевлением, — в настоящем звании преемник его чинов, крестов и правил, вы прямо скажете: «Гришка! Поди ты, братец, возьми в своей кухне самое скверное
помело и выгони ты этого самого князя вон из моего дома!» А я исполнить
то должен, и больше ничего!
— Батюшка, Яков Васильич! — восклицал Григорий Васильев, опять прижимая руку к сердцу. — Может, я теперь виноватым останусь: но, как перед образом Казанской божией матери, всеми сердцами нашими слезно
молим вас: не казните вы нашу госпожу, а помилуйте, батюшка! Она не причастна ни в чем; только злой человек ее к
тому руководствовал, а теперь она пристрастна к вам всей душой — так мы это и понимаем.
Ты, гражданский воин, мужественно перенесший столько устремленных на тебя ударов и стяжавший такую известность, что когда некто ругнул тебя в обществе,
то один из твоих клиентов
заметил, что каким же образом он говорит это, когда тебя лично не знает?
Губернатор между
тем сделал вид, что будто бы через полчаса только
заметил отсутствие Калиновича.
Вице-губернатор всех их вызвал к себе и объявил, что если они не станут заниматься думскими делами и не увеличат городских доходов,
то выговоров он не будет делать, а перепечатает их лавки, фабрики, заводы и целый год не даст им ни продать, ни купить на грош, и что простотой и незнанием они не
смели бы отговариваться, потому что каждый из них такой умный плут, что все знает.
Покуда происходили все предыдущие события, в губернии подготовлялось решение довольно серьезного вопроса, состоявшего в
том, что на днях должны были произойти торги на устройство сорокаверстной гати, на которую по первой
смете было ассигновано двести тысяч рублей серебром.
— Не о
смете, любезный, тут разговор: я вон ее не видал, да и глядеть не стану… Тьфу мне на нее! — Вот она мне что значит. Не сегодня тоже занимаемся этими делами; коли я обсчитан, так и ваш брат обсчитан. Это что говорить! Не о
том теперь речь; а что сами мы, подрядчики, глупы стали, — вон оно что!
— Эти наши солдаты такой народ, что возможности никакой нет! — говорил он, ведя свою спутницу под руку. — И я, признаться сказать, давно желал иметь честь представиться в ваш дом, но решительно не
смел, не зная, как это будет принято, а если б позволили,
то…
Да и кроме
того, если бы даже он немного и глуповат был, зато в приданое с ним шло две тысячи душ; а это такая порядочная цифра, что я знаю, например, очень хороших людей, которые некогда не устояли против половины… — пошутила Настенька и взглянула на Калиновича; но,
заметив, что он еще более нахмурился, сейчас переменила тон.