Неточные совпадения
— Это, сударыня, авторская тайна, — заметил Петр Михайлыч, — которую мы не смеем вскрывать, покуда не захочет того сам сочинитель; а бог даст, может быть, настанет и та пора, когда Яков Васильич придет и сам прочтет нам:
тогда мы узнаем, потолкуем и посудим… Однако, — продолжал он, позевнув и обращаясь к брату, —
как вы, капитан, думаете: отправиться на свои зимние квартиры или нет?
Я его встречал, кроме Петербурга, в Молдавии и в Одессе, наконец, знал эту даму, в которую он был влюблен, — и это была прелестнейшая женщина,
каких когда-либо создавал божий мир; ну,
тогда, может быть, он желал казаться повесой,
как было это
тогда в моде между всеми нами, молодежью… ну, а потом, когда пошла эта всеобщая слава, наконец, внимание государя императора, звание камер-юнкера — все это заставило его высоко ценить свое дарование.
Я
тогда жил зиму в городе и, так
как вообще люблю искусства, приласкал его.
У генеральши остался еще после покойного ее мужа, бывшего лет одиннадцать кавалерийским полковым командиром, щегольской повар, который — увы! — после смерти покойного барина изнывал в бездействии, практикуя себя в создании картофельного супа и жареной печенки, и деятельность его вызывалась
тогда только, когда приезжал князь; ему выдавалась провизия,
какую он хотел и сколько хотел, и старик умел себя показать!..
— Вы теперь приняты в дом генеральши так радушно, с таким вниманием к вам, по крайней мере со стороны mademoiselle Полины, и потому… что бы вам похлопотать тут — и, — боже мой! —
какая бы
тогда для вас и для вашего таланта открылась будущность!
— Я вот
тогда… в прошлом году… так
как теперь пишут больше все очерки, описал «Быт и поверья Козинского уезда»; но вдруг рецензенты отозвались так строго, и даже вот в журнале Павла Николаича, — прибавил он, робко указывая глазами на редактора, — и у них был написан очень неблагоприятный для меня отзыв…
— Вы
тогда говорили о Каратыгине и вообще об игре актеров с этим господином…
как его фамилия?
— Кого же он балует, помилуйте! Город без свежего глотка воздуха, без религии, без истории и без народности! — произнес Белавин, вздохнув. — Ну что вы, однако, скажете мне, — продолжал он, — вы
тогда говорили, что хотите побывать у одного господина…
Как вы его нашли?
Я вообще теперь, сам холостяк и бобыль, с поздним сожалением смотрю на этих простодушных отцов семейств, которые живут себе точно в заколдованном кружке, и все, что вне их происходит, для них
тогда только чувствительно, когда уж колет их самих или какой-нибудь член, органически к ним привязанный, и так
как требование их поэтому мельче, значит, удовлетворение возможнее — право, завидно!..
—
Тогда,
как ты уехал, я думала, что вот буду жить и существовать письмами; но вдруг человек не пишет месяц, два, три… полгода, наконец!
— И я решительно бы
тогда что-нибудь над собою сделала, — продолжала Настенька, — потому что, думаю, если этот человек умер, что ж мне? Для чего осталось жить на свете? Лучше уж руки на себя наложить, — и только бог еще, видно, не хотел совершенной моей погибели и внушил мне мысль и желание причаститься… Отговела я
тогда и пошла на исповедь к этому отцу Серафиму — помнишь? — настоятель в монастыре: все ему рассказала,
как ты меня полюбил, оставил, а теперь умер, и что я решилась лишить себя жизни!
Я поняла
тогда,
как он выразился, что, только вооруженные мечом любви к богу, можем мы сражаться и побеждать полчище наших страстей.
— Ну, да; ты
тогда был болен; а теперь что ж? Ты сам согласен, что все-таки стремление это в нем благородно:
как же презирать его за это? — возразила Настенька.
— Он вот очень хорошо знает, — продолжала она, указав на Калиновича и обращаясь более к Белавину, — знает,
какой у меня ужасный отрицательный взгляд был на божий мир; но когда именно пришло для меня время такого несчастия, такого падения в общественном мнении, что каждый, кажется, мог бросить в меня безнаказанно камень, однако никто, даже из людей, которых я, может быть, сама оскорбляла, — никто не дал мне даже почувствовать этого каким-нибудь двусмысленным взглядом, —
тогда я поняла, что в каждом человеке есть искра божья, искра любви, и перестала не любить и презирать людей.
— Дело мое, ваше сиятельство, — начал Калинович, стараясь насильно улыбнуться, —
как вы и
тогда говорили, что Петербург хорошая для молодых людей школа.
Потом, я положительно знаю, что вы
тогда ей нравились… но что и
как теперь — богу ведомо.
— А что вы говорили насчет неблистательности, так это обстоятельство, — продолжал он с ударением, — мне представляется тут главным удобством, хотя, конечно, в теперешнем вашем положении вы можете найти человека и с весом и с состоянием. Но, chere cousine, бог еще знает,
как этот человек взглянет на прошедшее и повернет будущее. Может быть, вы
тогда действительно наденете кандалы гораздо горшие, чем были прежде.
Потеряв
тогда супруга, мы полагали, что оне либо рассудка, либо жизни лишатся; а
как опара-то начала всходить, так и показала тоже свое: въявь уж видели, что и в этаком высоком звании женщины не теряют своих слабостей.
[Вместо слов: «…которому она сама, своими руками, каждый год платила, не стыдно было предать их?..» в рукописи было: «…не стыдно было,
как Иуде какому-нибудь, продать их…
тогда,
как муж ее (это она уже добавляла по секрету), Семен Никитич, каждый год, из рук в руки, платил ему полторы тысячи серебром, что в пятнадцать лет составляло 22 тысячи с половиной.
«Ты, говорит, говоришь, что видел меня у барина: в
каком же я
тогда был платье?» — «В таком-то».
— Не украсть бы, а,
как я
тогда предполагал, подменить бы его следовало, благо такой прекрасный случай выходил: этого старика почтмейстера свидетельство той же губернии, того же уезда… точно оба документа в одну форму отливали, и все-таки ничего нельзя сделать.
— А хоть бы и про себя мне сказать, — продолжал между тем тот, выпивая еще рюмку водки, — за что этот человек всю жизнь мою гонит меня и преследует? За что? Что я у его и моей, с позволения сказать, любовницы ворота дегтем вымазал, так она, бестия, сама была того достойна; и
как он меня
тогда подвел, так по все дни живота не забудешь того.
— Ну-с, так вот
как! — продолжала Настенька. — После той прекрасной минуты, когда вам угодно было убежать от меня и потом так великодушно расплатиться со мной деньгами, которые мне ужасно хотелось вместе с каким-нибудь медным шандалом бросить тебе в лицо… и, конечно, не будь
тогда около меня Белавина, я не знаю, что бы со мной было…
— Более сорока лет живу я теперь на свете и что же вижу, что выдвигается вперед: труд ли почтенный, дарованье ли блестящее, ум ли большой? Ничуть не бывало! Какая-нибудь выгодная наружность, случайность породы или, наконец, деньги. Я избрал последнее: отвратительнейшим образом продал себя в женитьбе и сделался миллионером.
Тогда сразу горизонт прояснился и дорога всюду открылась. Господа, которые очей своих не хотели низвести до меня, очутились у ног моих!..
— Может быть, — подхватил со вздохом хозяин. — Во всяком случае, господа, я полагаю, что и мне, и вам, Федор Иваныч, — обратился он к жандармскому штаб-офицеру, — и вашему превосходительству, конечно, и вам, наконец, Рафаил Никитич, — говорил он, относясь к губернскому предводителю и губернскому почтмейстеру, — всем нам донести по своим начальствам,
как мы были приняты, и просить защиты, потому что он теперь говорит, а потом будет и действовать,
тогда служить будет невозможно!
— А я не оскорблен? Они меня не оскорбили, когда я помыслом не считаю себя виновным в службе? — воскликнул губернатор, хватая себя за голову и потом, с заметным усилием приняв спокойный вид, снова заговорил: — На вопрос о вступительной речи моей пропишите ее всю целиком, все, что припомните, от слова до слова,
как и о
какого рода взяточниках я говорил; а если что забыли, я сам дополню и добавлю: у меня все на памяти. Я говорил
тогда не зря. Ну, теперь, значит, до свиданья… Ступайте, займитесь этим.