Неточные совпадения
По незнанию бальных обычаев, ему и в
голову не приходило, что танцевать
с одной дамой целый вечер не принято в обществе.
Человек был
с светлой
головой.
Настенька отрицательно покачала
головой; она была
с этим решительно не согласна.
Из числа этих олимпийских богов осталась Минерва без правой руки, Венера
с отколотою половиной
головы и ноги какого-то бога, а от прочих уцелели одни только пьедесталы.
Очень мило и в самом смешном виде рассказала она, не щадя самое себя, единственный свой выезд на бал, как она была там хуже всех, как заинтересовался ею самый ничтожный человек, столоначальник Медиокритский; наконец, представила, как генеральша сидит, как повертывает
с медленною важностью
головою и как трудно, сминая язык, говорит.
Между тем по улице, обратив на себя всеобщее внимание, проносится в беговых дрожках, на вороном рысаке, молодой сын
головы, страстный охотник до лошадей и, как говорится, батькины слезы, потому что сильно любит кутнуть, и все
с дворянами.
Робкий словесник, возвратясь домой, проплакал вместе
с матерью целую ночь, не зная, что потом будет
с его бедной
головой.
С лица капитана капал крупными каплями пот; руки делали какие-то судорожные движения и, наконец,
голова затекла, так что он принужден был приподняться на несколько минут, и когда потом взглянул в скважину, Калинович, обняв Настеньку, целовал ей лицо и шею…
— Девка, девка! Марфушка, Катюшка! — кричала, приподнимаясь
с своей постели, худая, как мертвец,
с всклокоченною седою
головою, старая барышня-девица, переехавшая в город, чтоб ближе быть к церкви. — Подите, посмотрите, разбойницы, что за шум на улице?
Палагея Евграфовна бросилась распускать Настеньке платье, а Калинович схватил со стола графин
с водой и начал ей примачивать
голову. Петр Михайлыч дрожал и беспрестанно спрашивал...
Перед лещом Петр Михайлыч, налив всем бокалы и произнеся торжественным тоном: «За здоровье нашего молодого, даровитого автора!» — выпил залпом. Настенька, сидевшая рядом
с Калиновичем, взяла его руку, пожала и выпила тоже целый бокал. Капитан отпил половину, Палагея Евграфовна только прихлебнула. Петр Михайлыч заметил это и заставил их докончить. Капитан дохлебнул молча и разом; Палагея Евграфовна
с расстановкой, говоря: «Ой будет,
голова заболит», но допила.
— Да, читал, читал и по крайней мере
с полчаса ломал
голову: вижу фамилия знакомая, а вспомнить не могу. Очень, очень мило написано!
Та начала их
с большим удовольствием зубрить, а потом постепенно склонила
голову и задремала.
— Ах, какой ты безрассудный! — говорила генеральша, качая
головой, но
с заметным удовольствием (она любила подарки во всевозможных формах).
Княжна, прислонившись к стенке кресла, сидела в чрезвычайно милой позе: склонив несколько набок свою прекрасную
голову и
с своей чудной улыбкой, она была поразительно хороша.
Желая не конфузиться и быть свободной в обращении, она
с какой-то надменностью подала руку Полине, едва присела князю, генеральше кивнула
головой, а на княгиню и княжну только бегло взглянула.
Все это Калинович наблюдал
с любопытством и удовольствием, как обыкновенно наблюдают и восхищаются сельскою природою солидные городские молодые люди, и в то же время
с каким-то замираньем в сердце воображал, что чрез несколько часов он увидит благоухающую княжну, и так как ничто столь не располагает человека к мечтательности, как езда, то в
голове его начинали мало-помалу образовываться довольно смелые предположения: «Что если б княжна полюбила меня, — думал он, — и сделалась бы женой моей… я стал бы владетелем и этого фаэтона, и этой четверки… богат… муж красавицы… известный литератор…
Сердито и
с пеной во рту выскочил серый, в яблоках, рысак,
с повиснувшим на недоуздке конюхом, и, остановясь на середине площадки, выпрямил шею, начал поводить кругом умными черными глазами, потом опять понурил
голову, фыркнул и принялся рыть копытом землю.
— Знаю, знаю. Но вы, как я слышал, все это поправляете, — отвечал князь, хотя очень хорошо знал, что прежний становой пристав был человек действительно пьющий, но знающий и деятельный, а новый — дрянь и дурак; однако все-таки, по своей тактике, хотел на первый раз обласкать его, и тот,
с своей стороны, очень довольный этим приветствием, заложил большой палец левой руки за последнюю застегнутую пуговицу фрака и, покачивая вправо и влево
головою, начал расхаживать по зале.
Вид
с нее открывался на три стороны: группы баб и девок тянулись по полям к усадьбе, показываясь своими цветными
головами из-за поднявшейся довольно уже высоко ржи, или двигались, до половины выставившись, по нескошенным лугам.
— Багышенка, гдай мне генточку! — кричал дурак из Спиридонова,
с скривленною набок
головою и
с вывернутою назад ступнею.
Порешив
с водкой, он подошел к пиву, взял обеими руками налитую ендову, обдул пену и пил до тех пор, пока посинел, потом захватил середки две пирога и, молча, не поднимая
головы, поклонился и ушел.
Инвалидный начальник, хотя уж имел усы и
голову седые и лицо, сплошь покрытое морщинами, но, вероятно, потому, что был военный и носил еще поручичьи эполеты, тоже изъявил желание танцевать. Он избрал себе дамою дочь исправника и стал визави
с Кадниковым.
Молча прошел потом чайный завтрак,
с окончанием которого Калинович церемонно раскланялся
с дамами, присовокупив, что он уже прощается. Княгиня ласково и несколько раз кивнула ему
головой, а княжна только слегка наклонила свою прекрасную головку и тотчас же отвернулась в другую сторону. На лице ее нельзя было прочитать в эти минуты никакого выражения.
Накануне своего отъезда Калинович совершенно переселился
с своей квартиры и должен был ночевать у Годневых. Вечером Настенька в первый еще раз, пользуясь правом невесты, села около него и, положив ему
голову на плечо, взяла его за руку. Калинович не в состоянии был долее выдержать своей роли.
В остроге сквозь железные решетки выглядывали бритые,
с бледными, изнуренными лицами
головы арестантов, а там показалось и кладбище, где как бы нарочно и тотчас же кинулась в глаза серая плита над могилой матери Настеньки…
Два дня уже тащился на сдаточных знакомый нам тарантас по тракту к Москве. Калинович почти не подымал
головы от подушки. Купец тоже больше молчал и
с каким-то упорством смотрел вдаль; но что его там занимало — богу известно. В Серповихе, станций за несколько от Москвы, у них ямщиком очутилась баба, в мужицких только рукавицах и шапке, чтоб не очень уж признавали и забижали на дороге. Купец заметил было ей...
— Выводи, выводи жеребца-то! Ишь, как он голову-то гнет, — сказал между ними мужик
с ребенком, а прочие захохотали.
Мелкая торговля, бьющаяся изо всех сил вылезти в магазины, так и стала ему кидаться в глаза со всех сторон; через каждые почти десять шагов ему попадался жид, и из большей части домов несло жареным луком и щукой; но еще более безобразное зрелище ожидало его на Садовой: там из кабака вывалило по крайней мере человек двадцать мастеровых; никогда и нигде Калинович не видал народу более истощенного и безобразного: даже самое опьянение их было какое-то мрачное, свирепое; тут же, у кабака, один из них, свалившись на тротуар, колотился
с ожесточением
головой о тумбу, а другой, желая, вероятно, остановить его от таких самопроизвольных побоев, оттаскивал его за волосы от тумбы, приговаривая...
Это был растолстевший сангвиник,
с закинутою назад
головою, совершенно без шеи, и только маленькие, беспрестанно бегавшие из-под золотых очков глаза говорили о его коммерческих способностях.
— Это
с ним не всегда случается, — продолжал Дубовский, доедая суп и по-прежнему покачивая
головой.
Проговоря это, Белавин взглянул значительно на Калиновича. В продолжение всего действия, когда, после сильных криков трагика, раздавались аплодисменты, оба они или делали гримасы, или потупляли глаза.
С концом акта занавес упал. Белавин, видимо утомленный скукою, встал и взял себя за
голову.
Чрез несколько дней, впрочем, из пятисот тысяч жителей нашлась одна добрая душа: это был сосед Калиновича, живший еще этажом выше его, — молодой немец,
с толстыми ногами, простоватой физиономией и
с какими-то необыкновенно добродушными вихрами по всей
голове.
— Снявши
голову, по волосам не тужат! И вы, кажется, этим оправдываете одно свое простое нежелание, — произнес
с улыбкою Белавин.
Разносчик, идя по улице
с лоханью на
голове и поворачиваясь во все стороны, кричал: «Лососина, рыба живая!», а другой, шедший по тротуару, залился, как бы вперебой ему, звончайшим тенором: «Огурчики зеленые!» Все это было так знакомо и так противно, что Калинович от досады плюнул и чуть не попал на шляпу проходившему мимо чиновнику.
Настенька незаметно покачала ему
с укоризной
головой.
— Славная
голова! — продолжал он. — И что за удивительный народ эти англичане, боже ты мой! Простой вот-с, например, машинист и, вдобавок еще, каждый вечер мертвецки пьян бывает; но этакой сметки, я вам говорю, хоть бы у первейшего негоцианта. Однако какое же собственно ваше, мой милый Яков Васильич, дело, скажите вы мне.
— Нет, ничего, — отвечал Калинович, — женщина, о которой мы
с вами говорили… я не знаю… я не могу ее оставить! — проговорил он рыдающим голосом и, схватив себя за
голову, бросился на диван.
— Говори! — повторил опять
с горькою усмешкою и качая
головой Григорий Васильев.
Надобно решительно иметь детское простодушие одного моего знакомого прапорщика, который даже в пище вкусу не знает; надобно именно владеть его
головой, чтоб поверить баронессе, когда она мило уверяет вас, что дает этот бал для удовольствия общества, а не для того, чтоб позатянуть поступившее на нее маленькое взыскание, тысяч в тридцать серебром, о чем она и будет тут же, под волшебные звуки оркестра Лядова, говорить
с особами, от которых зависит дело.
А вы, ваше превосходительство, зачем вы так насилуете вашу чиновничью натуру и стараетесь удерживать вашу адамовскую
голову в накрахмаленных воротничках, не склоняя ее земно на каждом шагу, к чему вы даже чувствуете органическую потребность — и все это вы делаете, я знаю, из суетного желания показаться вольнодумцем вон этому господину
с бородой, задумчиво стоящему у колонны.
Но еще больше жаль мне тебя, честный муж, потомок благородного рода: как одиноко стоишь ты
с отуманенной от дел
головой, зная, что тут же десятки людей точат на тебя крамолы за воздвигнутые тобой гонения на разные спокойно существовавшие пакости…
Часу в двенадцатом, наконец, приехали молодые. Они замедлили единственно по случаю туалета молодой, которая принялась убирать
голову еще часов
с шести, но все, казалось ей, выходило не к лицу. Заставляя несколько раз перечесывать себя, она бранилась, потом сама начала завиваться, обожглась щипцами, бросила их парикмахеру в лицо, переменила до пяти платьев, разорвала башмаки и, наконец, расплакалась. Калинович, еще в первый раз видевший такой припадок женина характера, вышел из себя.
Калинович между тем при виде целой стаи красивых и прелестных женщин замер в душе, взглянув на кривой стан жены, но совладел, конечно,
с собой и начал кланяться знакомым. Испанский гранд пожал у него руку, сенаторша Рыдвинова, смотревшая, прищурившись, в лорнет, еще издали кивала ему
головой. Белокурый поручик Шамовский, очень искательный молодой человек, подошел к нему и, раскланявшись, очень желал
с ним заговорить.
Глубокое презрение послышалось Калиновичу в мягком голосе приятеля. Не зная, как далее себя держать, он стал около. Белавин осмотрел его
с ног до
головы.
Палец об палец он, верно, не ударил, чтоб провести в жизни хоть одну свою сентенцию, а только, как бескрылая чайка, преспокойно сидит на теплом песчаном бережку и
с грустью покачивает
головой, когда у ней перед носом борются и разрушаются на волнах корабли.
Наконец, последняя и самая серьезная битва губернатора была
с бывшим вице-губернатором, который вначале был очень удобен, как человек совершенно бессловесный, бездарный и выведенный в люди потому только, что женился на побочной внуке какого-то вельможи, но тут вдруг, точно белены объевшись, начал, ни много ни мало, теснить откуп, крича и похваляясь везде, что он уничтожит губернатора
с его целовальниками, так что некоторые слабые умы поколебались и почти готовы были верить ему, а несколько человек неблагонамеренных протестантов как-то уж очень смело и весело подняли
голову — но ненадолго.
Калинович подъехал на паре небольших, но кровных жеребцов в фаэтоне, как игрушечка. Сбросив в приемной свой бобровый плащ, вице-губернатор очутился в том тонко-изящном и статном мундире, какие умеют шить только петербургские портные. Потом,
с приемами и тоном петербургского чиновника, раскланявшись всем очень вежливо, он быстро прошел в кабинет, где,
с почтительным склонением
головы подчиненного, представился губернатору.
В приемной их остановили на несколько минут просители: какой-то отставной штабс-капитан, в мундире и в треугольной еще шляпе
с пером, приносивший жалобу на бежавшую от него жену, которая вместе
с тем похитила и двухспальную их брачную постель, сделанную на собственные его деньги; потом сморщенная, маленькая,
с золотушными глазами, старушка, которая как увидела губернатора, так и повалилась ему в ноги, вопия против собственного родного сына, прибившего ее флейтой по
голове.
Кто испытывал приятное ощущение входить начальническим образом на лестницы присутственных мест, тот поймет, конечно, что решительно надобно быть человеком
с самыми тупыми нервами, чтоб не испытать в эта минуты какого-то гордого сознания собственного достоинства; но герой мой, кажется, не ощущал этого — так, видно, было много на душе его тяжелых и мрачных мыслей. Он шел, потупя
голову и стараясь только не отстать от своего начальника.