Неточные совпадения
По соседству
с головотяпами жило множество независимых племен, но только замечательнейшие из них поименованы летописцем, а именно: моржееды, лукоеды, гущееды, клюковники, куралесы, вертячие бобы, лягушечники, лапотники, чернонёбые, долбежники, проломленные
головы слепороды, губошлепы, вислоухие, кособрюхие, ряпушники, заугольники, крошевники и рукосуи.
Поняли, что кому-нибудь да надо верх взять, и послали сказать соседям: будем друг
с дружкой до тех пор
головами тяпаться, пока кто кого перетяпает.
Но ничего не вышло. Щука опять на яйца села; блины, которыми острог конопатили, арестанты съели; кошели, в которых кашу варили, сгорели вместе
с кашею. А рознь да галденье пошли пуще прежнего: опять стали взаимно друг у друга земли разорять, жен в плен уводить, над девами ругаться. Нет порядку, да и полно. Попробовали снова
головами тяпаться, но и тут ничего не доспели. Тогда надумали искать себе князя.
— Есть у меня, — сказал он, — друг-приятель, по прозванью вор-новото́р, уж если экая выжига князя не сыщет, так судите вы меня судом милостивым, рубите
с плеч мою
голову бесталанную!
Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это, перед ними князь да умной-преумной; в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает. Что ни выпалит из ружьеца, то сердце насквозь прострелит, что ни махнет сабелькой, то
голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное дело, стоит брюхо поглаживает да в бороду усмехается.
16) Прыщ, майор, Иван Пантелеич. Оказался
с фаршированной
головой, в чем и уличен местным предводителем дворянства.
С течением времени Байбаков не только перестал тосковать, но даже до того осмелился, что самому градскому
голове посулил отдать его без зачета в солдаты, если он каждый день не будет выдавать ему на шкалик.
Немного спустя после описанного выше приема письмоводитель градоначальника, вошедши утром
с докладом в его кабинет, увидел такое зрелище: градоначальниково тело, облеченное в вицмундир, сидело за письменным столом, а перед ним, на кипе недоимочных реестров, лежала, в виде щегольского пресс-папье, совершенно пустая градоначальникова
голова… Письмоводитель выбежал в таком смятении, что зубы его стучали.
Он не без основания утверждал, что
голова могла быть опорожнена не иначе как
с согласия самого же градоначальника и что в деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так как на столе, в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка.
Призвали на совет главного городового врача и предложили ему три вопроса: 1) могла ли градоначальникова
голова отделиться от градоначальникова туловища без кровоизлияния? 2) возможно ли допустить предположение, что градоначальник снял
с плеч и опорожнил сам свою собственную
голову?
и 3) возможно ли предположить, чтобы градоначальническая
голова, однажды упраздненная, могла впоследствии нарасти вновь
с помощью какого-либо неизвестного процесса?
Тогда он не обратил на этот факт надлежащего внимания и даже счел его игрою воображения, но теперь ясно, что градоначальник, в видах собственного облегчения, по временам снимал
с себя
голову и вместо нее надевал ермолку, точно так, как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу, снимает
с себя камилавку [Камилавка (греч.) — особой формы головной убор, который носят старшие по чину священники.] и надевает колпак.
После того господин градоначальник сняли
с себя собственную
голову и подали ее мне.
Заметив в себе желание исправить эту погрешность и получив на то согласие господина градоначальника, я
с должным рачением [Раче́ние — старание, усердие.] завернул
голову в салфетку и отправился домой.
С тех пор прошло уже довольно времени, в продолжение коего я ежедневно рассматривал градоначальникову
голову и вычищал из нее сор, в каковом занятии пребывал и в то утро, когда ваше высокоблагородие, по оплошности моей, законфисковали принадлежащий мне инструмент.
На нем был надет лейб-кампанский мундир;
голова его была сильно перепачкана грязью и в нескольких местах побита. Несмотря на это, он ловко выскочил
с телеги, сверкнул на толпу глазами.
Между тем Амалия Штокфиш распоряжалась: назначила
с мещан по алтыну
с каждого двора,
с купцов же по фунту чаю да по
голове сахару по большой. Потом поехала в казармы и из собственных рук поднесла солдатам по чарке водки и по куску пирога. Возвращаясь домой, она встретила на дороге помощника градоначальника и стряпчего, которые гнали хворостиной гусей
с луга.
И если б не подоспели тут будочники, то несдобровать бы «толстомясой», полететь бы ей вниз
головой с раската! Но так как будочники были строгие, то дело порядка оттянулось, и атаманы-молодцы, пошумев еще
с малость, разошлись по домам.
— И
с чего тебе, паскуде, такое смехотворное дело в
голову взбрело? и кто тебя, паскуду, тому делу научил? — продолжала допрашивать Лядоховская, не обращая внимания на Амалькин ответ.
Людишки словно осунулись и ходили
с понурыми
головами; одни горшечники радовались вёдру, но и те раскаялись, как скоро убедились, что горшков много, а варева нет.
— Может быть, они трюфельной помадой
голову себе мажут-с? — усомнился Половинкин.
Однажды во время какого-то соединенного заседания, имевшего предметом устройство во время масленицы усиленного гастрономического торжества, предводитель, доведенный до исступления острым запахом, распространяемым градоначальником, вне себя вскочил
с своего места и крикнул:"Уксусу и горчицы!"И затем, припав к градоначальнической
голове, стал ее нюхать.
Тем не менее он все-таки сделал слабую попытку дать отпор. Завязалась борьба; но предводитель вошел уже в ярость и не помнил себя. Глаза его сверкали, брюхо сладострастно ныло. Он задыхался, стонал, называл градоначальника душкой, милкой и другими несвойственными этому сану именами; лизал его, нюхал и т. д. Наконец
с неслыханным остервенением бросился предводитель на свою жертву, отрезал ножом ломоть
головы и немедленно проглотил.
Никто не станет отрицать, что это картина не лестная, но иною она не может и быть, потому что материалом для нее служит человек, которому
с изумительным постоянством долбят
голову и который, разумеется, не может прийти к другому результату, кроме ошеломления.
Без шапки, в разодранном вицмундире,
с опущенной долу
головой и бия себя в перси, [Пе́рси (церковно-славянск.) — грудь.] шел Грустилов впереди процессии, состоявшей, впрочем, лишь из чинов полицейской и пожарной команды.
На грязном
голом полу валялись два полуобнаженные человеческие остова (это были сами блаженные, уже успевшие возвратиться
с богомолья), которые бормотали и выкрикивали какие-то бессвязные слова и в то же время вздрагивали, кривлялись и корчились, словно в лихорадке.
Читая эти письма, Грустилов приходил в необычайное волнение.
С одной стороны, природная склонность к апатии,
с другой, страх чертей — все это производило в его
голове какой-то неслыханный сумбур, среди которого он путался в самых противоречивых предположениях и мероприятиях. Одно казалось ясным: что он тогда только будет благополучен, когда глуповцы поголовно станут ходить ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем всех глуповских училищ будет назначен Парамоша.
Он спал на
голой земле и только в сильные морозы позволял себе укрыться на пожарном сеновале; вместо подушки клал под
головы́ камень; вставал
с зарею, надевал вицмундир и тотчас же бил в барабан; курил махорку до такой степени вонючую, что даже полицейские солдаты и те краснели, когда до обоняния их доходил запах ее; ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи жилы.
Скорым шагом удалялся он прочь от города, а за ним, понурив
головы и едва поспевая, следовали обыватели. Наконец к вечеру он пришел. Перед глазами его расстилалась совершенно ровная низина, на поверхности которой не замечалось ни одного бугорка, ни одной впадины. Куда ни обрати взоры — везде гладь, везде ровная скатерть, по которой можно шагать до бесконечности. Это был тоже бред, но бред точь-в-точь совпадавший
с тем бредом, который гнездился в его
голове…
С своей стороны, я предвижу возможность подать следующую мысль: колет [Колет (франц.) — короткий мундир из белого сукна (в кирасирских полках).] из серебряного глазета, сзади страусовые перья, спереди панцирь из кованого золота, штаны глазетовые же и на
голове литого золота шишак, увенчанный перьями.