Неточные совпадения
В продолжение всего месяца
он был очень тих, задумчив, старателен, очень молчалив и предмет свой знал прекрасно; но только что получал жалованье, на другой же день являлся в класс развеселый; с учениками шутит, пойдет потом гулять по улице — шляпа набоку, в зубах сигара, попевает, насвистывает, пожалуй, где случай выпадет, готов и драку сочинить;
к женскому полу получает сильное стремление и для этого
придет к реке, станет на берегу около плотов, на которых прачки моют белье, и любуется…
Во все время, покуда кутит муж, Экзархатова убегала
к соседям; но когда
он приходил в себя, принималась
его, как ржа железо, есть, и достаточно было
ему сказать одно слово — она пустит в
него чем ни попало, растреплет на себе волосы, платье и побежит
к Петру Михайлычу жаловаться, прямо ворвется в смотрительскую и кричит...
— Это, сударыня, авторская тайна, — заметил Петр Михайлыч, — которую мы не смеем вскрывать, покуда не захочет того сам сочинитель; а бог даст, может быть, настанет и та пора, когда Яков Васильич
придет и сам прочтет нам: тогда мы узнаем, потолкуем и посудим… Однако, — продолжал
он, позевнув и обращаясь
к брату, — как вы, капитан, думаете: отправиться на свои зимние квартиры или нет?
Срывки нынче по службе тоже пошли выпадать все маленькие, ничтожные, а потому карточная игра посерьезнее совершенно прекратилась: только и осталось одно развлечение, что
придет иногда заседатель уездного суда
к непременному члену, большому своему приятелю, поздоровается с
ним… и оба зевнут.
Румянцев до невероятности подделывался
к новому начальнику.
Он бегал каждое воскресенье поздравлять
его с праздником, кланялся
ему всегда в пояс, когда тот
приходил в класс, и, наконец, будто бы даже, как заметили некоторые школьники, проходил мимо смотрительской квартиры без шапки. Но все эти искания не достигали желаемой цели: Калинович оставался с
ним сух и неприветлив.
Впрочем, больше всех гроза разразилась над Экзархатовым, который крепился было месяца четыре, но, получив январское жалованье, не вытерпел и выпил; домой
пришел, однако, тихий и спокойный; но жена, по обыкновению, все-таки начала
его бранить и стращать, что пойдет
к новому смотрителю жаловаться.
Несмотря на споры, Петр Михайлыч действительно полюбил Калиновича, звал
его каждый день обедать, и когда тот не
приходил,
он или посылал
к нему, или сам отправлялся наведаться, не прихворнул ли юноша.
В продолжение всего этого дня Калинович не пошел
к Годневым, хотя и
приходил было оттуда кучер звать
его пить чай.
— Да что Калинович,
придет к нам сегодня или нет? Здоров ли
он? Не послать ли
к нему? — сказал Петр Михайлыч.
— Я посылала
к нему, папаша;
придет, я думаю, — отвечала Настенька и села у окна, из которого видно было здание училища.
—
Он, я думаю, сейчас
придет, — отвечала Настенька, села
к окну и отворила
его.
— Что ж тут такого неприличного? Я пишу
к нему не бог знает что такое, а звала только, чтоб
пришел к нам. Дяденька во всем хочет видеть неприличие!
Она очень многим по секрету сообщила, что Настенька
приходила к Калиновичу одна-одинехонька, сидела у
него на кровати, и чем
они там занимались — почти сомнения никакого нет.
Отнеся такое невнимание не более как
к невежеству русского купечества, Петр Михайлыч в тот же день,
придя на почту отправить письмо, не преминул заговорить о любимом своем предмете с почтмейстером, которого
он считал, по образованию, первым после себя человеком.
Пришли священники и еще раз поздравили знаменитого именинника с тезоименитством, а семинарист-философ, выступив вперед, сказал приветственную речь, начав ее воззванием: «Достопочтенный болярин!..» Князь выслушал
его очень серьезно и дал
ему трехрублевую бумажку. Священнику, дьякону и становому приказано было подать чай, а прочий причет отправился во флигель,
к управляющему, для принятия должного угощения.
Его прислала на именины
к князю мать, желавшая, чтоб
он бывал в хороших обществах, и Кадников, завитой, в новой фрачной паре, был что-то очень уж развязен и с глазами, налившимися кровью.
Вдобавок
к ним пришел еще из своей комнаты инвалидный начальник, постившийся с утра и теперь куривший залпом четвертую трубку.
Калинович сошел в свою комнату и начал сбираться. Князь
пришел его проводить. Радушие и приветливость как будто бы снова возвратились
к нему на прощанье.
— Послушай, — начал
он, привлекая ее
к себе и целуя, — просидим сегодня ночь;
приходи ко мне…
Одна из пристяжных
пришла сама. Дворовый ямщик, как бы сжалившись над ней, положил ее постромки на вальки и, ударив ее по спине, чтоб она
их вытянула, проговорил: «Ладно! Идет!» У дальней избы баба, принесшая хомут, подняла с каким-то мужиком страшную брань за вожжи. Другую пристяжную привел, наконец, сам извозчик, седенький, сгорбленный старичишка, и принялся ее припутывать. Между тем старый извозчик, в ожидании на водку, стоял уже без шапки и обратился сначала
к купцу.
Придя туда,
они сели
к окну, в сторонке, чтоб не быть очень на виду. Калинович велел подать два обеда и бутылку вина.
Он несколько затруднялся, каким бы образом и с чего начать разговор; но Дубовский сам предупредил
его.
— Ты тут через генерала
прислал к нам, — произнес
он с усмешкою.
В своем мучительном уединении бедный герой мой, как нарочно, припоминал блаженное время своей болезни в уездном городке; еще с раннего утра обыкновенно являлся
к нему Петр Михайлыч и придумывал всевозможные рассказы, чтоб только развлечь
его; потом, уходя домой, говорил, как бы сквозь зубы: «После обеда, я думаю, Настя зайдет», — и она действительно
приходила; а теперь сотни прелестнейших женщин, может быть, проносятся в красивых экипажах мимо
его квартиры, и хоть бы одна даже взглянула на
его темные и грязные окна!
— И я не смею вас больше беспокоить, — проговорил
он, берясь за фуражку, — но прошу позволить мне когда нибудь, когда буду в лучшем ударе,
прийти еще
к вам и почитать.
«Вот с этим человеком, кажется, можно было бы потолковать и отвести хоть немного душу», — подумал
он и, не будучи еще уверен, чтоб тот
пришел, решился послать
к нему записку, в которой, ссылаясь на болезнь, извинялся, что не был у
него лично, и вместе с тем покорнейше просил
его сделать истинно христианское дело — посетить
его, больного, одинокого и скучающего.
—
Он вот очень хорошо знает, — продолжала она, указав на Калиновича и обращаясь более
к Белавину, — знает, какой у меня ужасный отрицательный взгляд был на божий мир; но когда именно
пришло для меня время такого несчастия, такого падения в общественном мнении, что каждый, кажется, мог бросить в меня безнаказанно камень, однако никто, даже из людей, которых я, может быть, сама оскорбляла, — никто не дал мне даже почувствовать этого каким-нибудь двусмысленным взглядом, — тогда я поняла, что в каждом человеке есть искра божья, искра любви, и перестала не любить и презирать людей.
Свадебные хлопоты стали
приходить к концу. Калинович худой, как скелет, сидел по обыкновению на своей кровати. Человек доложил
ему, что
пришел генеральшин Григорий Васильев.
Вслед за
ними пришел прокурор, молодой еще человек, до упаду всегда танцевавший на всех губернаторских балах польку-мазурку; но из председателей не явился никто; предводитель тоже; по уважению своему
к начальнику губернии, все
они раз навсегда сказали, что, где только губернатор подпишет, там и
их рука будет.
Секретарь Экзархатов, бывший свидетель этой сцены и очень уж, кажется, скромный человек, не утерпел и,
пришедши в правление, рассказал, как председатель прижимал руку
к сердцу, возводил глаза
к небу и уверял совершенно тоном гоголевского городничего, что
он сделал это «по неопытности, по одной только неопытности», так что вице-губернатору, заметно, сделалось гадко
его слушать.