Неточные совпадения
Я, например, очень еще не старый человек
и только еще вступаю в солидный, околосорокалетний возраст мужчины; но — увы! — при всех моих тщетных поисках, более уже пятнадцати лет перестал встречать милых уездных барышень, которым некогда посвятил первую любовь мою, с которыми, читая «Амалат-Бека» [«Амалат-Бек» —
повесть писателя-декабриста А.А.Бестужева (1797—1837), выступавшего в печати под псевдонимом А.Марлинский.], обливался горькими слезами, с которыми перекидывался фразами из «Евгения Онегина», которым писал в альбом...
Мечтательности, чувствительности, которую некогда так хлопотал распространить добродушный Карамзин [Карамзин Николай Михайлович (1766—1826) — известный русский писатель
и историк, автор
повести «Бедная Лиза», пользовавшейся большим успехом.], — ничего этого
и в помине нет: тщеславие
и тщеславие, наружный блеск
и внутренняя пустота заразили юные сердца.
Молодой смотритель находился некоторое время в раздумье: ехать ли ему в таком экипаже, или нет? Но делать нечего, — другого взять было негде. Он сделал насмешливую гримасу
и сел,
велев себя везти к городничему, который жил в присутственных местах.
«Это звери, а не люди!» — проговорил он, садясь на дрожки,
и решился было не знакомиться ни с кем более из чиновников; но, рассудив, что для парадного визита к генеральше было еще довольно рано,
и увидев на ближайшем доме почтовую вывеску,
велел подвезти себя к выходившему на улицу крылечку.
Милости прошу, — сказал почтмейстер
и повел своего гостя через длинную
и холодную залу, на стенах которой висели огромные масляной работы картины, до того тусклые
и мрачные, что на первый взгляд невозможно было определить их содержание.
— Так, сударь, так; место ваше хорошее: предместник ваш
вел жизнь роскошную
и состоянье еще приобрел… Хорошее место!.. — заключил он протяжно.
— Во-первых, городничий ваш, — продолжал Калинович, — меня совсем не пустил к себе
и велел ужо вечером прийти в полицию.
— Я моего мнения за авторитет
и не выдаю, — начал он, —
и даже очень хорошо понимаю, что нынче пишут к чувствам, к жизни нашей ближе, поучают больше в форме сатирической
повести — это в своем роде хорошо.
— Например, Загоскин [Загоскин Михаил Николаевич (1789—1852) — русский писатель, автор многочисленных романов, из которых наибольшей известностью пользовались «Юрий Милославский»
и «Рославлев».], Лажечников [Лажечников Иван Иванович (1792—1869) — русский писатель, автор популярных в 30-40-е годы XIX в. исторических романов: «Ледяной дом»
и др.], которого «Ледяной дом» я раз пять прочитала, граф Соллогуб [Соллогуб Владимир Александрович (1814—1882) — русский писатель,
повести которого пользовались в 30-40-х годах большим успехом.]: его «Аптекарша»
и «Большой свет» мне ужасно нравятся; теперь Кукольник [Кукольник Нестор Васильевич (1809—1868) — русский писатель, автор многочисленных драм
и повестей, проникнутых охранительными крепостническими идеями.], Вельтман [Вельтман Александр Фомич (1800—1870) — русский писатель, автор произведений, в которых идеализировалась патриархальная старина...
— Очень хорошо, распоряжусь, — сказал он
и велел им идти домой, а сам тотчас же написал городничему отношение о производстве следствий о буйных
и неприличных поступках учителя Экзархатова
и, кроме того, донес с первою же почтою об этом директору. Когда это узналось
и когда глупой Экзархатовой растолковали, какой ответственности подвергается ее муж, она опять побежала к смотрителю, просила, кланялась ему в ноги.
— Если так, то, конечно… в наше время, когда восстает сын на отца, брат на брата, дщери на матерей, проявление в вас сыновней преданности можно назвать искрой небесной!.. О господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй! Не смею, сударь, отказывать вам. Пожалуйте! — проговорил он
и повел Калиновича в контору.
Ты, я думаю, проклинаешь меня за мое молчание, хоть я
и не виноват:
повесть твою я сейчас же снес по назначению, но ответ получил только на днях.
Уездные барыни, из которых некоторые весьма секретно
и благоразумно
вели куры с своими лакеями, а другие с дьячками
и семинаристами, — барыни эти, будто бы нравственно оскорбленные, защекотали как сороки,
и между всеми ними, конечно, выдавалась исправница, которая с каким-то остервенением начала ездить по всему городу
и рассказывать, что Медиокритский имел право это сделать, потому что пользовался большим вниманием этой госпожи Годневой,
и что потом она сама своими глазами видела, как эта безнравственная девчонка сидела, обнявшись с молодым смотрителем, у окна.
Спешу отвечать на ваше послание
и радуюсь, что мог исполнить просимую вами небольшую послугу от меня. Прилагаю книжку журнала, в которой напечатана
повесть вашего протеже, а равно
и газетный листок, случайно попавшийся мне в английском клубе, с лестным отзывом о сочинении его. А затем, поручая, да хранит вас милость божия, пребываю с душевным моим расположением» — такой-то.
Эти короткие
и, видимо, небрежно
и свысока написанные строки показались Годневым бог знает какого благодушия исполненной
вестью.
— «Давно мы не приступали к нашему фельетону с таким удовольствием, как делаем это в настоящем случае,
и удовольствие это, признаемся, в нас возбуждено не переводными стихотворениями с венгерского, в которых, между прочим, попадаются рифмы вроде «фимиам с вам»; не
повестью госпожи Д…, которая хотя
и принадлежит легкому дамскому перу, но отличается такою тяжеловесностью, что мы еще не встречали ни одного человека, у которого достало бы силы дочитать ее до конца; наконец, не учеными изысканиями г. Сладкопевцова «О римских когортах», от которых чувствовать удовольствие
и оценить их по достоинству предоставляем специалистам; нас же, напротив, неприятно поразили в них опечатки, попадающиеся на каждой странице
и дающие нам право обвинить автора за небрежность в издании своих сочинений (в незнании грамматики мы не смеем его подозревать, хотя имеем на то некоторое право)…»
Отвечаем: удовольствие это доставило нам чтение
повести г. Калиновича, имя которого, сколько помнится, в первый раз еще встречаем мы в печати; тем приятнее для нас признать в нем умного, образованного
и талантливого беллетриста.
— Ну! — отвечал на это Терка
и, захватив крепко в руку записочку, поплелся, а Палагея Евграфовна
велела кухарке разложить таган
и сама принялась стряпать.
Надобно сказать, что Петр Михайлыч со времени получения из Петербурга радостного известия о напечатании
повести Калиновича постоянно занимался распространением славы своего молодого друга,
и в этом случае чувства его были до того преисполнены, что он в первое же воскресенье завел на эту тему речь со стариком купцом, церковным старостой, выходя с ним после заутрени из церкви.
— Журналы, ma tante, журналы, — подхватил князь
и потом, взявшись за лоб
и как бы вспомнив что-то, обратился к Полине. — Кстати, тут вы найдете
повесть или роман одного здешнего господина, смотрителя уездного училища. Я не читал сам, но по газетам видел — хвалят.
— Поезжайте, — подхватил старик, — только пешком грязно; сейчас
велю я вам лошадь заложить, сейчас. — прибавил он
и проворно ушел.
— Ужасен! — продолжал князь. — Он начинает эту бедную женщину всюду преследовать, так что муж не
велел, наконец, пускать его к себе в дом; он затевает еще больший скандал: вызывает его на дуэль; тот, разумеется, отказывается; он ходит по городу с кинжалом
и хочет его убить, так что муж этот принужден был жаловаться губернатору —
и нашего несчастного любовника, без копейки денег, в одном пальто, в тридцать градусов мороза, высылают с жандармом из города…
Наперед ожидая посланного от Годневых, он не
велел только сказываться, но сам был целый день дома
и, так сказать, предвкушал тонкое авторское наслаждение, которым предстояло в тот вечер усладиться его самолюбию.
Она вдруг обратилась к князю
и начала рассуждать с ним о
повести Калиновича, ни дать ни взять, языком тогдашних критиков, упомянула об объективности, сказала что-то в пользу психологического анализа.
После этого чайного завтрака все стали расходиться. М-r ле Гран ушел с своим воспитанником упражняться в гимнастике; княгиня
велела перенести свое кресло на террасу, причем князь заметил ей, что не ветрено ли там, но княгиня сказала, что ничего — не ветрено. Нетльбет перешла тоже на террасу, молча села
и, с строгим выражением в лице, принялась вышивать бродери. После того князь предложил Калиновичу, если он не устал, пройтись в поле. Тот изъявил, конечно, согласие.
— Allons! — повторил князь
и, надев тоже серую полевую шляпу,
повел сначала в сад. Проходя оранжереи
и теплицы, княжна изъявила неподдельную радость, что самый маленький бутончик в розане распустился
и что единственный на огромном дереве померанец толстеет
и наливается. В поле князь начал было рассказывать Калиновичу свои хозяйственные предположения, но княжна указала на летевшую вдали птичку
и спросила...
— Ворона, chere amie [милый друг (франц.).], ворона, — отвечал князь
и, возвращаясь назад через усадьбу, услал дочь в комнаты, а Калиновича провел на конский двор
и велел вывести заводского жеребца.
Сердито
и с пеной во рту выскочил серый, в яблоках, рысак, с повиснувшим на недоуздке конюхом,
и, остановясь на середине площадки, выпрямил шею, начал
поводить кругом умными черными глазами, потом опять понурил голову, фыркнул
и принялся рыть копытом землю.
Князь, ласково потрепав его по загривку,
велел подать мерку,
и оказалось, что жеребец был шести с половиною вершков.
Впереди всех, например, пошла хозяйка с Четвериковым; за ними покатили генеральшу в креслах,
и князь, делая вид, что как будто бы
ведет ее под руку, пошел около нее.
Князь, выйдя на террасу, поклонился всему народу
и сказал что-то глазами княжне. Она скрылась
и чрез несколько минут вышла на красный двор,
ведя маленького брата за руку. За ней шли два лакея с огромными подносами, на которых лежала целая гора пряников
и куски лент
и позументов. Сильфидой показалась княжна Калиновичу, когда она стала мелькать в толпе
и, раздавая бабам
и девкам пряники
и ленты, говорила...
— Полноте, молодой человек! — начал он. — Вы слишком умны
и слишком прозорливы, чтоб сразу не понять те отношения, в какие с вами становятся люди. Впрочем, если вы по каким-либо важным для вас причинам желали не видеть
и не замечать этого, в таком случае лучше прекратить наш разговор, который ни к чему не
поведет, а из меня сделает болтуна.
Въехав в город, он не утерпел
и велел себя везти прямо к Годневым. Нужно ли говорить, как ему там обрадовались? Первая увидела его Палагея Евграфовна, мывшая, с засученными рукавами, в сенях посуду.
Старик тронул. Сама пришедшая пристяжная обнаружила сильное желание завернуть к своему двору, в предупреждение чего мальчишка взял ее за уздцы
и, колотя в бок кулаком,
повел. Стоявшие посредине улицы мужики стали подсмеивать.
— Есть июльская книжка? —
и Калинович назвал тот журнал, в котором была помещена его
повесть.
— Пожалуйте, барин наверху-с, — отвечала та, почему-то шепотом
и тихонько
повела его по знакомой ему лестнице. В комнате направо он увидел самого хозяина, сидевшего за столом, в халате, с обрюзглым лицом
и с заплаканными глазами.
— Ах, да, есть… хорошо, — отвечала она,
и когда поезд остановился, Калинович
вел ее уж под руку в вокзал.
Оставшись один, Калинович поспешил достать свой чемодан
и, бросив его на первого попавшегося извозчика,
велел себя везти в какую-нибудь, только не дорогую, гостиницу.
Для этого он нанял извозчика
и велел себя везти мимо всех дворцов
и соборов.
Время между тем подходило к сумеркам, так что когда он подошел к Невскому, то был уже полнейший мрак: тут
и там зажигались фонари, ехали, почти непрестанной вереницей, смутно видневшиеся экипажи,
и мелькали перед освещенными окнами магазинов люди,
и вдруг посреди всего, бог
весть откуда, раздались звуки шарманки. Калинович невольно приостановился, ему показалось, что это плачет
и стонет душа человеческая, заключенная среди мрака
и снегов этого могильного города.
Придя туда, они сели к окну, в сторонке, чтоб не быть очень на виду. Калинович
велел подать два обеда
и бутылку вина. Он несколько затруднялся, каким бы образом
и с чего начать разговор; но Дубовский сам предупредил его.
«Э, черт возьми! Поеду
и я к Амальхен. Надобно же как-нибудь убивать время, а то с ума сойдешь», — подумал он
и, взяв извозчика,
велел себя везти в Гороховую.
— Дрянь же, брат, у твоего знакомого знакомые! — начал Зыков. — Это семинарская выжига, действительный статский советник… с звездой… в парике
и выдает себя за любителя
и покровителя русской литературы. Твою
повесть прислал он при бланке, этим, знаешь, отвратительно красивейшим кантонистским почерком написанной: «что-де его превосходительство Федор Федорыч свидетельствует свое почтение Павлу Николаичу
и предлагает напечатать сию
повесть, им прочтенную
и одобренную…» Скотина какая!
— Перестань ты сердиться! Ей-богу, скажу доктору, — произнесла она с укоризною. — Не верьте ему, Яков Васильич,
повесть ваша понравилась
и ему,
и мне,
и всем, — прибавила она Калиновичу, который то бледнел, то краснел
и сидел, кусая губы.
— Во всяком случае, любезный друг, — начал он, — хоть ты
и не признаешь во мне дарования, но так как у меня написана уж
повесть, то я не желал бы совершенно потерять мой труд
и просил бы тебя напечатать ее
и вообще пристроить меня на какую-нибудь постоянную при журнале работу, в чем я крайне нуждаюсь по моим обстоятельствам.
Получив когда-то в уездном городке обратно свою
повесть, он имел тысячу прав отнести это к несправедливости, к невежеству редакции; но теперь было не то: Калинович слишком хорошо знал Зыкова
и никак уж не мог утешить себя предположением, что тот говорит это по зависти или по непониманию.
«Нет, говорит, господа, так служить нельзя!» — да
и упрятал двоих в уголовную; а моему в отставку
велел подать.
— Да, — произнес он, — много сделал он добра, да много
и зла; он погубил было философию, так что она едва вынырнула на плечах Гегеля из того омута,
и то еще не совсем; а прочие знания, бог знает, куда
и пошли. Все это бросилось в детали, подробности; общее пропало совершенно из глаз,
и сольется ли когда-нибудь все это во что-нибудь целое,
и к чему все это
поведет… Удивительно!
— Не твое дело, — отвечала Настенька. — Однако я ужасно устала
и есть хочу. Что ж ты мне чаю не
велишь дать? — прибавила она.
Я
велела ему сказать через людей, что я хоть
и девушка, но мне двадцать три года,
и в гувернерах я не нуждаюсь, да
и возить мне их с собой не на что…