Неточные совпадения
Настеньку никто не ангажировал; и это еще ничего — ей угрожала большая неприятность: в числе гостей был некто столоначальник Медиокритский, пользовавшийся особенным расположением исправницы, которая отрекомендовала его генеральше
писать бумаги и хлопотать по ее процессу, и потому хозяйка скрепив сердце пускала его
на свои вечера, и он обыкновенно занимался только тем, что натягивал замшевые перчатки и обдергивал жилет.
— Так, сударь, так; это выходит очень недавнее время. Желательно бы мне знать, какие идут там суждения, так как
пишут, что
на горизонте нашем будет проходить комета.
— Лермонтов тоже умер, — отвечал Калинович, — но если б был и жив, я не знаю, что бы было. В том, что он
написал, видно только, что он, безусловно, подражал Пушкину, проводил байронизм несколько
на военный лад и, наконец, целиком заимствовал у Шиллера в одухотворениях стихий.
— То, что я не говорил вам, но, думая хоть каким-нибудь путем выбиться, —
написал повесть и послал ее в Петербург, в одну редакцию, где она провалялась около года, и теперь получил назад при этом письме. Не хотите ли полюбопытствовать и прочесть? — проговорил Калинович и бросил из кармана
на стол письмо, которое Петр Михайлыч взял и стал было читать про себя.
— Мы сейчас с вами рапорт
напишем на него губернатору, — сказал городничий.
От души желаем не ошибиться в наших ожиданиях, возлагаемых
на г. Калиновича, а ему
писать больше, и полнее развивать те благородные мысли, которых, помимо полного драматизма сюжета, так много разбросано в его первом, но уже замечательном произведении».
— Очень хороший-с, — подтвердил Петр Михайлыч, — и теперь
написал роман, которым прославился
на всю Россию, — прибавил он несколько уже нетвердым голосом.
— Сочинение теперь
написал, которым прославился
на всю Россию.
— Ничего. Я знала, что все пустяками кончится. Ей просто жаль мне приданого. Сначала
на первое письмо она отвечала ему очень хорошо, а потом, когда тот намекнул насчет состояния, — боже мой! — вышла из себя, меня разбранила и
написала ему какой только можешь ты себе вообразить дерзкий ответ.
Значит, из всего этого выходит, что в хозяйстве у вас,
на первых порах окажется недочет, а семья между тем, очень вероятно, будет увеличиваться с каждым годом — и вот вам наперед ваше будущее в Петербурге: вы
напишете, может быть, еще несколько повестей и поймете, наконец, что все
писать никаких человеческих сил не хватит, а деньги между тем все будут нужней и нужней.
В ответ
на это тотчас же получил пакет
на имя одного директора департамента с коротенькой запиской от князя, в которой пояснено было, что человек, к которому он
пишет, готов будет сделать для него все, что только будет в его зависимости.
— Я вот тогда… в прошлом году… так как теперь
пишут больше все очерки, описал «Быт и поверья Козинского уезда»; но вдруг рецензенты отозвались так строго, и даже вот в журнале Павла Николаича, — прибавил он, робко указывая глазами
на редактора, — и у них был написан очень неблагоприятный для меня отзыв…
— Я доставляю, — продолжал тот, — проходит месяц… другой, третий… Я, конечно, беспокоюсь о судьбе моего произведения… езжу, спрашиваю… Мне сначала ничего не отвечали, потом стали сухо принимать, так что я вынужден был
написать письмо, в котором просил решительного ответа. Мне
на это отвечают, что «Ермак» мой может быть напечатан, но только с значительными сокращениями и пропусками.
— Что тебе за охота пришла повести
писать, скажи
на милость? — вдруг проговорил он.
— Господин начальник губернии теперь
пишет, — начал Забоков, выкладывая по пальцам, — что я человек пьяный и характера буйного; но, делая извет этот, его превосходительство, вероятно, изволили забыть, что каждый раз при проезде их по губернии я пользовался счастьем принимать их в своем доме и удостоен даже был чести иметь их восприемником своего младшего сына; значит, если я доподлинно человек такой дурной нравственности, то каким же манером господин начальник губернии мог приближать меня к своей персоне
на такую дистанцию?
Я своему и
пишу: «Слушай, говорю, Александр,
на словах начальнику — что хочешь, в угоду ему, ври, а
на бумаге держись крепче закона».
(Данте, «Ад»).]
написал бы я
на въездных сюда воротах для честных бедняков!» — заключил он и пошел в свой нумер, почти не чувствуя, как брызгал ему в лицо дождик, заползал даже за галстук, и что новые полусапожки его промокли насквозь.
— И лучше, ей-богу, лучше! — подхватил Белавин. — Как вы хотите, а я все-таки смотрю
на всю эту ихнюю корпорацию, как
на какую-то неведомую богиню, которой каждогодно приносятся в жертву сотни молодых умов, и решительно портятся и губятся люди. И если вас не завербовали — значит, довольно уж возлежит
на алтаре закланных жертв… Количество достаточное! Но
пишете ли вы, однако, что-нибудь?
Почти всегда серьезные привязанности являются в женщинах результатом того, что их завлекали, обманывали надеждами, обещаниями, — ну и в таком случае мы, благодаря бога, не древние, не можем безнаказанно допускать амуру
писать клятвы
на воде.
Под ее влиянием я покинул тебя, мое единственное сокровище, хоть, видит бог, что сотни людей, из которых ты могла бы найти доброго и нежного мужа, — сотни их не в состоянии тебя любить так, как я люблю; но, обрекая себя
на этот подвиг, я не вынес его: разбитый теперь в Петербурге во всех моих надеждах, полуумирающий от болезни, в нравственном состоянии, близком к отчаянию, и, наконец, без денег, я
пишу к тебе эти строчки, чтоб ты подарила и возвратила мне снова любовь твою.
Сам он читать не может; я
написала, во-первых, под твою руку письмо, что ты все это время был болен и потому не
писал, а что теперь тебе лучше и ты вызываешь меня, чтоб жениться
на мне, но сам приехать не можешь, потому что должен при журнале работать — словом, сочинила целую историю…
Ему отвечала жена Зыкова: «Друга вашего, к которому вы
пишете, более не существует
на свете: две недели, как он умер, все ожидая хоть еще раз увидеться с вами.
— А ее все-таки нет! — продолжала Полина. — И вообрази, в шестом, наконец, часу явился посланный ее:
пишет, что не может приехать обедать, потому что сломалось что-то такое у тильбюри, а она дала себе клятву
на дачу не ездить иначе, как самой править.
— Пожалуйста, monsieur Калинович, не забывайте меня. Когда-нибудь
на целый день; мы с вами
на свободе поговорим, почитаем. Не
написали ли вы еще чего-нибудь? Привезите с собою, пожалуйста, — сказала она.
Калинович взглянул
на нее и еще больше побледнел. Она подала ему письмо.
Писала Палагея Евграфовна, оставшаяся теперь без куска хлеба и без пристанища, потому что именьице было уж продано по иску почтмейстера. Страшными каракулями описывала она, как старик в последние минуты об том только стонал, что дочь и зять не приехали, и как ускорило это его смерть… Калиновича подернуло.
— Боже ты мой, царь милостивый! Верх ребячества невообразимого! — воскликнул он. — Ну, не видайтесь, пожалуй! Действительно, что тут накупаться
на эти бабьи аханья и стоны; оставайтесь у меня, ночуйте, а завтра
напишите записку: так и так, мой друг, я жив и здоров, но уезжаю по очень экстренному делу, которое устроит наше благополучие. А потом, когда женитесь, пошлите деньги — и делу конец: ларчик, кажется, просто открывался! Я, признаюсь, Яков Васильич, гораздо больше думал о вашем уме и характере…
«По почерку вы узнаете, кто это
пишет. Через несколько дней вы можете увидеть меня
на вашей сцене — и, бога ради, не обнаружьте ни словом, ни взглядом, что вы меня знаете; иначе я не выдержу себя; но если хотите меня видеть, то приезжайте послезавтра в какой-то ваш глухой переулок, где я остановлюсь в доме Коркина. О, как я хочу сказать вам многое, многое!.. Ваша…»
— Да. Но каким же образом он это узнал? Не черт же ему
на бересте
написал! — произнес князь.
И после прямо бы можно было
написать, что действительно вами было представляемо свидетельство, но
на имение существующее господина почтмейстера; а почему начальство таким образом распорядилось и подвергло вас тюремному заключению, — вы неизвестны и
на обстоятельство это неоднократно жаловались как уголовных дел стряпчему, так и прокурору.
— Да, — продолжал князь, — жена же эта, как вам известно, мне родственница и в то же время, как женщина очень добрая и благородная, она понимает, конечно, все безобразие поступков мужа и сегодня именно
писала ко мне, что
на днях же нарочно едет в Петербург, чтобы там действовать и хлопотать…
— Гм! — больше простонал он и, переведя дыханье, прошел в свой кабинет. Там действительно
на столе лежала записка от Полины. Она
писала...
— Пошел, скажи карете, чтоб она ехала туда, где я сейчас был и там отдать эту записку! — сказал он, подавая лоскуток бумаги,
на которой
написал несколько слов.
Она обвила его руками и начала целовать в темя, в лоб, в глаза. Эти искренние ласки, кажется, несколько успокоили Калиновича. Посадив невдалеке от себя Настеньку, он сейчас же принялся
писать и занимался почти всю ночь.
На другой день от него была отправлена в Петербург эстафета и куча писем. По всему было видно, что он чего-то сильно опасался и принимал против этого всевозможные меры.
— Потрудитесь, пожалуйста, — обратился он наконец к Экзархатову, —
написать к завтрему ответ
на это.
— Я полагаю, — начал он ироническим тоном, — что помня мои услуги,
на первый раз ограничатся тем, что запрячут меня в какую-нибудь маленькую недворянскую губернию с приличным наставлением, чтоб я служебно и нравственно исправился, ибо, как мне
писали оттуда, там возмущены не только действиями моими как чиновника, но и как человека, имеющего беспокойный характер и совершенно лишенного гуманных убеждений… Ха, ха, ха!