Неточные совпадения
В бесконечных мазурках барышни обыкновенно говорили с кавалерами о чувствах и до
того увлекались, что даже не
замечали, как мазурка кончалась и что все давно уж сидели за ужином.
Если автору случалось в нынешних барышнях
замечать что-то вроде любви,
то тут же открывалось, что чувство это было направлено именно на человека, с которым могла составиться приличная партия; и чем эта партия была приличнее,
то есть выгоднее,
тем более страсть увеличивалась.
Не
замечая сам
того, он приучил ее к своему любимому занятию.
Экономка принялась хлопотать до невероятности и купленную материю меняла раз семь:
то заметит на газе дырочку более обыкновенной,
то маленькое пятнышко на атласе.
Все эти капризы и странности Петр Михайлыч, все еще видевший в дочери полуребенка, объяснял расстройством нервов и твердо был уверен, что на следующее же лето все пройдет от купанья, а вместе с
тем неимоверно восхищался,
замечая, что Настенька с каждым днем обогащается сведениями, или, как он выражался, расширяет свой умственный кругозор.
— Это, сударыня, авторская тайна, —
заметил Петр Михайлыч, — которую мы не
смеем вскрывать, покуда не захочет
того сам сочинитель; а бог даст, может быть, настанет и
та пора, когда Яков Васильич придет и сам прочтет нам: тогда мы узнаем, потолкуем и посудим… Однако, — продолжал он, позевнув и обращаясь к брату, — как вы, капитан, думаете: отправиться на свои зимние квартиры или нет?
Румянцев до невероятности подделывался к новому начальнику. Он бегал каждое воскресенье поздравлять его с праздником, кланялся ему всегда в пояс, когда
тот приходил в класс, и, наконец, будто бы даже, как
заметили некоторые школьники, проходил мимо смотрительской квартиры без шапки. Но все эти искания не достигали желаемой цели: Калинович оставался с ним сух и неприветлив.
— С ним не
то бы еще надобно было сделать, —
замечал он.
— Если так,
то, конечно… в наше время, когда восстает сын на отца, брат на брата, дщери на матерей, проявление в вас сыновней преданности можно назвать искрой небесной!.. О господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй! Не
смею, сударь, отказывать вам. Пожалуйте! — проговорил он и повел Калиновича в контору.
— И между
тем, — продолжал Калинович, опять обращаясь более к Настеньке, — я жил посреди роскоши, в товариществе с этими глупыми мальчишками, которых окружала любовь, для удовольствия которых изобретали всевозможные средства… которым на сто рублей в один раз покупали игрушек, и я обязан был смотреть, как они играют этими игрушками, не
смея дотронуться ни до одной из них.
Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился и, проговорив: «С богом, любезная, иди к невским берегам», — начал запаковывать ее с таким старанием, как бы отправлял какое-нибудь собственное сочинение, за которое ему предстояло получить по крайней мере миллион или бессмертие. В
то время, как он занят был этим делом, капитан
заметил, что Калинович наклонился к Настеньке и сказал ей что-то на ухо.
— «Давно мы не приступали к нашему фельетону с таким удовольствием, как делаем это в настоящем случае, и удовольствие это, признаемся, в нас возбуждено не переводными стихотворениями с венгерского, в которых, между прочим, попадаются рифмы вроде «фимиам с вам»; не повестью госпожи Д…, которая хотя и принадлежит легкому дамскому перу, но отличается такою тяжеловесностью, что мы еще не встречали ни одного человека, у которого достало бы силы дочитать ее до конца; наконец, не учеными изысканиями г. Сладкопевцова «О римских когортах», от которых чувствовать удовольствие и оценить их по достоинству предоставляем специалистам; нас же, напротив, неприятно поразили в них опечатки, попадающиеся на каждой странице и дающие нам право обвинить автора за небрежность в издании своих сочинений (в незнании грамматики мы не
смеем его подозревать, хотя имеем на
то некоторое право)…»
— Я уж не говорю о капитане. Он ненавидит меня давно, и за что — не знаю; но даже отец твой… он скрывает, но я постоянно
замечаю в лице его неудовольствие, особенно когда я остаюсь с тобой вдвоем, и, наконец, эта Палагея Евграфовна — и
та на меня хмурится.
— Прекрасно, прекрасно! — опять подхватил князь. — И как ни велико наше нетерпение прочесть что-нибудь новое из ваших трудов, однако не меньше
того желаем, чтоб вы, сделав такой успешный шаг, успевали еще больше, и потому не
смеем торопить: обдумывайте, обсуживайте… По первому вашему опыту мы ждем от вас вполне зрелого и капитального…
И я вот, по моей кочующей жизни в России и за границей, много был знаком с разного рода писателями и художниками, начиная с какого-нибудь провинциального актера до Гете, которому имел честь представляться в качестве русского путешественника, и, признаюсь, в каждом из них
замечал что-то особенное, не похожее на нас, грешных, ну, и, кроме
того, не говоря об уме (дурака писателя и артиста я не могу даже себе представить), но, кроме ума, у большей части из них прекрасное и благородное сердце.
— Последнему, кажется, нельзя поверить, —
заметил в
том же тоне Калинович.
— Что ж особенного? Был и беседовал, — отвечал Калинович коротко, но,
заметив, что Настенька, почти не ответившая на его поклон, сидит надувшись, стал, в досаду ей, хвалить князя и заключил
тем, что он очень рад знакомству с ним, потому что это решительно отрадный человек в провинции.
— Да, я сам это
замечаю, — отвечал
тот.
После этого чайного завтрака все стали расходиться. М-r ле Гран ушел с своим воспитанником упражняться в гимнастике; княгиня велела перенести свое кресло на террасу, причем князь
заметил ей, что не ветрено ли там, но княгиня сказала, что ничего — не ветрено. Нетльбет перешла тоже на террасу, молча села и, с строгим выражением в лице, принялась вышивать бродери. После
того князь предложил Калиновичу, если он не устал, пройтись в поле.
Тот изъявил, конечно, согласие.
Худощавый лакей генеральши стоял, прислонясь к стене, и с самым грустным выражением в лице глядел на толпу, между
тем как молоденький предводительский лакей курил окурок сигары, отворачиваясь каждый раз выпущать дым в угол, из опасения, чтоб не
заметили господа.
В продолжение всего этого разговора с них не спускала глаз не танцевавшая и сидевшая невдалеке Полина. Еще на террасе она
заметила взгляды Калиновича на княжну; но теперь, еще более убедившись в своем подозрении, перешла незаметно в гостиную, села около князя и, когда
тот к ней обернулся, шепнула ему что-то на ухо.
— Да,
тот ловкий был, —
заметил судья.
«Генерал, говорит, прислал сейчас найденный через полицию шубный рукав и приказал мне посмотреть, от
той ли ихней самой шубы, али от другой…» Камердинер слышит приказание господское — ослушаться, значит, не
смел: подал и преспокойным манером отправился стулья там, что ли, передвигать али тарелки перетирать; только глядь: ни квартального, ни шубы нет.
— Полноте, молодой человек! — начал он. — Вы слишком умны и слишком прозорливы, чтоб сразу не понять
те отношения, в какие с вами становятся люди. Впрочем, если вы по каким-либо важным для вас причинам желали не видеть и не
замечать этого, в таком случае лучше прекратить наш разговор, который ни к чему не поведет, а из меня сделает болтуна.
Результатом предыдущего разговора было
то, что князь, несмотря на все свое старание, никак не мог сохранить с Калиновичем по-прежнему ласковое и любезное обращение; какая-то холодность и полувнимательная важность начала проглядывать в каждом его слове.
Тот сейчас же это
заметил и на другой день за чаем просил проводить его.
В
тот самый день, как пришел к нему капитан, он целое утро занимался приготовлением себе для стола картофельной муки, которой
намолов собственной рукой около четверика, пообедал плотно щами с забелкой и, съев при этом фунтов пять черного хлеба, заснул на своем худеньком диванишке, облаченный в узенький ситцевый халат, из-под которого выставлялись его громадные выростковые сапоги и виднелась волосатая грудь, покрытая, как у Исава, густым волосом.
— Значит, что ж, — продолжал Лебедев, ударив по столу кулаком, — значит, прикрывай грех; а не
то,
мол, по-нашему, по-военному, на барьер вытяну!.. Струсит, ей-богу, струсит!
— А, чертова перечница, опять в извоз пустилась! —
заметил один из них. — Хорошо ли она вам, господа, угождала? А
то ведь мы сейчас с нее спросим, — прибавил он, обращаясь к седокам.
— Сейчас, хозяин, сейчас! Не торопись больно:
смелешь, так опять приедешь, — успокаивал его староста, и сейчас это началось с
того, что старуха-баба притащила в охапке хомут и узду, потом мальчишка лет пятнадцати привел за челку мышиного цвета лошаденку: оказалось, что она должна была быть коренная. Надев на нее узду и хомут, он начал, упершись коленками в клещи и побагровев до ушей, натягивать супонь, но оборвался и полетел навзничь.
Заметив пристальные взоры на себя своего соседа, дама в свою очередь сначала улыбнулась, а потом начала
то потуплять глаза,
то смотреть в окно.
Когда Калинович, облекшись предварительно тоже в новое и очень хорошее белье, надел фрачную пару с высокоприличным при ней жилетом,
то, посмотревшись в зеркало, почувствовал себя, без преувеличения, как бы обновленным человеком; самый опытный глаз, при этой наружности, не
заметил бы в нем ничего провинциального: довольно уже редкие волосы, бледного цвета, с желтоватым отливом лицо; худощавый, стройный стан; приличные манеры — словом, как будто с детских еще лет водили его в живописных кафтанчиках гулять по Невскому, учили потом танцевать чрез посредство какого-нибудь мсье Пьеро, а потом отдали в университет не столько для умственного образования, сколько для усовершенствования в хороших манерах, чего, как мы знаем, совершенно не было, но что вложено в него было самой уж, видно, природой.
По всем практическим соображениям, он почти наверное рассчитывал, что
тот примет его с полным вниманием и уважением, а потому, прищурившись, прочитал надпись на дверях редакторской квартиры и
смело дернул за звонок.
Калинович некоторое время недоумевал, поклониться с ним или нет, однако
тот, сам
заметив его, очень приветливо протянул ему руку и проговорил...
—
Заметьте, что этот господин одну только черту выражает в Отелло, которой, впрочем, в
том нет: это кровожадность, — а? Как вам покажется? Эта страстная, нервная и нежная натура у него выходит только мясником; он только и помнит, что «крови, крови жажду я!» Это черт знает что такое!
Немец немилосердно потел в жарко натопленной комнате, употреблял всевозможные усилия, чтоб не зевать; но уйти не
смел, и только уж впоследствии участь его несколько улучшилась; узнав, что он любит выпить, Калинович иногда посылал для него бутылки по две пива; но немец и
тем конфузился.
Калинович снова улыбнулся и вообще он слушал Настеньку, как слушает иногда мать милую болтовню своего ребенка.
Та заметила, наконец, это.
— Если позволите, я и книгу с собой принес, — отвечал
тот, ничего этого не
замечая. — Только одному неловко; я почти не могу… Позвольте вас просить прочесть за Юлию. Soyez si bonne! [Будьте так добры! (франц.).] — отнесся он к Настеньке.
— Да, это может быть мило; но только, пожалуйста, немного; а
то на серебряную лавку будет походить, —
заметила баронесса.
Тот же катер доставил их на пароход. Ночью море, освещенное луной, было еще лучше; но герой мой теперь не
заметил этого.
Вы теперь о
том только
молите бога, чтоб для детей ваших вышла такая же линия.
Если б я, например, на фортепьяно захотела играть, я уверена, что он ничего бы не сказал, потому что это принято и потому что княжны его играют; но за
то только, что я
смела пожелать играть на театре, он две недели говорит мне колкости и даже в эту ужасную для меня минуту не забыл укорить!
— И ежели вы теперича, — продолжал старик еще с большим одушевлением, — в настоящем звании преемник его чинов, крестов и правил, вы прямо скажете: «Гришка! Поди ты, братец, возьми в своей кухне самое скверное
помело и выгони ты этого самого князя вон из моего дома!» А я исполнить
то должен, и больше ничего!
— Батюшка, Яков Васильич! — восклицал Григорий Васильев, опять прижимая руку к сердцу. — Может, я теперь виноватым останусь: но, как перед образом Казанской божией матери, всеми сердцами нашими слезно
молим вас: не казните вы нашу госпожу, а помилуйте, батюшка! Она не причастна ни в чем; только злой человек ее к
тому руководствовал, а теперь она пристрастна к вам всей душой — так мы это и понимаем.
Ты, гражданский воин, мужественно перенесший столько устремленных на тебя ударов и стяжавший такую известность, что когда некто ругнул тебя в обществе,
то один из твоих клиентов
заметил, что каким же образом он говорит это, когда тебя лично не знает?
Если б губернатор был менее увлечен разговором и взглянул бы в это время повнимательнее на лицо своего помощника,
то заметил бы у него не совсем лестную для себя улыбку.
Губернатор между
тем сделал вид, что будто бы через полчаса только
заметил отсутствие Калиновича.
Вице-губернатор всех их вызвал к себе и объявил, что если они не станут заниматься думскими делами и не увеличат городских доходов,
то выговоров он не будет делать, а перепечатает их лавки, фабрики, заводы и целый год не даст им ни продать, ни купить на грош, и что простотой и незнанием они не
смели бы отговариваться, потому что каждый из них такой умный плут, что все знает.
Покуда происходили все предыдущие события, в губернии подготовлялось решение довольно серьезного вопроса, состоявшего в
том, что на днях должны были произойти торги на устройство сорокаверстной гати, на которую по первой
смете было ассигновано двести тысяч рублей серебром.
— Не о
смете, любезный, тут разговор: я вон ее не видал, да и глядеть не стану… Тьфу мне на нее! — Вот она мне что значит. Не сегодня тоже занимаемся этими делами; коли я обсчитан, так и ваш брат обсчитан. Это что говорить! Не о
том теперь речь; а что сами мы, подрядчики, глупы стали, — вон оно что!
— Эти наши солдаты такой народ, что возможности никакой нет! — говорил он, ведя свою спутницу под руку. — И я, признаться сказать, давно желал иметь честь представиться в ваш дом, но решительно не
смел, не зная, как это будет принято, а если б позволили,
то…