Неточные совпадения
— Это, Петр Михайлыч, обыкновенно
говорят как один пустой предлог! — возразила она. — Я не знаю, а по-моему, этот молодой
человек — очень хороший жених для Настасьи Петровны. Если он беден, так бедность не порок.
— Я
говорю таким манером, — продолжал он, — не относя к себе ничего; моя песня пропета: я не искатель фортуны; и
говорю собственно для них, чтоб вы их снискали вашим покровительством. Вы теперь
человек новый: ваша рекомендация перед начальством будет для них очень важна.
— Отчего ж не стоит? Здесь
люди все почтенные… Вот это в тебе, душенька, очень нехорошо, и мне весьма не нравится, —
говорил Петр Михайлыч, колотя пальцем по столу. — Что это за нелюбовь такая к
людям! За что? Что они тебе сделали?
— Кто ж нынче не
говорит по-французски? По этому нельзя судить, кто он и что он за
человек. Он бы должен был попросить кого-нибудь представить себя; по крайней мере я знала бы, кто его рекомендует. А все наши
люди!.. Когда я их приучу к порядку! — проговорила генеральша и дернула за сонетку.
— Ага! Ай да Настенька! Молодец у меня: сейчас попала в цель! —
говорил он. — Ну что ж! Дай бог! Дай бог!
Человек вы умный, молодой, образованный… отчего вам не быть писателем?
— Неужели же, — продолжала Настенька, — она была бы счастливее, если б свое сердце, свою нежность, свои горячие чувства, свои, наконец, мечты, все бы задушила в себе и всю бы жизнь свою принесла в жертву мужу,
человеку, который никогда ее не любил, никогда не хотел и не мог ее понять? Будь она пошлая, обыкновенная женщина, ей бы еще была возможность ужиться в ее положении: здесь есть дамы, которые
говорят открыто, что они терпеть не могут своих мужей и живут с ними потому, что у них нет состояния.
Очень мило и в самом смешном виде рассказала она, не щадя самое себя, единственный свой выезд на бал, как она была там хуже всех, как заинтересовался ею самый ничтожный
человек, столоначальник Медиокритский; наконец, представила, как генеральша сидит, как повертывает с медленною важностью головою и как трудно, сминая язык,
говорит.
— Ах, боже мой, боже мой! Лучше бы этого
человека желать не надобно для Настеньки, —
говорила Палагея Евграфовна.
— Матери мои! —
говорила она, растопыривая обе руки. — Что это за
человек! Умница, скромница… прелесть, прелесть мужчина!
Экзархатов схватил его за шиворот и приподнял на воздух; но в это время ему самому жена вцепилась в галстук; девчонки еще громче заревели… словом, произошла довольно неприятная домашняя сцена, вследствие которой Экзархатова, подхватив с собой домохозяина, отправилась с жалобой к смотрителю, все-про-все рассказала ему о своем озорнике, и чтоб доказать, сколько он
человек буйный, не скрыла и того, какие он про него, своего начальника,
говорил поносные слова.
— Я, сударь,
говорит, не ищу; вот те царица небесная, не ищу; тем, что он
человек добрый и дал только тебе за извет, а ничего не ищу.
Вообще между стариком и молодыми
людьми стали постоянно возникать споры по поводу всевозможных житейских случаев: исключали ли из службы какого-нибудь маленького чиновника, Петр Михайлыч обыкновенно
говорил: «Жаль, право, жаль!», а Калиновичу, напротив, доставляло это даже какое-то удовольствие.
— Я не
говорю этого, — отвечал уклончиво старик, —
человек он умный, образованный, с поведением… Я его очень люблю; но сужу так, что молод еще, заносчив.
Вообще Флегонт Михайлыч в последнее время начал держать себя как-то странно. Он ни на шаг обыкновенно не оставлял племянницы, когда у них бывал Калинович: если Настенька сидела с тем в гостиной — и он был тут же; переходили молодые
люди в залу — и он, ни слова не
говоря, а только покуривая свою трубку, следовал за ними; но более того ничего не выражал и не высказывал.
— Подлинно, матери мои,
человека не узнаешь, пока пуд соли не съешь, —
говорила она, — то ли уж мне на первых порах не нравился мой постоялец, а вышел прескупой-скупой мужчина.
— Так неужели еще мало вас любят? Не грех ли вам, Калинович, это
говорить, когда нет минуты, чтоб не думали о вас; когда все радости, все счастье в том, чтоб видеть вас, когда хотели бы быть первой красавицей в мире, чтоб нравиться вам, — а все еще вас мало любят! Неблагодарный вы
человек после этого!
— Будет-с! — произнес решительно Петр Михайлыч. —
Человек этот благорасположен ко мне и пользуется между литераторами большим авторитетом. Я
говорю о Федоре Федорыче, — прибавил он, обращаясь к дочери.
— А разговор наш был… — отвечал Петр Михайлыч, — рассуждали мы, что лучше молодым
людям: жениться или не жениться? Он и
говорит: «Жениться на расчете подло, а жениться бедняку на бедной девушке — глупо!»
Поравнявшись с молодыми
людьми, он несколько времени смотрел на них и, как бы умилившись своим суровым сердцем, усмехнулся, потер себе нос и вообще придал своему лицу плутоватое выражение, которым как бы
говорил: «Езжали-ста и мы на этом коне».
— Нет, ты понимаешь, только в тебе это твоя гордость
говорит! — вскрикнул он, стукнув по столу. — По-твоему, от всех
людей надобно отворачиваться, кто нас приветствует; только вот мы хороши! Не слушайте ее, Яков Васильич!.. Пустая девчонка!.. — обратился он к Калиновичу.
— Послушайте, Калинович! — начала она. — Если вы со мной станете так
говорить… (голос ее дрожал, на глазах навернулись слезы). Вы не смеете со мной так
говорить, — продолжала она, — я вам пожертвовала всем… не шутите моей любовью, Калинович! Если вы со мной будете этакие штучки делать, я не перенесу этого, —
говорю вам, я умру, злой
человек!
Но старуха не обратила внимания и на слова дочери. Очень довольная, что встретила нового
человека, с которым могла
поговорить о болезни, она опять обратилась к Калиновичу...
— Стало быть, вы только не торопитесь печатать, — подхватил князь, — и это прекрасно: чем строже к самому себе, тем лучше. В литературе, как и в жизни, нужно помнить одно правило, что
человек будет тысячу раз раскаиваться в том, что
говорил много, но никогда, что мало. Прекрасно, прекрасно! — повторял он и потом, помолчав, продолжал: — Но уж теперь, когда вы выступили так блистательно на это поприще, у вас, вероятно, много и написано и предположено.
— Нет, вы погодите, чем еще кончилось! — перебил князь. — Начинается с того, что Сольфини бежит с первой станции. Проходит несколько времени — о нем ни слуху ни духу. Муж этой госпожи уезжает в деревню; она остается одна… и тут различно рассказывают: одни — что будто бы Сольфини как из-под земли вырос и явился в городе, подкупил
людей и пробрался к ним в дом; а другие
говорят, что он писал к ней несколько писем, просил у ней свидания и будто бы она согласилась.
— Но при всех этих сумасбродствах, — снова продолжал он, — наконец, при этом страшном характере, способном совершить преступление, Сольфини был добрейший и благороднейший
человек. Например, одна его черта: он очень любил ходить в наш собор на архиерейскую службу, которая напоминала ему Рим и папу. Там обыкновенно на паперти встречала его толпа нищих. «А, вы, бедные, —
говорил он, — вам нечего кушать!» — и все, сколько с ним ни было денег, все раздавал.
— Не знаем. Стращает давно, а нет еще… Что-то бог даст! Строгий,
говорят,
человек, — отвечал судья, гладя рукой шляпу.
— Даже безбедное существование вы вряд ли там найдете. Чтоб жить в Петербурге семейному
человеку, надобно… возьмем самый минимум, меньше чего я уже вообразить не могу… надо по крайней мере две тысячи рублей серебром, и то с величайшими лишениями, отказывая себе в какой-нибудь рюмке вина за столом, не
говоря уж об экипаже, о всяком развлечении; но все-таки помните — две тысячи, и будем теперь рассчитывать уж по цифрам: сколько вы получили за ваш первый и, надобно сказать, прекрасный роман?
— Очень верю, — подхватил князь, — и потому рискую
говорить с вами совершенно нараспашку о предмете довольно щекотливом. Давеча я
говорил, что бедному молодому
человеку жениться на богатой, фундаментально богатой девушке, не быв даже влюблену в нее, можно, или, лучше сказать, должно.
— Так
говорило благоразумие в молодом
человеке, но совесть в то же время точно буравом вертела сердце.
Чем ближе подходило время отъезда, тем тошней становилось Калиновичу, и так как цену
людям, истинно нас любящим, мы по большей части узнаем в то время, когда их теряем, то, не
говоря уже о голосе совести, который не умолкал ни перед какими доводами рассудка, привязанность к Настеньке как бы росла в нем с каждым часом более и более: никогда еще не казалась она ему так мила, и одна мысль покинуть ее, и покинуть, может быть, навсегда, заставляла его сердце обливаться кровью.
— И то словно с кольями. Ишь, какие богатыри шагают! Ну, ну, сердечные, не выдавайте, матушки!.. Много тоже, батюшка, народу идет всякого… Кто их ведает, аще имут в помыслах своих? Обереги бог кажинного
человека на всяк час. Ну… ну! —
говорил ямщик.
С мужем он больше спорил и все почти об одном и том же предмете: тому очень нравилась, как и капитану, «История 12-го года» Данилевского, а Калинович
говорил, что это даже и не история; и к этим-то простым
людям герой мой решился теперь съездить, чтобы хоть там пощекотать свое литературное самолюбие.
«Неужели я так оглупел и опошлел в провинции, что
говорить даже не умею с порядочными
людьми?» — думал он, болезненно сознавая к Белавину невольное уважение, смешанное с завистью, а к самому себе — презрение.
— Я уж не
говорю, — продолжал он, — сколько обижен я был тут как автор; но, главное, как
человек небогатый, и все-таки был так глуп, или прост, или деликатен, — не знаю, как хотите назовите, но только и на это согласился.
— Потому что все это, — начал он, — сосредоточилось теперь в журналах и в руках у редакторов, на которых
человеку без состояния вряд ли можно положиться, потому что они не только что не очень щедро, но даже,
говорят, не всегда верно и честно платят.
—
Человек,
говорят, хороший, — проговорил, наконец, Белавин с полуулыбкою и бог знает что разумея под этими словами.
Начальника теперь присылают: миллион
людей у него во власти и хотя бы мало-мальски дело понимать мог, так и за то бы бога благодарили, а то приедет, на первых-то порах тоже, словно степной конь, начнет лягаться да брыкаться: «Я-ста,
говорит, справедливости ищу»; а смотришь, много через полгода, эту справедливость такой же наш брат, суконное рыло, правитель канцелярии, оседлает, да и ездит…
— Да, — произнес протяжно директор, — но дело в том, что я буду вам
говорить то, что
говорил уже десятку молодых
людей, которые с такой же точно просьбой и не далее, как на этой неделе, являлись ко мне.
— Вы, может быть, не узнали меня? —
говорил молодой
человек.
— Потому, — начал он насмешливым тоном, — что я имел несчастие родиться на свет сыном очень богатого
человека и к тому еще генерал-лейтенанта, который
говорит, что быть актером позорно для русского дворянина.
«Я,
говорит, теперь, положу на тебя эпитимью и, когда увижу, что душа твоя просветлела, тогда причащу», и начал потом
говорить мне о боге, о назначении
человека… именно раскрыл во мне это религиозное чувство…
«Не смейте,
говорю, дяденька,
говорить мне про этого
человека, которого вы не можете понимать; а в отношении меня,
говорю, любовь ваша не дает вам права мучить меня.
Если,
говорю, я оставляю умирающего отца, так это нелегко мне сделать, и вы, вместо того чтоб меня хоть сколько-нибудь поддержать и утешить в моем ужасном положении, вы вливаете еще мне яду в сердце и хотите поселить недоверие к
человеку, для которого я всем жертвую!» И сама, знаешь, горько-горько заплакала; но он и тут меня не пожалел, а пошел к отцу и такую штучку подвел, что если я хочу ехать, так чтоб его с собой взяла, заступником моим против тебя.
— Нет… я не выйду, — сказала она, — мне будет неловко… все, как хочешь, при наших отношениях… Я лучше за ширмами послушаю, как вы, два умные
человека, будете
говорить.
Богатый
человек, он почти не служил,
говоря, что не может укладываться ни в какой служебной рамке.
И так мне вот досадно на Якова Васильича: третьего дня, вообразите, приходил к нему какой-то молодой
человек, Иволгин, который, как сам он
говорит, страстно любит театр и непременно хочет быть актером; но Яков Васильич именно за это не хочет быть с ним знаком!
Не
говоря уже там об оброках, пять крупчаток-мельниц, и если теперь положить minimum дохода по три тысячи серебром с каждой, значит: одна эта статья — пятнадцать тысяч серебром годового дохода; да подмосковная еще есть… ну, и прежде вздором, пустяками считалась, а тут вдруг — богатым
людям везде, видно, счастье, — вдруг прорезывается линия железной дороги: какой-то господин выдумывает разбить тут огородные плантации и теперь за одну землю платит — это черт знает что такое! — десять тысяч чистоганом каждогодно.
— Еще бы! — подхватила баронесса. — Ах! A propos [кстати (франц.).] о моем браслете, чтоб не забыть, — продолжала она, обращаясь к Полине. — Вчера или третьего дня была я в городе и заезжала к monsieur, Лобри. Он
говорит, что берется все твои брильянты рассортировать и переделать; и, пожалуйста, никому не отдавай: этот
человек гений в своем деле.
— Славный этот
человек, граф! —
говорил ему князь.
— Дело мое, ваше сиятельство, — начал Калинович, стараясь насильно улыбнуться, — как вы и тогда
говорили, что Петербург хорошая для молодых
людей школа.