Неточные совпадения
Капитан вставал и почтительно ему кланялся. Из одного этого поклона можно было заключить,
какое глубокое уважение питал капитан к брату. За столом, если никого не было постороннего, говорил один только Петр Михайлыч; Настенька больше молчала и очень мало кушала; капитан совершенно молчал и очень
много ел; Палагея Евграфовна беспрестанно вскакивала. После обеда между братьями всегда почти происходил следующий разговор...
— Ничего-с! Маменька только наказывала: «Ты, говорит, Ванюшка, не разговаривай
много с новым начальником:
как еще это, не знав тебя, ему понравится; неравно слово выпадет, после и не воротишь его», — простодушно объяснил преподаватель словесности.
— Знаю, сударь, знаю; великие наши астрономы ясно читают звездную книгу и аки бы пророчествуют. О господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй! — сказал опять старик, приподняв глаза кверху, и продолжал
как бы сам с собою. — Знамения небесные всегда предшествуют великим событиям; только сколь ни быстр разум человека, но не может проникнуть этой тайны, хотя уже и
многие другие мы имеем указания.
— Я живу здесь по моим делам и по моей болезни, чтоб иметь доктора под руками. Здесь, в уезде, мое имение,
много родных, хороших знакомых, с которыми я и видаюсь, — проговорила генеральша и вдруг остановилась,
как бы в испуге, что не
много ли лишних слов произнесла и не утратила ли тем своего достоинства.
— Я с большим сожалением оставил Москву, — заговорил опять Калинович. — Нынешний год,
как нарочно, в ней было так
много хорошего. Не говоря уже о живых картинах, которые прекрасно выполняются, было
много замечательных концертов, был, наконец, Рубини.
От этой беседки, в различных расстояниях, возвышались деревянные статуи олимпийских богов,
какие, может быть, читателям случалось видать в некогда существовавшем саду Осташевского, который служил прототипом для
многих помещичьих садов.
— Помиримтесь! — сказал Калинович, беря и целуя ее руки. — Я знаю, что я, может быть, неправ, неблагодарен, — продолжал он, не выпуская ее руки, — но не обвиняйте меня
много: одна любовь не может наполнить сердце мужчины, а тем более моего сердца, потому что я честолюбив, страшно честолюбив, и знаю, что честолюбие не безрассудное во мне чувство. У меня есть ум, есть знание, есть, наконец, сила воли,
какая немногим дается, и если бы хоть раз шагнуть удачно вперед, я ушел бы далеко.
Коридор этот,
как и во
многих старинных церквах, был почти темный, но с живописью на стенах из ветхого завета.
— Стало быть, вы только не торопитесь печатать, — подхватил князь, — и это прекрасно: чем строже к самому себе, тем лучше. В литературе,
как и в жизни, нужно помнить одно правило, что человек будет тысячу раз раскаиваться в том, что говорил
много, но никогда, что мало. Прекрасно, прекрасно! — повторял он и потом, помолчав, продолжал: — Но уж теперь, когда вы выступили так блистательно на это поприще, у вас, вероятно,
много и написано и предположено.
Наконец, он будет читать в присутствии княгини и княжны, о которых очень
много слышал,
как о чрезвычайно милых дамах и которых, может быть, заинтересует
как автор и человек.
— Если хотите, даже очень стара, — подхватил князь, — но, к сожалению, очень
многими забывается, и, что для меня всегда было удивительно: дураки, руководствуясь каким-то инстинктом, поступают в этом случае гораздо благоразумнее, тогда
как умные люди именно и делают самые безрассудные, самые пагубные для себя партии.
— Будто это так? — возразил князь. — Будто вы в самом деле так думаете,
как говорите, и никогда сами не замечали, что мое предположение имеет
много вероятности?
— И то словно с кольями. Ишь,
какие богатыри шагают! Ну, ну, сердечные, не выдавайте, матушки!..
Много тоже, батюшка, народу идет всякого… Кто их ведает, аще имут в помыслах своих? Обереги бог кажинного человека на всяк час. Ну… ну! — говорил ямщик.
— Да, почти, — отвечал Белавин, — но дело в том, — продолжал он, — что эмансипация прав женских потому выдвинула этот вопрос на такой видный план, что по большей части мы обыкновенно,
как Пилаты, умываем руки, уж бывши
много виноватыми.
— Да, не знаю,
как удастся. Конечно, на себя я еще больше надеюсь, потому что все-таки
много работал, но, главное, девицы, которые теперь участвуют, никак не хотят играть Юлии.
—
Много, конечно, не нужно. Достаточно выбрать лучшие экземпляры. Где же все! — отвечал князь. — Покойник генерал, — продолжал он почти на ухо Калиновичу и заслоняясь рукой, — управлял после польской кампании конфискованными имениями, и потому можете судить,
какой источник и что можно было зачерпнуть.
По этому случаю разная, конечно, идет тут болтовня, хотя, разумеется, с ее стороны ничего нельзя предположить серьезного: она слишком для этого молода и слишком большого света; но
как бы то ни было, сильное имеет на него влияние, так что через нее всего удобнее на него действовать, — а она довольно доступна для этого: помотать тоже любит, должишки делает; и если за эту струнку взяться, так
многое можно разыграть.
Про героя моего я по крайней мере могу сказать, что он искренно и глубоко страдал:
как бы совершив преступление, шел он от князя по Невскому проспекту, где тут же встречалось ему столько спокойных и веселых господ, из которых уж, конечно,
многие имели на своей совести в тысячу раз грязнейшие пятна. Дома Калинович застал Белавина, который сидел с Настенькой. Она была в слезах и держала в руках письмо. Не обратив на это внимания, он молча пожал у приятеля руку и сел.
— Совершенно другое дело этот господин, — продолжал князь, — мы его берем,
как полунагого и голодного нищего на дороге: он будет всем нам обязан. Не дав вам ничего, он поневоле должен будет взглянуть на
многое с закрытыми глазами; и если б даже захотел ограничить вас в чем-нибудь, так на вашей стороне отнять у него все.
— Не ломают вас, а выпрямляют! — возразил князь. — Впрочем, во всяком случае я очень глупо делаю, что так
много говорю, и это последнее мое слово:
как хотите, так и делайте! — заключил он с досадою и, взяв со стола бумаги, стал ими заниматься.
Как и зачем он тут появился? Еще полчаса перед тем он выбежал,
как полоумный, из дому, бродил несколько времени по улицам, случайно очутился на пожаре и бросился в огонь не погибающую, кажется, спасать, а искать там своей смерти: так, видно,
много прелести и наслаждения принесло ему брачное ложе.
Кто не согласится, что под внешней обстановкой большей части свадеб прячется так
много нечистого и грязного, что уж, конечно, всякое тайное свидание какого-нибудь молоденького мальчика с молоденькой девочкой гораздо выше в нравственном отношении, чем все эти полуторговые сделки, а между тем все вообще «молодые» имеют какую-то праздничную и внушительную наружность,
как будто они в самом деле совершили какой-нибудь великий, а для кого-то очень полезный подвиг.
Наконец, последняя и самая серьезная битва губернатора была с бывшим вице-губернатором, который вначале был очень удобен,
как человек совершенно бессловесный, бездарный и выведенный в люди потому только, что женился на побочной внуке какого-то вельможи, но тут вдруг, точно белены объевшись, начал, ни
много ни мало, теснить откуп, крича и похваляясь везде, что он уничтожит губернатора с его целовальниками, так что некоторые слабые умы поколебались и почти готовы были верить ему, а несколько человек неблагонамеренных протестантов как-то уж очень смело и весело подняли голову — но ненадолго.
Вопрос о том, что
какого сорта птица новый вице-губернатор, как-то особенно болезненно и с каким-то опасением отозвался во
многих умах.
— Перестаньте! — проговорил Калинович, немного покраснев, и потом,
как бы желая смягчить это, прибавил: — Очень вам благодарен; только напрасно вы беспокоились: вероятно, у вас и без того
много занятий.
Многое, вероятно, упущено; во
многом есть медленность… и я буду просить вас об одном только,
как ближайшего моего помощника, чтоб как-нибудь нам общими силами постараться все это исправить и поправить.
— Ах, да, и в самом деле это
много! — сказала,
как бы сконфузившись, мадам Четверикова. — Решительно не умею наливать этого несносного чаю! — прибавила она.
Из одного этого можно заключить, что начал выделывать подобный господин в губернском городе: не говоря уже о том, что
как только дядя давал великолепнейший на всю губернию бал, он делал свой, для горничных — в один раз все для брюнеток, а другой для блондинок, которые, конечно, и сбегались к нему потихоньку со всего города и которых он так угощал, что
многие дамы, возвратившись с бала, находили своих девушек мертвецки пьяными.
«По почерку вы узнаете, кто это пишет. Через несколько дней вы можете увидеть меня на вашей сцене — и, бога ради, не обнаружьте ни словом, ни взглядом, что вы меня знаете; иначе я не выдержу себя; но если хотите меня видеть, то приезжайте послезавтра в какой-то ваш глухой переулок, где я остановлюсь в доме Коркина. О,
как я хочу сказать вам
многое,
многое!.. Ваша…»
Оне только и скажут на то: «Ах, говорит, дружок мой, Михеич,
много, говорит, я в жизни моей перенесла горя и перестрадала, ничего я теперь не желаю»; и точно: кабы не это, так уж действительно
какому ни на есть господину хорошему нашей барышней заняться можно: не острамит, не оконфузит перед публикой! — заключил Михеич с несколько лукавой улыбкой, и, точно капли кипящей смолы, падали все слова его на сердце Калиновича, так что он не в состоянии был более скрывать волновавших его чувствований.
Князь видел, до
какой степени Полина была ожесточена против мужа, и очень хорошо в то же время знал, что в подобном нравственном настроении женщина способна решиться на
многое.
— Она может
многое сделать… Она будет говорить, кричать везде, требовать,
как о деле вопиющем, а ты между прочим, так
как Петербург не любит ни о чем даром беспокоиться, прибавь в письме, что, считая себя виновною в моем несчастии, готова половиной состояния пожертвовать для моего спасения.
— Да, но и кроме того: так
как она все-таки женщина и, при всем своем желании, при всей возможности, не в состоянии сама будет вести всего дела и соображать, тем больше, что на
многие, может быть, обстоятельства придется указать доносом, подать какую-нибудь докладную записку…
В первый еще раз на театральных подмостках стояла перед ними не актриса, а женщина, с такой правдой страдающая, что, пожалуй, не встретишь того и в жизни, где,
как известно, очень
много притворщиц.
— Ничего! Хочу только покрепче посадить, а то они все разбегутся! — отвечал он с истерическим хохотом, снова опускаясь в кресло. — Их
много, а я один, — говорил он, между тем
как в лице его подергивало все мускулы.
Как и зачем она уехала? — спросили себя
многие не без удивления.
— Бог ведь знает, господа,
как, и про что, и за что у нас человека возвышают. Больше всего, чай, надо полагать, что письмами от Хованского он очень хорошую себе рекомендацию делает, а тут тоже говорят, что и через супругу держится. Она там сродственница другой барыне, а та тоже по министерии-то у них фавер большой имеет. Прах их знает! Болтали
многое… Я другого, пожалуй, и не разобрал, а
много болтали.