Неточные совпадения
— Зачем мне двойной оклад?
У меня, слава богу, кусок хлеба есть:
проживу как-нибудь.
— Хорошее-с… Здесь чиновники отличные,
живут между собою согласно;
у нас ни ссор, ни дрязг нет; здешний город исстари славится дружелюбием.
Почтмейстер, видно,
жил крепко: дверь
у него одного в целом городе была заперта и приделан был к ней колокольчик.
— Лермонтов тоже умер, — отвечал Калинович, — но если б был и
жив, я не знаю, что бы было. В том, что он написал, видно только, что он, безусловно, подражал Пушкину, проводил байронизм несколько на военный лад и, наконец, целиком заимствовал
у Шиллера в одухотворениях стихий.
— Неужели же, — продолжала Настенька, — она была бы счастливее, если б свое сердце, свою нежность, свои горячие чувства, свои, наконец, мечты, все бы задушила в себе и всю бы жизнь свою принесла в жертву мужу, человеку, который никогда ее не любил, никогда не хотел и не мог ее понять? Будь она пошлая, обыкновенная женщина, ей бы еще была возможность ужиться в ее положении: здесь есть дамы, которые говорят открыто, что они терпеть не могут своих мужей и
живут с ними потому, что
у них нет состояния.
— Батюшка, — молила она, — не пусти по миру! Мало ли что
у мужа с женой бывает — не все в согласии
живут.
У нас с ним эти побоища нередко бывали — все сходило… Помилуй, отец мой!
Видимо, что это был для моего героя один из тех жизненных щелчков, которые сразу рушат и ломают
у молодости дорогие надежды, отнимают силу воли, силу к деятельности, веру в самого себя и делают потом человека тряпкою, дрянью, который видит впереди только необходимость
жить, а зачем и для чего, сам того не знает.
— Сколько я себя ни помню, — продолжал он, обращаясь больше к Настеньке, — я
живу на чужих хлебах,
у благодетеля (на последнем слове Калинович сделал ударение),
у благодетеля, — повторил он с гримасою, — который разорил моего отца, и когда тот умер с горя, так он, по великодушию своему, призрел меня, сироту, а в сущности приставил пестуном к своим двум сыновьям, болванам, каких когда-либо свет создавал.
В деревне своей князь
жил в полном смысле барином, имел четырех детей, из которых два сына служили в кавалергардах, а
у старшей дочери, с самой ее колыбели, были и немки, и француженки, и англичанки, стоившие, вероятно, тысяч.
— Без сомнения, — подхватил князь, — но, что дороже всего было в нем, — продолжал он, ударив себя по коленке, — так это его любовь к России: он, кажется, старался изучить всякую в ней мелочь: и когда я вот бывал в последние годы его жизни в Петербурге, заезжал к нему, он почти каждый раз говорил мне: «Помилуй, князь, ты столько лет
живешь и таскаешься по провинциям: расскажи что-нибудь, как
у вас, и что там делается».
— А что, Яков Васильич, теперь
у вас время свободное, а лето жаркое, в городе душно, пыльно: не подарите ли вы нас этим месяцем и не погостите ли
у меня в деревне? Нам доставили бы вы этим большое удовольствие, а себе, может быть, маленькое развлечение.
У меня местоположение порядочное, есть тоже садишко, кое-какая речонка, а кстати вот mademoiselle Полина с своей мамашей будут
жить по соседству от нас, в своем замке…
Из рекомендации князя Калинович узнал, что господин был m-r ле Гран, гувернер маленького князька, а дама — бывшая воспитательница княжны, мистрисс Нетльбет, оставшаяся
жить у князя навсегда — кто понимал, по дружбе, а другие толковали, что князь взял небольшой ее капиталец себе за проценты и тем привязал ее к своему дому.
Будь
у вас, с позволения сказать, любовница, с которой вы
прожили двадцать лет вашей жизни, и вот вы, почти старик, говорите: «Я на ней женюсь, потому что я ее люблю…» Молчу, ни слова не могу сказать против!..
— Ну да, — положим, что вы уж женаты, — перебил князь, — и тогда где вы будете
жить? — продолжал он, конечно, здесь, по вашим средствам… но в таком случае, поздравляю вас, теперь вы только еще, что называется, соскочили с университетской сковородки:
у вас прекрасное направление, много мыслей, много сведений, но, много через два — три года, вы все это растеряете, обленитесь, опошлеете в этой глуши, мой милый юноша — поверьте мне, и потом вздумалось бы вам съездить, например, в Петербург, в Москву, чтоб освежить себя — и того вам сделать будет не на что: все деньжонки уйдут на родины, крестины, на мамок, на нянек, на то, чтоб ваша жена явилась не хуже другой одетою, чтоб квартирка была хоть сколько-нибудь прилично убрана.
Капитан действительно замышлял не совсем для него приятное: выйдя от брата, он прошел к Лебедеву, который
жил в Солдатской слободке, где никто уж из господ не
жил, и происходило это, конечно, не от скупости, а вследствие одного несчастного случая, который постиг математика на самых первых порах приезда его на службу: целомудренно воздерживаясь от всякого рода страстей, он попробовал раз
у исправника поиграть в карты, выиграл немного — понравилось… и с этой минуты карты сделались для него какой-то ненасытимой страстью: он всюду начал шататься, где только затевались карточные вечеринки; схватывался с мещанами и даже с лакеями в горку — и не корысть его снедала в этом случае, но ощущения игрока были приятны для его мужественного сердца.
— Конечно, да, — подхватил Калинович, — и, может быть, в Варшаве или даже подальше там
у вас
живут отец и мать, брат и сестра, которые оплакивают вашу участь, если только знают о вашем существовании.
Теперь вот ваш Петербург хвастает: «
У нас, говорит, чиновники облагороженные»; ну, и, по-видимому, кажись бы, так следовало, кабы, кажется, и я в этаких палатах
жил, — продолжал Забоков, оглядывая комнату, — так и я бы дворянскую честь больше наблюдал, и
у меня, может быть, руки не были бы в сале замараны, хоть и за масло держался; но что ж на поверку выходит?
Что если б страсти он имел причину, какую я имею, он залил бы слезами весь театр, и воплем растерзал бы слух, и преступленьем ужаснул, и в
жилах у зрителей он заморозил кровь».
Благодаря свободе столичных нравов положение их не возбуждало ни с какой стороны ни толков, ни порицаний, тем более, что
жили они почти уединенно.
У них только бывали Белавин и молодой студент Иволгин. Первого пригласил сам Калинович, сказав еще наперед Настеньке: «Я тебя, друг мой, познакомлю с одним очень умным человеком, Белавиным. Сегодня зайду к нему, и он, вероятно, как-нибудь вечерком завернет к нам». Настеньке на первый раз было это не совсем приятно.
— Боже ты мой, царь милостивый! Верх ребячества невообразимого! — воскликнул он. — Ну, не видайтесь, пожалуй! Действительно, что тут накупаться на эти бабьи аханья и стоны; оставайтесь
у меня, ночуйте, а завтра напишите записку: так и так, мой друг, я
жив и здоров, но уезжаю по очень экстренному делу, которое устроит наше благополучие. А потом, когда женитесь, пошлите деньги — и делу конец: ларчик, кажется, просто открывался! Я, признаюсь, Яков Васильич, гораздо больше думал о вашем уме и характере…
— Я, ваше превосходительство, уж пьян; извини! — забормотал он. — Когда тебя министр спрашивал, какой такой
у тебя контролер, ты что написал? Я знаю, что написал, и выходит: ты
жив — и я
жив, ты умер — я умер! Ну и я пьян, извини меня, а ручку дай поцеловать, виноват!
И оне, видев собственно меня в бедном моем положении, прямо мне сказали: «Михеич, говорят,
живи, братец
у меня; я тебя прокормлю!» — «Благодарю, говорю, сударыня, благодарю!» А что я… что ж?..
Сами, может быть, ваше превосходительство, изволите знать:
у других из их званья по два, по три за раз бывает, а
у нас, что-что при театре состоим,
живем словно в монастыре: мужского духу в доме не слыхать, сколь ни много на то соискателей, но ни к кому как-то из них наша барышня желанья не имеет.
— Она умерла, друг мой; году после отца не
жила. Вот любила так любила, не по-нашему с тобой, а потому именно, что была очень простая и непосредственная натура… Вина тоже, дядя, дайте нам: я хочу, чтоб Жак
у меня сегодня пил… Помнишь, как пили мы с тобой, когда ты сделался литератором? Какие были счастливые минуты!.. Впрочем, зачем я это говорю? И теперь хорошо! Ступайте, дядя.
Очень просто и прямо говорю ему однажды: «Послушайте, говорю, Белавин,
у меня нет денег; мне
жить нечем; пожалуйста, сыщите мне какое-нибудь место».
Но, что ужаснее всего, когда я стала ему наконец говорить прямо, что я не могу тут
жить, потому что меня все оскорбляет, что я не рождена быть ни
у кого рабой и служанкой…
— Более сорока лет
живу я теперь на свете и что же вижу, что выдвигается вперед: труд ли почтенный, дарованье ли блестящее, ум ли большой? Ничуть не бывало! Какая-нибудь выгодная наружность, случайность породы или, наконец, деньги. Я избрал последнее: отвратительнейшим образом продал себя в женитьбе и сделался миллионером. Тогда сразу горизонт прояснился и дорога всюду открылась. Господа, которые очей своих не хотели низвести до меня, очутились
у ног моих!..
«Последний ваш поступок дает мне право исполнить давнишнее мое желание и разойтись с вами. Если вы вздумаете меня преследовать и захотите силой заставить меня
жить с вами, я обращусь к правительству и буду
у него просить защиты от вас».
— Во времена это происходило еще древние, старые… жил-был по деревне мужик жаднеющий… бывало, на обухе рожь молотить примется, зернышка не уронит; только было
у него, промеж прочего другого именья, стадо овец…