Неточные совпадения
— Известно что: двои сутки
пил! Что хошь, то и делайте. Нет моей силушки: ни ложки, ни плошки в
доме не стало: все перебил; сама еле жива ушла; третью ночь с детками в бане ночую.
Капитан
был холостяк, получал сто рублей серебром пенсиона и жил на квартире, через
дом от Петра Михайлыча, в двух небольших комнатках.
Лишившись жены, Петр Михайлыч не в состоянии
был расстаться с Настенькой и вырастил ее
дома. Ребенком она
была страшная шалунья: целые дни бегала в саду, рылась в песке, загорала, как только может загореть брюнеточка, прикармливала с реки гусей и бегала даже с мещанскими мальчиками в лошадки. Ходившая каждый день на двор к Петру Михайлычу нищая, встречая ее, всегда говорила...
«Это звери, а не люди!» — проговорил он, садясь на дрожки, и решился
было не знакомиться ни с кем более из чиновников; но, рассудив, что для парадного визита к генеральше
было еще довольно рано, и увидев на ближайшем
доме почтовую вывеску, велел подвезти себя к выходившему на улицу крылечку.
Кругом всего
дома был сделан из дикого камня тротуар, который в продолжение всей зимы расчищался от снега и засыпался песком в тех видах, что за неимением в городе приличного места для зимних прогулок генеральша с дочерью гуляла на нем между двумя и четырьмя часами.
В
домах купчихи и мещанки, которые побогаче,
выпив по порядочному стаканчику домашней настойки и весьма плотно пообедав, спят за ситцевыми занавесками на своих высочайших приданых перинах.
— Нет, он
дома: сегодня
был в училище, — возразил Калинович.
Вышед на улицу, Флегонт Михайлыч приостановился, подумал немного и потом не пошел по обыкновению домой, а поворотил в совершенно другую сторону. Ночь
была осенняя, темная, хоть глаз, как говорится, выколи; порывистый ветер опахивал холодными волнами и воймя завывал где-то в соседней трубе. В целом городе хотя бы в одном
доме промелькнул огонек: все уже мирно спали, и только в гостином дворе протявкивали изредка собаки.
Гнев и ожесточение Флегонта Михайлыча
были совершенно законны: по уездным нравам, вымарать дегтем ворота в
доме, где живет молодая женщина или молодая девушка, значит публично ее опозорить, и к этому средству обыкновенно прибегают между мещанами, а пожалуй, и купечеством оставленные любовники.
— Дома-с. Где ж мне
быть больше? — отвечал довольно дерзко Медиокритский.
— Как же, говорю, в этом случае поступать? — продолжал старик, разводя руками. — «Богатый, говорит, может поступать, как хочет, а бедный должен себя прежде обеспечить, чтоб, женившись,
было чем жить…» И понимай, значит, как знаешь: клади в мешок,
дома разберешь!
Исправница, успевшая окончательно втереться к ним в
дом, рассказывала, что m-lle Полина
была в совершенном отчаянии.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке
дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь
был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с
домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя
было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
— Тут ничего, может
быть, нет, но я не хочу. Князь останавливается у генеральши, а я этот
дом ненавижу. Ты сам рассказывал, как тебя там сухо приняли. Что ж тебе за удовольствие, с твоим самолюбием, чтоб тебя встретили опять с гримасою?
— Ужасен! — продолжал князь. — Он начинает эту бедную женщину всюду преследовать, так что муж не велел, наконец, пускать его к себе в
дом; он затевает еще больший скандал: вызывает его на дуэль; тот, разумеется, отказывается; он ходит по городу с кинжалом и хочет его убить, так что муж этот принужден
был жаловаться губернатору — и нашего несчастного любовника, без копейки денег, в одном пальто, в тридцать градусов мороза, высылают с жандармом из города…
«Как этот гордый и великий человек (в последнем она тоже не сомневалась), этот гордый человек так мелочен, что в восторге от приглашения какого-нибудь глупого, напыщенного генеральского
дома?» — думала она и дала себе слово показывать ему невниманье и презренье, что, может
быть, и исполнила бы, если б Калинович показал хотя маленькое раскаяние и сознание своей вины; но он, напротив, сам еще больше надулся и в продолжение целого дня не отнесся к Настеньке ни словом, ни взглядом, понятным для нее, и принял тот холодно-вежливый тон, которого она больше всего боялась и не любила в нем.
Все маленькие уловки
были употреблены на это: черное шелковое платье украсилось бантиками из пунцовых лент; хорошенькая головка
была убрана спереди буклями, и надеты
были очень миленькие коралловые сережки; словом, она хотела в этом гордом и напыщенном
доме генеральши явиться достойною любви Калиновича, о которой там, вероятно, уже знали.
Наперед ожидая посланного от Годневых, он не велел только сказываться, но сам
был целый день
дома и, так сказать, предвкушал тонкое авторское наслаждение, которым предстояло в тот вечер усладиться его самолюбию.
— Мне действительно
было досадно, — отвечал он, — что вы приехали в этот
дом, с которым у вас ничего нет общего ни по вашему воспитанию, ни по вашему тону; и, наконец, как вы не поняли, с какой целью вас пригласили, и что в этом случае вас третировали, как мою любовницу… Как же вы, девушка умная и самолюбивая, не оскорбились этим — странно!
Из рекомендации князя Калинович узнал, что господин
был m-r ле Гран, гувернер маленького князька, а дама — бывшая воспитательница княжны, мистрисс Нетльбет, оставшаяся жить у князя навсегда — кто понимал, по дружбе, а другие толковали, что князь взял небольшой ее капиталец себе за проценты и тем привязал ее к своему
дому.
Кадников пристал к этому разговору, начал оправдывать Медиокритского и, разгорячась, так кричал, что все
было слышно в гостиной. Князь только морщился. Не оставалось никакого сомнения, что молодой человек, обыкновенно очень скромный и очень не глупый,
был пьян. Что делать! Робея и конфузясь ехать к князю в такой богатый и модный
дом, он для смелости хватил два стаканчика неподслащенной наливки, которая теперь и сказывала себя.
Неуклонно с тех пор начал он в уплату долга отдавать из своего жалованья две трети, поселившись для того в крестьянской почти избушонке и ограничив свою пищу хлебом, картофелем и кислой капустой. Даже в гостях, когда предлагали ему чаю или трубку, он отвечал басом: «Нет-с; у меня
дома этого нет, так зачем уж баловаться?» Из собственной убитой дичи зверолов тоже никогда ничего не
ел, но, стараясь продать как можно подороже, копил только деньгу для кредитора.
— Теперича, хоша бы в
доме братца… Что ж? Надобно сказать: они
были приняты заместо родного сына… — начал он, но голос у него оборвался.
— Кого послать-то? Я сама сбегаю, — отвечала Палагея Евграфовна и ушла, но не застала капитана
дома, и где он
был — на квартире не знали.
Мелкая торговля, бьющаяся изо всех сил вылезти в магазины, так и стала ему кидаться в глаза со всех сторон; через каждые почти десять шагов ему попадался жид, и из большей части
домов несло жареным луком и щукой; но еще более безобразное зрелище ожидало его на Садовой: там из кабака вывалило по крайней мере человек двадцать мастеровых; никогда и нигде Калинович не видал народу более истощенного и безобразного: даже самое опьянение их
было какое-то мрачное, свирепое; тут же, у кабака, один из них, свалившись на тротуар, колотился с ожесточением головой о тумбу, а другой, желая, вероятно, остановить его от таких самопроизвольных побоев, оттаскивал его за волосы от тумбы, приговаривая...
«Что ж это такое? — думал он. — Неужели я так обабился, что только около этой девчонки могу
быть спокоен и весел? Нет! Это что-то больше, чем любовь и раскаянье: это скорей какой-то страх за самого себя, страх от этих сплошной почти массой идущих
домов, широких улиц, чугунных решеток и холодом веющей Невы!»
Зная щепетильность Петербурга в этом отношении, он решился лучше просидеть
дома, пока не
будет готово заказанное платье у Шармера, которое, наконец, на четвертый день
было принесено благороднейшей наружности подмастерьем.
— Merci! — отвечал Дубовский, торопливо
выпивая вино, и, видимо, тронутый за чувствительную струну, снова продолжал: — Я
был, однако, так еще осторожен, что не позволил себе прямо отнестись в редакцию, а вот именно самого Павла Николаича, встретив в одном
доме, спрашиваю, что могу ли надеяться
быть напечатан у них. Он говорил: «Очень хорошо, очень рад». Имел ли я после того право
быть почти уверен?
— Не знаю, что тут хорошего, тем больше, что с утра до ночи
ест, говорят, конфеты… Или теперь… Это черт знает, что такое! — воскликнул он. — Известная наша сочинительница, Касиновская, целую зиму прошлого года жила у него в
доме, и он за превосходные ее произведения платил ей по триста рублей серебром, — стоит она этого, хотя бы сравнительно с моим трудом, за который заплачено по тридцати пяти?
«Служить надобно!» — решил он мысленно и прошел в театр, чтоб не
быть только
дома, где угрожала ему Амальхен.
— Господин начальник губернии теперь пишет, — начал Забоков, выкладывая по пальцам, — что я человек пьяный и характера буйного; но, делая извет этот, его превосходительство, вероятно, изволили забыть, что каждый раз при проезде их по губернии я пользовался счастьем принимать их в своем
доме и удостоен даже
был чести иметь их восприемником своего младшего сына; значит, если я доподлинно человек такой дурной нравственности, то каким же манером господин начальник губернии мог приближать меня к своей персоне на такую дистанцию?
Там кипела деятельность: полоскали на плотах прачки белье; в нескольких местах
поили лошадей; водовозы наливались водой; лодочник вез в ялике чиновника; к огромному
дому таскали на тачках дикий камень сухопарые солдаты; двое чухонцев отпихивали шестом от моста огромную лайбу с дровами.
— Мне нужно; я желаю
быть в одном
доме в гостях, — отвечал тот с улыбкою.
Кроме того, у немца
было несколько родственных и семейных
домов, куда он ходил на вечера, и на другой день всегда оставался очень этим доволен.
— Я, конечно, — начал он довольно развязно, — давно бы воспользовался вашим позволением
быть у вас, но, вероятно, тогда ослышался в адресе и даже сегодня перебывал по крайней мере в десяти
домах, отыскивая вас.
— Я еще почти не видала Петербурга и могу сказать только, что зодчество, или, собственно, скульптура — одно, что поразило меня, потому что в других местах России… я не знаю, если это и
есть, то так мало, что вы этого не увидите; но здесь чувствуется, что существует это искусство, это бросается в глаза. Эти лошади на мосту, сфинксы, на
домах статуи…
Герой мой нигде, кроме
дома, не обедал и очень хорошо знал, что Настенька прождет его целый день и
будет беспокоиться; однако, и сам не зная для чего, согласился.
— Да, — отвечал тот, не без досады думая, что все это ему очень нравилось, особенно сравнительно с тем мутным супом и засушенной говядиной, которые им готовила трехрублевая кухарка. То же почувствовал он,
выпивая стакан мягкого и душистого рейнвейна, с злобой воображая, что
дома, по предписанию врача, для здоровья, ему следовало бы
пить такое именно хорошее вино, а между тем он должен
был довольствоваться шестигривенной мадерой.
Чем дальше они шли, тем больше открывалось: то пестрела китайская беседка, к которой через канаву перекинут
был, как игрушка, деревянный мостик; то что-то вроде грота, а вот, куда-то далеко, отводил темный коридор из акаций, и при входе в него сидел на пьедестале грозящий пальчиком амур, как бы предостерегающий: «Не ходи туда, смертный, — погибнешь!» Но что представила площадка перед
домом — и вообразить трудно: как бы простирая к нему свои длинные листья, стояли тут какие-то тополевидные растения в огромных кадках; по кулаку человеческому цвели в средней куртине розаны, как бы венцом окруженные всевозможных цветов георгинами.
Все ваши мечты
были направлены на приобретение каким бы то ни
было путем благоустроенных имений, каменных
домов и очаровательных дач.
Про героя моего я по крайней мере могу сказать, что он искренно и глубоко страдал: как бы совершив преступление, шел он от князя по Невскому проспекту, где тут же встречалось ему столько спокойных и веселых господ, из которых уж, конечно, многие имели на своей совести в тысячу раз грязнейшие пятна.
Дома Калинович застал Белавина, который сидел с Настенькой. Она
была в слезах и держала в руках письмо. Не обратив на это внимания, он молча пожал у приятеля руку и сел.
Он снова входил теперь в барский
дом, с тою только разницею, что здесь аристократизм
был настоящий: как-то особенно внушительно висела на окнах бархатная драпировка; золото, мебель, зеркала — все это
было тяжеловесно богато; тропические растения, почти затемняя окна, протягивали свою сочную зелень; еще сделанный в екатерининские времена паркет хоть бы в одном месте расщелился.
Теперь вот рекрутское присутствие открыло уже свои действия, и не угодно ли
будет полюбопытствовать: целые вороха вот тут, на столе, вы увидите просьб от казенных мужиков на разного рода злоупотребления ихнего начальства, и в то же время ничего невозможно сделать, а самому себе повредить можно; теперь вот с неделю, как приехал флигель-адъютант, непосредственный всего этого наблюдатель, и, как я уже слышал, третий день совершенно поселился в
доме господина управляющего и изволит там с его супругой, что ли, заниматься музыкой.
Третий — и тоже очень хороший
дом —
был у предводителя, добивавшегося Анны на шею.
Я более чем дружна
была с этим
домом… более…
В губернском правлении назначено
было свидетельство в умственных способностях дворянина Язвина, который, по ходатайству наследников, содержался уже в сумасшедшем
доме.
Но, так как из слов его видно, что у него обобран весь скот и, наконец, в деле
есть просьбы крестьян на стеснительные и разорительные действия наследников, то обстоятельство это подлежит особому исследованию — и виновных подвергнуть строжайшей ответственности, потому что усилие их представить недальнего человека за сумасшедшего, с тем чтоб засадить его в
дом умалишенных и самим между тем расхищать и разорять его достояние, по-моему, поступок, совершенно равносильный воровству, посягательству на жизнь и даже грабежу.
— Не лучше вас: друг друга стоим! — отвечал Калинович, и вообще заметно
было, что вместо ожидаемого сближения с губернатором он целый вечер намеревался любезничать с хозяйкою; но из
дома принесли ему записку, при чтении которой заметное чувство удовольствия показалось на лице его.
Уединенно пришлось ей сидеть в своем замкоподобном губернаторском
доме, и общественное мнение явно уже склонилось в пользу их врага, и началось это с Полины, которая вдруг, ни с того ни с сего, найдена
была превосходнейшей женщиной, на том основании, что при таком состоянии, нестарая еще женщина, она решительно не рядится, не хочет жить в свете, а всю себя посвятила семейству; но что, собственно, делает она в этой семейной жизни — никто этого не знал, и даже поговаривали, что вряд ли она согласно живет с мужем, но хвалили потому только, что надобно же
было за что-нибудь похвалить.
В прежние времена не
было бы никакого сомнения, что дело это останется за купцом Михайлом Трофимовым Папушкиным, который до того
был дружен с
домом начальника губернии, что в некоторые дни губернаторша, не кончивши еще своего туалета, никого из дам не принимала, а Мишка Папушкин сидел у ней в это время в будуаре, потому что привез ей в подарок серебряный сервиз, — тот самый Мишка Трофимов, который еще лет десять назад
был ничтожный дровяной торговец и которого мы видели в потертой чуйке, ехавшего в Москву с Калиновичем.