— Боже ты мой, царь милостивый! Верх ребячества невообразимого! — воскликнул он. — Ну, не видайтесь, пожалуй! Действительно, что тут накупаться на эти бабьи аханья и стоны; оставайтесь у меня, ночуйте, а завтра напишите записку: так и так, мой друг, я жив и здоров, но уезжаю по очень экстренному делу, которое устроит наше благополучие. А потом, когда женитесь, пошлите деньги — и делу конец: ларчик, кажется, просто открывался! Я, признаюсь, Яков Васильич, гораздо больше
думал о вашем уме и характере…
Неточные совпадения
— А если
думали, так
о чем же вам и беспокоиться? — возразил Петр Михайлыч. — Позвольте мне, для первого знакомства, предложить мою колесницу. Лошадь у меня прекрасная, дрожки тоже, хоть и не модного фасона, но хорошие. У меня здесь многие помещики, приезжая в город, берут.
Такова была почти вся с улицы видимая жизнь маленького городка, куда попал герой мой; но что касается простосердечия, добродушия и дружелюбия,
о которых объяснял Петр Михайлыч, то все это, может быть, когда-нибудь бывало в старину, а нынче всем и каждому, я
думаю, было известно, что окружный начальник каждогодно делает на исправника донос на стеснительные наезды того на казенные имения.
— Хоть бы один раз во всю жизнь судьба потешила! — начал он. — Даже из детства,
о котором, я
думаю, у всех остаются приятные и светлые воспоминания, я вынес только самые грустные, самые тяжелые впечатления.
— Как, я
думаю, трудно сочинять — я часто об этом
думаю, — сказала Полина. — Когда, судя по себе, письма иногда не в состоянии написать, а тут надобно сочинить целый роман! В это время, я полагаю, ни
о чем другом не надобно
думать, а то сейчас потеряешь нить мыслей и рассеешься.
Весь этот длинный рассказ князя Полина выслушала с большим интересом, Калинович тоже с полным вниманием, и одна только генеральша
думала о другом: голос ее старческого желудка был для нее могущественнее всего.
«Maman тоже поручила мне просить вас об этом, и нам очень грустно, что вы так давно нас совсем забыли», — прибавила она, по совету князя, в постскриптум. Получив такое деликатное письмо, Петр Михайлыч удивился и, главное, обрадовался за Калиновича. «О-о, как наш Яков Васильич пошел в гору!» —
подумал он и, боясь только одного, что Настенька не поедет к генеральше, робко вошел в гостиную и не совсем твердым голосом объявил дочери
о приглашении. Настенька в первые минуты вспыхнула.
Впрочем, Калинович, отзываясь таким образом
о Полине у Годневых, был в то же время с нею чрезвычайно вежлив и внимателен, так что она почти могла
подумать, что он интересуется ею.
«Что это она точно сожалеет и грустит обо мне?» —
подумал он и тоже не находился с своей стороны,
о чем начать бы разговор.
Сначала они вышли в ржаное поле, миновав которое, прошли луга, прошли потом и перелесок, так что от усадьбы очутились верстах в трех. Сверх обыкновения князь был молчалив и только по временам показывал на какой-нибудь открывавшийся вид и хвалил его. Калинович соглашался с ним,
думая, впрочем, совершенно
о другом и почти не видя никакого вида. Перейдя через один овражек, князь вдруг остановился,
подумал немного и обратился к Калиновичу...
«Боже мой! Как эти люди любят меня, и между тем какой черной неблагодарностью я должен буду заплатить им!» — мучительно
думал он и решительно не имел духа, как прежде предполагал, сказать
о своем намерении ехать в Петербург и только, оставшись после обеда вдвоем с Настенькой, обнял ее и долго, долго целовал.
— Да, — отвечал тот и потом,
подумав, прибавил: — прежде отъезда моего я желал бы поговорить с вами
о довольно серьезном деле.
— Что говорить, батюшка, — повторил и извозчик, — и в молитве господней, сударь, сказано, — продолжал он, — избави мя от лукавого, и священники нас, дураков, учат: «Ты, говорит, только еще
о грехе
подумал, а уж ангел твой хранитель на сто тысяч верст от тебя отлетел — и вселилась в тя нечистая сила: будет она твоими ногами ходить и твоими руками делать; в сердце твоем, аки птица злобная, совьет гнездо свое…» Учат нас, батюшка!
«С какой только важностью и
о каком вздоре рассуждают эти два господина!» —
подумал Калинович с досадой в душе.
Около недели герой мой оставался совершенно один и большую часть времени
думал о Настеньке.
«Этот человек три рубля серебром отдает на водку, как гривенник, а я беспокоюсь, что должен буду заплатить взад и вперед на пароходе рубль серебром, и очень был бы непрочь, если б он свозил меня на свой счет.
О бедность! Какими ты гнусными и подлыми мыслями наполняешь сердце человека!» —
думал герой мой и, чтоб не осуществилось его желание, поспешил первый подойти к кассе и взял себе билет.
Когда, задумавшись и заложив руки назад, он ходил по своей огромной зале, то во всей его солидной посадке тела, в покрое даже самого фрака, так и чувствовался будущий действительный статский советник, хоть в то же время добросовестность автора заставляет меня сказать, что все это спокойствие была чисто одна личина: в душе Калинович страдал и беспрестанно
думал о Настеньке!
— Конечно, можно. Неужели вы
думаете, что в Петербурге на балах говорят
о чем-нибудь другом: все
о делах… такой уж несносный город! — произнесла баронесса.
В этом монологе, когда барон говорит, что, возвращаясь на родину, он
думал исправлять закоренелые глупости, покрытые столетним мраком предрассудков; «
О!
Неточные совпадения
Хлестаков.
О нет, к чему это? (Немного
подумав.)А впрочем, пожалуй.
Иной городничий, конечно, радел бы
о своих выгодах; но, верите ли, что, даже когда ложишься спать, все
думаешь: «Господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно?..» Наградит ли оно или нет — конечно, в его воле; по крайней мере, я буду спокоен в сердце.
Городничий.
О, уж там наговорят! Я
думаю, поди только да послушай — и уши потом заткнешь. (Обращаясь к Осипу.)Ну, друг…
Сама лисица хитрая, // По любопытству бабьему, // Подкралась к мужикам, // Послушала, послушала // И прочь пошла,
подумавши: // «И черт их не поймет!» // И вправду: сами спорщики // Едва ли знали, помнили — //
О чем они шумят…
Батрачка безответная // На каждого, кто чем-нибудь // Помог ей в черный день, // Всю жизнь
о соли
думала, //
О соли пела Домнушка — // Стирала ли, косила ли, // Баюкала ли Гришеньку, // Любимого сынка. // Как сжалось сердце мальчика, // Когда крестьянки вспомнили // И спели песню Домнину // (Прозвал ее «Соленою» // Находчивый вахлак).