Неточные совпадения
В Эн-ске Годнев имел собственный домик с садом, а под городом тридцать благоприобретенных душ. Он был вдов, имел дочь Настеньку и экономку Палагею Евграфовну, девицу лет сорока пяти и не совсем красивого лица. Несмотря на это, тамошняя исправница, дама весьма неосторожная на язык,
говорила, что ему гораздо бы лучше следовало на своей прелестной ключнице жениться, чтоб прикрыть грех, хотя более умеренное мнение
других было таково, что какой уж может быть грех у таких стариков, и зачем им жениться?
— Ай, ай, ай! Как это стыдно даме такие слова
говорить! — возражал Петр Михайлыч. — Супруги должны недостатки
друг у
друга исправлять любовью и кротостью, а не бранью.
— Ну, вот мы и в параде. Что ж? Народ хоть куда! —
говорил он, осматривая себя и
других. — Напрасно только вы, Владимир Антипыч, не постриглись: больно у вас волосы торчат! — отнесся он к учителю математики.
— Не знаю-с, — отвечал Петр Михайлыч, — я
говорю, как понимаю. Вот как перебранка мне их не нравится, так не нравится! Помилуйте, что это такое? Вместо того чтоб рассуждать о каком-нибудь вопросе, они ставят
друг другу шпильки и стараются, как борцы какие-нибудь, подшибить
друг друга под ногу.
Кроме того, по всему этому склону росли в наклоненном положении огромные кедры, в тени которых стояла не то часовня, не то хижина, где, по словам старожилов, спасался будто бы некогда какой-то старец, но
другие объясняли проще,
говоря, что прежний владелец — большой между прочим шутник и забавник — нарочно старался придать этой хижине дикий вид и посадил деревянную куклу, изображающую пустынножителя, которая, когда кто входил в хижину, имела свойство вставать и кланяться, чем пугала некоторых дам до обморока, доставляя тем хозяину неимоверное удовольствие.
— Ах, боже мой! Боже мой! —
говорил Петр Михайлыч. — Какой вы молодой народ вспыльчивый! Не разобрав дела, бабы слушать — нехорошо… нехорошо… — повторил он с досадою и ушел домой, где целый вечер сочинял к директору письмо, в котором, как прежний начальник, испрашивал милосердия Экзархатову и клялся, что тот уж никогда не сделает в
другой раз подобного проступка.
— Ой, девоньки! Глянь-ко, собачища-то какая! —
говорили они, прижимаясь
друг к
другу.
Калинович еще раз поклонился, отошел и пригласил Полину. Та пожала ему с чувством руку. Визави их был m-r ле Гран, который танцевал с хорошенькой стряпчихой. Несмотря на счастливое ее положение, она заинтересовала француза донельзя: он с самого утра за ней ухаживал и беспрестанно смешил ее, хоть та ни слова не
говорила по-французски, а он очень плохо
говорил по-русски, и как уж они понимали
друг друга — неизвестно.
«Генерал,
говорит, прислал сейчас найденный через полицию шубный рукав и приказал мне посмотреть, от той ли ихней самой шубы, али от
другой…» Камердинер слышит приказание господское — ослушаться, значит, не смел: подал и преспокойным манером отправился стулья там, что ли, передвигать али тарелки перетирать; только глядь: ни квартального, ни шубы нет.
«Ничего», —
говорит Лукин, взял его, сердечного, опять за шиворот, трах его по
другой стороне, сразу поправил.
На
другой дороге, продолжал он рассуждать, литература с ее заманчивым успехом, с независимой жизнью в Петербурге, где, что бы князь ни
говорил, широкое поприще для искания счастия бедняку, который имеет уже некоторые права.
— Что ж — я могу ему
говорить ты: мы с ним
друзья, — сказала она и протянула Калиновичу руку.
Несмотря на тесную дружбу, он всегда
говорил Лебедеву, как и всем
другим: вы, и тот отвечал ему тем же.
И на
другой день часу в десятом он был уже в вокзале железной дороги и в ожидании звонка сидел на диване; но и посреди великолепной залы, в которой ходила, хлопотала, смеялась и
говорила оживленная толпа, в воображении его неотвязчиво рисовался маленький домик, с оклеенною гостиной, и в ней скучающий старик, в очках, в демикотоновом сюртуке, а у окна угрюмый, но добродушный капитан, с своей трубочкой, и, наконец, она с выражением отчаяния и тоски в опухнувших от слез глазах.
— Очень хороший,
говорят, — подтвердил он, — я, конечно, тогда его не знал; но если б обратился прямо к нему с моим произведением, так, может быть,
другая постигла бы его участь.
— Как же ты
говоришь так решительно? Яков Васильич написал одну вещь — и ты уж произносишь свой суд, а он напишет еще — и ты станешь думать
другое, и это наверное будет! — сказала она мужу.
Взяток,
говорят, не берут; а копни-ка поглубже, так сейчас и увидишь, что судится, например, один помещик с
другим; дело одного правое, а гнут его, смотришь, в пользу
другого.
— Что это,
друг мой, как это тебе не стыдно? Перестань! —
говорила она, утирая ему глаза платком.
— Давно,
друг мой, — сказала Настенька и, поцеловав еще раз Калиновича, села разливать чай. — Ах, какие гадкие чашки! —
говорила она, тщательно обмывая с чашек грязь. — И вообще, cher ami, посмотри, как у тебя в комнате грязно и нехорошо! При мне этого не будет: я все приведу в порядок.
— Я знаю,
друг мой, что ты мне не изменишь, а все-таки хотела тебе ухо надрать больно-больно: вот как!.. —
говорила Настенька, теребя Калиновича потихоньку за ухо. — Придумал там что-то такое в своей голове, не пишет ни строчки, сам болен…
Молись,
говорит, до кровавого пота!» Какой-то трепет духовный, ужас,
друг мой, овладел мной… знаешь, как иногда перед причастьем ждешь, что вот огонь небесный спалит тебя, недостойную.
Все мы, например, постоянно думали о тебе, а
друг с
другом ни слова об этом; ко всему этому, наконец, будят меня раз ночью и
говорят, что с отцом паралич.
— Дайте нам посмотреть… пожалуйста, chere amie, soyez si bonne [дорогой
друг, будьте так добры (франц.).]; я ужасно люблю брильянты и, кажется, как баядерка, способная играть ими целый день, —
говорила баронесса.
— Все это прекрасно, что вы бывали, и, значит, я не дурно сделал, что возобновил ваше знакомство; но дело теперь в том, мой любезнейший… если уж начинать
говорить об этом серьезно, то прежде всего мы должны быть совершенно откровенны
друг с
другом, и я прямо начну с того, что и я, и mademoiselle Полина очень хорошо знаем, что у вас теперь на руках женщина… каким же это образом?.. Сами согласитесь…
— Делал: во-первых, толковал с одним господином о делах, потом с
другим, и с этим уж исключительно
говорил об вас.
Не дальше как сегодня вы приходите и
говорите, что девушка вам нравится, просите сделать ей предложение; вам дают почти согласие, и вы на это объявляете, что любите
другую, что не можете оставить ее…
— Конечно, можно. Неужели вы думаете, что в Петербурге на балах
говорят о чем-нибудь
другом: все о делах… такой уж несносный город! — произнесла баронесса.
Не ограничиваясь этим, губернаторша, забыв на этот раз свою гордость, отплатила на
другой же день визит Полине, пила у ней также кофе и просидела часа три, а потом везде начала
говорить, что новая вице-губернаторша хоть и нехороша собой, но чрезвычайно милая женщина.
Три дня старик медлил; но от вице-губернатора получено было новое полуофициальное письмо, в котором он
говорил, что ежели его превосходительству неугодно будет удалить секретаря Медиокритского, то он вынужденным найдется просить министерство о назначении себя в
другую губернию.
Этта у нас один благой, злой он такой, поймал
другую благую бабу, да так ее оттрепал в сенях, сто еле жива осталась, — того и гляди убьют еще; а коли
говорить, васе пиисхадитество, начальству насему станес, так у них только и речи: «
Поговори,
говорит, у нас еще, так выхлещем» — ей-богу-с!
В каком-нибудь звании вице-губернатора переделывает, ломает… помилуйте!» —
говорили они втихомолку
друг другу.
Из одного этого можно заключить, что начал выделывать подобный господин в губернском городе: не
говоря уже о том, что как только дядя давал великолепнейший на всю губернию бал, он делал свой, для горничных — в один раз все для брюнеток, а
другой для блондинок, которые, конечно, и сбегались к нему потихоньку со всего города и которых он так угощал, что многие дамы, возвратившись с бала, находили своих девушек мертвецки пьяными.
Я, согрешил грешный, прямо ему сказал на то: «Разве,
говорю, ваше высокородие, английских каких выпишете: там, может быть, у тех
другое поведение; а что питерских мы тоже знаем: дерут с нашей братьи еще почище здешних».
— Послушайте, — начала Четверикова, —
говорят, вот что теперь надо сделать: у отца есть
другое свидетельство на имение этого старика-почтмейстера: вы возьмите его и скажите, что оно было у вас, а не то, за которое вы его судите, скажите, что это была ошибка, — вам ничего за это не будет.
В
другой раз, видючи, как их молодость втуне пропадает, жалко даже становится, ну, и тоже, по нашему смелому, театральному обращению, прямо
говоришь: «Что это, Настасья Петровна, ни с кем вы себе удовольствия не хотите сделать, хоть бы насчет этой любви или самых амуров себя развлекли».
«Ты
говоришь, что в барской усадьбе меня видел: кто же меня еще из
других людей видел?
— Непременно! Строжайшей ответственности, по закону, должны быть подвергнуты. Но главная теперь их опора в свидетельстве:
говорят, документ, вами составленный, при прошении вашем представлен; и ежели бы даже теперь лица, к делу прикосновенные, оказались от него изъятыми, то правительство должно будет
других отыскивать, потому что фальшивый акт существует, и вы все-таки перед законом стоите один его совершитель.
Дальше они опять замолчали, решительно не находя, что им
говорить, и только смотрели
друг другу в глаза. Капитан между тем начал аккуратно разливать чай, а Михеич вытянул поднос для принятия чашек.
— Слышала, мой
друг… все мне рассказывали, как ты здесь служишь, держишь себя, и я тебе
говорю откровенно, что начала после этого еще больше тебя уважать, — проговорила она со вздохом.
— Она умерла,
друг мой; году после отца не жила. Вот любила так любила, не по-нашему с тобой, а потому именно, что была очень простая и непосредственная натура… Вина тоже, дядя, дайте нам: я хочу, чтоб Жак у меня сегодня пил… Помнишь, как пили мы с тобой, когда ты сделался литератором? Какие были счастливые минуты!.. Впрочем, зачем я это
говорю? И теперь хорошо! Ступайте, дядя.
— Господи! Что ж это такое,
друг мой, ты
говоришь? — произнесла Настенька и, подошедши к Калиновичу, положила ему руку на плечо. — Зачем ты в таком раздраженном состоянии? Послушай… молишься ли ты? — прибавила она шепотом.
— Бог ведь знает, господа, как, и про что, и за что у нас человека возвышают. Больше всего, чай, надо полагать, что письмами от Хованского он очень хорошую себе рекомендацию делает, а тут тоже
говорят, что и через супругу держится. Она там сродственница
другой барыне, а та тоже по министерии-то у них фавер большой имеет. Прах их знает! Болтали многое… Я
другого, пожалуй, и не разобрал, а много болтали.
— О боже мой! Кто ж вам это
говорит! — воскликнул Калинович. — Но я могу быть переведен; приедет
другой, который вас вытеснит, и вы останетесь без куска хлеба.