Неточные совпадения
В продолжение всего месяца он был очень тих, задумчив, старателен, очень молчалив и предмет свой знал прекрасно; но только что получал жалованье, на
другой же день являлся в класс развеселый; с учениками шутит, пойдет потом гулять по улице — шляпа набоку, в зубах сигара, попевает, насвистывает, пожалуй, где случай выпадет, готов и драку сочинить;
к женскому полу получает сильное стремление и для этого придет
к реке, станет на берегу около плотов, на которых прачки моют белье, и любуется…
Отслушав литургию, братья подходили
к кресту, потом целовались и поздравляли
друг друга с праздником.
Настенька села на довольно отдаленное кресло. Генеральша лениво повернула
к ней голову и несколько минут смотрела на нее своими мутными серыми глазами. Настенька думала, что она хочет что-нибудь ее спросить, но генеральша ни слова не сказала и, поворотив голову в
другую сторону, где навытяжке сидела залитая в брильянтах откупщица, проговорила...
— Ну, вот мы и в параде. Что ж? Народ хоть куда! — говорил он, осматривая себя и
других. — Напрасно только вы, Владимир Антипыч, не постриглись: больно у вас волосы торчат! — отнесся он
к учителю математики.
Молодой смотритель находился некоторое время в раздумье: ехать ли ему в таком экипаже, или нет? Но делать нечего, —
другого взять было негде. Он сделал насмешливую гримасу и сел, велев себя везти
к городничему, который жил в присутственных местах.
— Ха, ха, ха! — засмеялся Петр Михайлыч добродушнейшим смехом. — Этакой смешной ветеран! Он что-нибудь не понял. Что делать?.. Сим-то вот занят больше службой; да и бедность
к тому: в нашем городке, не как в
других местах, городничий не зажиреет: почти сидит на одном жалованье, да откупщик разве поможет какой-нибудь сотней —
другой.
Капитан играл внимательно и в высшей степени осторожно, с большим вниманием обдумывая каждый ход; Петр Михайлыч, напротив, горячился, объявлял рискованные игры, сердился, бранил Настеньку за ошибки, делая сам их беспрестанно, и грозил капитану пальцем, укоряя его: «Не чисто, ваше благородие… подсиживаете!» Настенька, по-видимому, была занята совсем
другим: она то пропускала игры, то объявляла ни с чем и всякий раз, когда Калинович сдавал и не играл, обращалась
к нему с просьбой поучить ее.
Соскучившись развлекаться изучением города, он почти каждый день обедал у Годневых и оставался обыкновенно там до поздней ночи, как в единственном уголку, где радушно его приняли и где все-таки он видел человечески развитых людей; а может быть,
к тому стала привлекать его и
другая, более существенная причина; но во всяком случае, проводя таким образом вечера, молодой человек отдал приличное внимание и службе; каждое утро он проводил в училище, где, как выражался математик Лебедев, успел уж показать когти: первым его распоряжением было — уволить Терку, и на место его был нанят молодцеватый вахмистр.
— Ах, боже мой! Боже мой! — говорил Петр Михайлыч. — Какой вы молодой народ вспыльчивый! Не разобрав дела, бабы слушать — нехорошо… нехорошо… — повторил он с досадою и ушел домой, где целый вечер сочинял
к директору письмо, в котором, как прежний начальник, испрашивал милосердия Экзархатову и клялся, что тот уж никогда не сделает в
другой раз подобного проступка.
— Не знаю… вряд ли! Между людьми есть счастливцы и несчастливцы. Посмотрите вы в жизни: один и глуп, и бездарен, и ленив, а между тем ему плывет счастье в руки, тогда как
другой каждый ничтожный шаг
к успеху, каждый кусок хлеба должен завоевывать самым усиленным трудом: и я, кажется, принадлежу
к последним. — Сказав это, Калинович взял себя за голову, облокотился на стол и снова задумался.
Наконец внимание капитана обратили на себя две тени, из которых одна поворотила в переулок, а
другая подошла
к воротам Петра Михайлыча и начала что-то тут делать.
Монастырь, куда они шли, был старинный и небогатый. Со всех сторон его окружала высокая, толстая каменная стена, с следами бойниц и с четырьмя башнями по углам. Огромные железные ворота, с изображением из жести двух архангелов, были почти всегда заперты и входили в небольшую калиточку. Два храма, один с колокольней, а
другой только церковь, стоявшие посредине монастырской площадки, были тоже старинной архитектуры.
К стене примыкали небольшие и довольно ветхие кельи для братии и
другие прислуги.
— Позвольте и мне предложить мой тост, — сказал Калинович, вставая и наливая снова всем шампанского. — Здоровье одного из лучших знатоков русской литературы и первого моего литературного покровителя, — продолжал он, протягивая бокал
к Петру Михайлычу, и они чокнулись. — Здоровье моего маленького
друга! — обратился Калинович
к Настеньке и поцеловал у ней руку.
Кто бы
к нему ни обращался с какой просьбой: просила ли, обливаясь горькими слезами, вдова помещица похлопотать, когда он ехал в Петербург, о помещении детей в какое-нибудь заведение, прибегал ли
к покровительству его попавшийся во взятках полупьяный чиновник — отказа никому и никогда не было; имели ли окончательный успех или нет эти просьбы — то
другое дело.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя
к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а
другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
— Нет, вы погодите, чем еще кончилось! — перебил князь. — Начинается с того, что Сольфини бежит с первой станции. Проходит несколько времени — о нем ни слуху ни духу. Муж этой госпожи уезжает в деревню; она остается одна… и тут различно рассказывают: одни — что будто бы Сольфини как из-под земли вырос и явился в городе, подкупил людей и пробрался
к ним в дом; а
другие говорят, что он писал
к ней несколько писем, просил у ней свидания и будто бы она согласилась.
— Конечно, — подхватил князь и продолжал, — но, как бы то ни было, он входит
к ней в спальню, запирает двери… и какого рода происходила между ними сцена — неизвестно; только вдруг раздается сначала крик, потом выстрелы. Люди прибегают, выламывают двери и находят два обнявшиеся трупа. У Сольфини в руках по пистолету: один направлен в грудь этой госпожи, а
другой он вставил себе в рот и пробил насквозь череп.
— Пожалуй, эта сумасбродная девчонка наделает скандалу! — проговорил Калинович, бросая письмо, и на
другой же день, часов в семь, не пив даже чаю, пошел
к Годневым.
Из рекомендации князя Калинович узнал, что господин был m-r ле Гран, гувернер маленького князька, а дама — бывшая воспитательница княжны, мистрисс Нетльбет, оставшаяся жить у князя навсегда — кто понимал, по дружбе, а
другие толковали, что князь взял небольшой ее капиталец себе за проценты и тем привязал ее
к своему дому.
— Откушать ко мне, — проговорил князь священнику и дьякону, подходя
к кресту, на что тот и
другой отвечали почтительными поклонами. Именины — был единственный день, в который он приглашал их
к себе обедать.
К водке нашлась только еще одна охотница, полуслепая старушонка, гладившая княжну по плечу. Ее подвела
другая человеколюбивая баба.
Его занимало в эти минуты совершенно
другое: княжна стояла
к нему боком, и он, желая испытать силу воли своей над ней, магнетизировал ее глазами, усиленно сосредоточиваясь на одном желании, чтоб она взглянула на него: и княжна, действительно, вдруг, как бы невольно, повертывала головку и, приподняв опущенные ресницы, взглядывала в его сторону, потом слегка улыбалась и снова отворачивалась. Это повторялось несколько раз.
Сначала они вышли в ржаное поле, миновав которое, прошли луга, прошли потом и перелесок, так что от усадьбы очутились верстах в трех. Сверх обыкновения князь был молчалив и только по временам показывал на какой-нибудь открывавшийся вид и хвалил его. Калинович соглашался с ним, думая, впрочем, совершенно о
другом и почти не видя никакого вида. Перейдя через один овражек, князь вдруг остановился, подумал немного и обратился
к Калиновичу...
Но есть, mon cher,
другой разряд людей, гораздо уже повыше; это… как бы назвать… забелка человечества: если не гении, то все-таки люди, отмеченные каким-нибудь особенным талантом, люди, которым, наконец, предназначено быть двигателями общества, а не сносливыми трутнями; и что я вас отношу
к этому именно разряду, в том вы сами виноваты, потому что вы далеко уж выдвинулись из вашей среды: вы не школьный теперь смотритель, а литератор, следовательно, человек, вызванный на очень серьезное и широкое поприще.
После шести и семи часов департаментских сидений, возвратившись домой, вы разве годны будете только на то, чтоб отправиться в театр похохотать над глупым водевилем или пробраться
к знакомому поиграть в копеечный преферанс; а вздумаете соединить то и
другое, так, пожалуй, выйдет еще хуже, по пословице: за двумя зайцами погнавшись, не поймаешь ни одного…
— Ну, послушай,
друг мой, брось книгу, перестань! — заговорила Настенька, подходя
к нему. — Послушай, — продолжала она несколько взволнованным голосом, — ты теперь едешь… ну, и поезжай: это тебе нужно… Только ты должен прежде сделать мне предложение, чтоб я осталась твоей невестой.
О подорожниках она задумала еще дня за два и нарочно послала Терку за цыплятами для паштета
к знакомой мещанке Спиридоновне; но тот сходил поближе,
к другой, и принес таких, что она, не утерпев, бросила ему живым петухом в рожу.
Станции, таким образом, часа через два как не бывало. Въехав в селение, извозчик на всем маху повернул
к избе, которая была побольше и понарядней
других. Там зашумаркали; пробежал мальчишка на
другой конец деревни. В окно выглянула баба. Стоявший у ворот мужик, ямщичий староста, снял шляпу и улыбался.
Извозчик вместо ответа подошел
к левой пристяжной, более
других вспотевшей, и, проговорив: «Ну, запыхалась, проклятая!», схватил ее за морду и непременно заставил счихнуть, а потом, не выпуская трубки изо рта, стал раскладывать.
Одна из пристяжных пришла сама. Дворовый ямщик, как бы сжалившись над ней, положил ее постромки на вальки и, ударив ее по спине, чтоб она их вытянула, проговорил: «Ладно! Идет!» У дальней избы баба, принесшая хомут, подняла с каким-то мужиком страшную брань за вожжи.
Другую пристяжную привел, наконец, сам извозчик, седенький, сгорбленный старичишка, и принялся ее припутывать. Между тем старый извозчик, в ожидании на водку, стоял уже без шапки и обратился сначала
к купцу.
Он нашел тот же совершенно домик, только краска на нем немного полиняла, — ту же дверь в лакейскую, то же зальцо, и только горничная
другая вышла
к нему навстречу.
В свою очередь взбешенный Калинович, чувствуя около себя вместо хорошенького башмачка жирные бока помещицы, начал ее жать изо всей силы
к стене; но та сама раздвинула локти и, произнеся: «Чтой-то, помилуйте, как здесь толкают!», пахнула какой-то теплотой; герой мой не в состоянии был более этого сносить: только что не плюнувши и прижав еще раз барыню
к стене, он пересел на
другую скамейку, а потом, под дальнейшую качку вагона, невольно задремал.
— Очень хороший, говорят, — подтвердил он, — я, конечно, тогда его не знал; но если б обратился прямо
к нему с моим произведением, так, может быть,
другая постигла бы его участь.
Чтоб спасти себя от этого свидания, он решился уйти на целый вечер
к Зыкову, который был действительно его товарищ по гимназии и по университету и единственный
друг его юности.
Ближе
к кабинету ходил
другой молодой человек, тоже в вицмундире, с тонкими, но сонными чертами лица и с двойным лорнетом на носу.
Калиновича сначала это занимало, хотя, конечно, он привязался
к игре больше потому, что она не давала ему времени предаваться печальным и тяжелым мыслям; но, с
другой стороны, оставаясь постоянно в выигрыше, он все-таки кое-что приобретал и тем несколько успокаивал свои практические стремления.
— Большая и существенная разница: творчество одного свободно, самобытно;
другого — подчиненное. Те же отношения, как исполнителя
к композитору: один создает,
другой только усваивает, понимает… — проговорил Калинович.
— Но разве актеры не так же свободно создают?.. Один играет роль так,
другой иначе — не правда ли? — отнесся студент
к немцу.
«Мой единственный и бесценный
друг! (писал он) Первое мое слово будет: прост» меня, что так долго не уведомлял о себе; причина тому была уважительная: я не хотел вовсе
к тебе писать, потому что, уезжая, решился покинуть тебя, оставить, бросить, презреть — все, что хочешь, и в оправдание свое хочу сказать только одно: делаясь лжецом и обманщиком, я поступал в этом случае не как ветреный и пустой мальчишка, а как человек, глубоко сознающий всю черноту своего поступка, который омывал его кровавыми слезами, но поступить иначе не мог.
— Потом прощанья эти, расставанья начались, — снова продолжала она. — Отца уж только тем и утешала, что обещала
к нему осенью непременно приехать вместе с тобой. И, пожалуйста,
друг мой, поедем… Это будет единственным для меня утешением в моем эгоистическом поступке.
Благодаря свободе столичных нравов положение их не возбуждало ни с какой стороны ни толков, ни порицаний, тем более, что жили они почти уединенно. У них только бывали Белавин и молодой студент Иволгин. Первого пригласил сам Калинович, сказав еще наперед Настеньке: «Я тебя,
друг мой, познакомлю с одним очень умным человеком, Белавиным. Сегодня зайду
к нему, и он, вероятно, как-нибудь вечерком завернет
к нам». Настеньке на первый раз было это не совсем приятно.
От нечего ли делать или по любви
к подобному занятию, но только он с полчаса уже играл хлыстом с красивейшим водолазом, у которого глаза были, ей-богу, умней
другого человека и который, как бы потешая господина, то ласково огрызался, тщетно стараясь поймать своей страшной пастью кончик хлыста, то падал на мягкий ковер и грациозно начинал кататься.
— Нет-с, она не будет играть! — решил Калинович и, чтобы прекратить эту сцену, обратился
к Белавину и начал с ним совершенно
другой разговор.
Ему отвечала жена Зыкова: «
Друга вашего,
к которому вы пишете, более не существует на свете: две недели, как он умер, все ожидая хоть еще раз увидеться с вами.
— Нет, умирают! — воскликнул Калинович. — Вы не можете этого понимать. Ваши княжны действительно не умрут, но в
других сословиях, слава богу, сохранилось еще это. Она уж раз хотела лишить себя жизни, потому только, что я не писал
к ней.
На
другой день свадьбы он уехал в Павловск и отправил
к ней оттуда двадцать пять тысяч серебром при коротеньком письме, в котором уведомлял ее о своей женитьбе и умолял только об одном, чтоб она берегла свое здоровье и не проклинала его.
— Станет побирать, коли так размахивает! — решили
другие в уме; но привести все это в большую ясность рискнул первый губернский архитектор — человек бы, кажется, с лица глупый и часть свою скверно знающий, но имевший удивительную способность подделываться
к начальникам еще спозаранку, когда еще они были от него тысячи на полторы верст. Не стесняясь особенно приличиями, он явился на постройку, отрекомендовал себя молодому человеку и тут же начал...
Из прочих канцелярий чиновники также слышали что-то вроде того, и двое писцов губернского правления, гонимые прежним вице-губернатором, пришли в такой восторг, что тут же, в трактире,
к удовольствию публики, принялись бороться — сначала шутя, но, разгорячившись, разорвали
друг у
друга манишки, а потом разодрались в кровь и были взяты в полицию.
Сыграв маленькую пульку у губернатора, предводитель уехал
к другому предводителю, у которого в нумере четвертые сутки происходила страшная резня в банк. Вокруг стола, осыпанного рваными и ломаными картами, сидело несколько человек игроков. Лица у всех почти были перепачканы мелом, искажены сдержанными страданиями и радостями, изнурены бессонницею, попойкою. Кто был в сюртуке, кто в халате, кто в рубашке; однако и тут переговорили о новом вице-губернаторе.
Это вот, например, палата государственных имуществ… это палата финансовая… там юстиция… удел и, наконец, ваше губернское правление с своими исправниками, городничими — и очень понятно, по самому простому, естественному течению дел, что никому из всех этих ведомств не понравится, когда
другое заедет
к нему и начнет умничать…