Неточные совпадения
Прочитав этот приказ, автор невольно задумался. «Увы! — сказал он сам себе. — В мире ничего нет прочного. И Петр Михайлыч Годнев больше не смотритель, тогда
как по точному счету он носил это звание ровно двадцать пять лет. Что-то теперь старик станет поделывать? Не переменит ли образа своей жизни и
где будет каждое утро сидеть с восьми часов до двух вместо своей смотрительской каморы?»
«Вон лес-то растет, а моркови негде сеять», — брюзжала она, хотя очень хорошо знала, что морковь было бы
где сеять, если б она не пустила две лишние гряды под капусту; но Петр Михайлыч, отчасти по собственному желанию, отчасти по настоянию Настеньки, оставался тверд и оставлял большую часть сада в том виде, в
каком он был, возражая экономке...
Соскучившись развлекаться изучением города, он почти каждый день обедал у Годневых и оставался обыкновенно там до поздней ночи,
как в единственном уголку,
где радушно его приняли и
где все-таки он видел человечески развитых людей; а может быть, к тому стала привлекать его и другая, более существенная причина; но во всяком случае, проводя таким образом вечера, молодой человек отдал приличное внимание и службе; каждое утро он проводил в училище,
где,
как выражался математик Лебедев, успел уж показать когти: первым его распоряжением было — уволить Терку, и на место его был нанят молодцеватый вахмистр.
— Ах, боже мой! Боже мой! — говорил Петр Михайлыч. —
Какой вы молодой народ вспыльчивый! Не разобрав дела, бабы слушать — нехорошо… нехорошо… — повторил он с досадою и ушел домой,
где целый вечер сочинял к директору письмо, в котором,
как прежний начальник, испрашивал милосердия Экзархатову и клялся, что тот уж никогда не сделает в другой раз подобного проступка.
Знаешь девушку иль нет,
Черноглазу, черноброву?
Ах,
где,
где,
где?
Во Дворянской слободе.
Как та девушка живет,
С кем любовь свою ведет?
Ах,
где,
где,
где?
Во Дворянской слободе.
Ходит к ней, знать, молодец,
Не боярин, не купец.
Ах,
где,
где,
где?
Вышед на улицу, Флегонт Михайлыч приостановился, подумал немного и потом не пошел по обыкновению домой, а поворотил в совершенно другую сторону. Ночь была осенняя, темная, хоть глаз,
как говорится, выколи; порывистый ветер опахивал холодными волнами и воймя завывал где-то в соседней трубе. В целом городе хотя бы в одном доме промелькнул огонек: все уже мирно спали, и только в гостином дворе протявкивали изредка собаки.
— Молебен! — сказал он стоявшим на клиросе монахам, и все пошли в небольшой церковный придел,
где покоились мощи угодника. Началась служба. В то время
как монахи, после довольно тихого пения, запели вдруг громко: «Тебе, бога, хвалим; тебе, господи, исповедуем!» — Настенька поклонилась в землю и вдруг разрыдалась почти до истерики, так что Палагея Евграфовна принуждена была подойти и поднять ее. После молебна начали подходить к кресту и благословению настоятеля. Петр Михайлыч подошел первый.
В настоящий свой проезд князь, посидев со старухой, отправился,
как это всякий раз почти делал, посетить кой-кого из своих городских знакомых и сначала завернул в присутственные места,
где в уездном суде, не застав членов, сказал небольшую любезность секретарю, ласково поклонился попавшемуся у дверей земского суда рассыльному, а встретив на улице исправника, выразил самую неподдельную, самую искреннюю радость и по крайней мере около пяти минут держал его за обе руки, сжимая их с чувством.
— Ты спроси, князь, — отвечала она полушепотом, —
как я еще жива. Столько перенести, столько страдать, сколько я страдала это время, — я и не знаю!.. Пять лет прожить в этом городишке,
где я человеческого лица не вижу; и теперь еще эта болезнь… ни дня, ни ночи нет покоя… вечные капризы… вечные жалобы… и, наконец, эта отвратительная скупость — ей-богу, невыносимо, так что приходят иногда такие минуты, что я готова бог знает на что решиться.
Когда все расселись по мягким низеньким креслам, князь опять навел разговор на литературу, в котором, между прочим, высказал свое удивление, что, бывая в последние годы в Петербурге, он никого не встречал из нынешних лучших литераторов в порядочном обществе;
где они живут? С кем знакомы? — бог знает, тогда
как это сближение писателей с большим светом, по его мнению, было бы необходимо.
— Ну что, сударь? — воскликнул старик. —
Как и
где вы провели вчерашний день? Были ли у его сиятельства? О чем с ним побеседовали?
Лестницу и половину зала в доме генеральши Калинович прошел тем спокойным и развязным шагом,
каким обыкновенно входят молодые люди в дома,
где привыкли их считать полубожками; но, увидев в зеркале неуклюжую фигуру Петра Михайлыча и с распустившимися локонами Настеньку, попятился назад.
Но посреди этой глуши вдруг иногда запахнет отовсюду ландышем, зальется где-то очень близко соловей, чирикнут и перекликнутся уж бог знает
какие птички, или шумно порхнет из-под куста тетерев…
Все мы обыкновенно в молодости очень легко смотрим на брак, тогда
как это самый важный шаг в жизни, потому что это единственный почти случай,
где для человека ошибка непоправима.
Пишите свободно, не стесненные никакими другими занятиями, в
каком угодно климате,
где только благоприятней для вашего вдохновения…
Стал наконец накрапывать дождик, и вдруг, где-то уж очень близко, верескнул с раскатом удар, хлынул,
как из ведра, ливень и бестолково задул, нагибая деревья и крутя пылью, ветер.
—
Где ж
как сороки?.. Нравилось, особенно этой генеральской дочери, — заметил Петр Михайлыч.
«Сколько жизненных случаев, — думал Калинович, —
где простой человек перешагивает
как соломинку, тогда
как мы, благодаря нашему развитию, нашей рефлекции, берем
как крепость.
Вот и крыльцо, на котором он некогда стоял, ожидая с замирающим сердцем поступительного экзамена, перешел потом к новому университету, взглянул на боковые окна,
где когда-то слушал энциклопедию законоведения, узнал, наконец, тротуарный столбик, за который, выбежав,
как полоумный, с последнего выпускного экзамена, запнулся и упал.
Не зная,
как провести вечер, он решился съездить еще к одному своему знакомому, который, бог его знает,
где служил, в думе ли, в сенате ли секретарем, но только имел свой дом, жену, очень добрую женщину, которая сама всегда разливала чай, и разливала его очень вкусно, всегда сама делала ботвинью и салат, тоже очень вкусно.
— Да-с, вы говорите серьезное основание; но
где ж оно и
какое? Оно должно же по крайней мере иметь какую-нибудь систему, логическую последовательность, развиваться органически, а не метаться из стороны в сторону, — возразил редактор; но Калинович очень хорошо видел, что он уж только отыгрывался словами.
Нет в них этого, потому что они неспособны на то ни по уму, ни по развитию, ни по натуришке, которая давно выродилась; а страдают, может быть, от дурного пищеварения или оттого, что нельзя ли
где захватить и цапнуть денег, или перепихнуть
каким бы то ни было путем мужа в генералы, а вы им навязываете тонкие страдания!
Устрашить хочу вас, и для этого выворачиваю глаза, хватаю вас за руки, жму так, что кости трещат, — и все это, конечно, без всякой последовательности в развитии страсти, а так,
где вздумается,
где больше восклицательных знаков наставлено, и потому можете судить,
какой из всего этого выходит наипрелестнейший сумбур.
Как бы в доказательство небольшого уважения к тому месту,
где был, он насвистывал, впрочем негромко, арию из «Лючии» [«Лючия» — опера итальянского композитора Г.Доницетти (1797—1848) «Лючия ди Ламермур».].
А коли этого нет, так нынче вон молодых да здоровых начали присылать: так, где-нибудь в Троицкой улице, барыню заведет, да еще и не одну, а,
как турецкий паша, двух либо трех, и коленопреклонствуй перед ними вся губерния, — да!
Другой приехал уж с другой фанаберией: человек в летах, семейный, нуждающийся; молодежь, значит, была ему не под руку, стали надобны люди поопытней, чтоб знали тоже,
где и
как оброчную статейку обделать.
— Это мило, это всего милей — такое наивное сознание! — воскликнул Белавин и захохотал. — И прав ведь, злодей! Единственный, может быть, случай,
где, не чувствуя сам того, говорил великую истину, потому что там действительно хоть криво, косо, болезненно, но что-нибудь да делаете «, а тут уж ровно ничего,
как только писанье и писанье… удивительно! Но все-таки, значит, вы не служите? — прибавил он, помолчав.
— Напротив, мне это очень тяжело, — подхватил Калинович. — Я теперь живу в какой-то душной пустыне! Алчущий сердцем, я знаю,
где бежит свежий источник, способный утолить меня, но нейду к нему по милости этого проклятого анализа, который,
как червь, подъедает всякое чувство, всякую радость в самом еще зародыше и, ей-богу, составляет одно из величайших несчастий человека.
Обезумевший Калинович бросился к ней и, схватив ее за руки, начал ощупывать,
как бы желая убедиться, не привидение ли это, а потом между ними прошла та немая сцена неожиданных и радостных свиданий,
где избыток чувств не находит даже слов. Настенька, сама не зная, что делает, снимала с себя бурнус, шляпку и раскладывала все это по разным углам, а Калинович только глядел на нее.
— Нет, — отвечал с досадою князь, — пошлейшим образом лежат себе в банке,
где в наш предприимчивый век,
как хотите, и глупо и недобросовестно оставлять их.
— Много, конечно, не нужно. Достаточно выбрать лучшие экземпляры.
Где же все! — отвечал князь. — Покойник генерал, — продолжал он почти на ухо Калиновичу и заслоняясь рукой, — управлял после польской кампании конфискованными имениями, и потому можете судить,
какой источник и что можно было зачерпнуть.
Как скоро узнает он,
где и
какие раки зимуют.
У меня своих четверо ребят, и если б не зарабатывал копейки,
где только можно, я бы давным-давно был банкрот; а перед подобной логикой спасует всякая мораль, и
как вы хотите, так меня и понимайте, но это дело иначе ни для вас, ни для кого в мире не сделается! — заключил князь и, утомленный, опустился на задок кресла.
Про героя моего я по крайней мере могу сказать, что он искренно и глубоко страдал:
как бы совершив преступление, шел он от князя по Невскому проспекту,
где тут же встречалось ему столько спокойных и веселых господ, из которых уж, конечно, многие имели на своей совести в тысячу раз грязнейшие пятна. Дома Калинович застал Белавина, который сидел с Настенькой. Она была в слезах и держала в руках письмо. Не обратив на это внимания, он молча пожал у приятеля руку и сел.
Жму, наконец, с полным участием руку тебе, мой благодушный юноша, несчастная жертва своей грозной богини-матери, приславшей тебя сюда искать руки и сердца блестящей фрейлины, тогда
как сердце твое рвется в маленькую квартирку на Пески,
где живет она, сокровище твоей жизни, хотя ты не смеешь и подумать украсить когда-нибудь ее скромное имя своим благородным гербом.
Сама губернаторша сравнительно с ней была гораздо старее, но зато имела чрезвычайно величественную наружность и
как бы рождена была делать парадные выходы и сидеть в своей губернаторской гостиной,
где по задней стене сделано было даже возвышение, на которое иногда она взбиралась, чтоб быть еще представительней, напоминая собой в этом случае худощавых театральных герцогинь в бархатных платьях, которых выводят в операх и балетах с толстыми икрами герцоги и сажают на золотое кресло, чтоб посмотреть и полюбоваться на танцующую толпу.
Калинович подъехал на паре небольших, но кровных жеребцов в фаэтоне,
как игрушечка. Сбросив в приемной свой бобровый плащ, вице-губернатор очутился в том тонко-изящном и статном мундире,
какие умеют шить только петербургские портные. Потом, с приемами и тоном петербургского чиновника, раскланявшись всем очень вежливо, он быстро прошел в кабинет,
где, с почтительным склонением головы подчиненного, представился губернатору.
Я положительно, например, могу сказать, что
где бы ни был подобный человек, он всегда благодетель целого околотка: он и хлебца даст взаймы, и деньжонками ссудит; наконец, если есть у него какая-нибудь фабрика, — работу даст; ремесла, наконец, изобретает; грибы какие-нибудь заставит собирать и скупает у бедных, продавая их потом по этим милютиным лавкам,
где сидит такая же беспоповщина,
как и он.
—
Где уж, васе пиисхадитество, хоросо хлебу родиться! — продолжал сумасшедший,
как бы совсем попавший на свой тон.
Вице-губернатор торопливо поклонился им и,
как бы желая прекратить эту тяжелую для него сцену, проворно вышел. Князь тотчас же юркнул за ним. Проходя по канцелярии, Калинович сказал ему что-то очень тихо. Красный цвет в лице князя мгновенно превратился в бледный. Некоторые писцы видели,
как он, почти шатаясь, сошел потом с лестницы,
где ожидал его полицеймейстер, с которым он и поехал куда-то.
«По почерку вы узнаете, кто это пишет. Через несколько дней вы можете увидеть меня на вашей сцене — и, бога ради, не обнаружьте ни словом, ни взглядом, что вы меня знаете; иначе я не выдержу себя; но если хотите меня видеть, то приезжайте послезавтра в какой-то ваш глухой переулок,
где я остановлюсь в доме Коркина. О,
как я хочу сказать вам многое, многое!.. Ваша…»
Резчик тоже говорит, что они его стращали, а кантонисту,
как целковых десять обещать, так он и рубцы покажет,
где сечен.
В первый еще раз на театральных подмостках стояла перед ними не актриса, а женщина, с такой правдой страдающая, что, пожалуй, не встретишь того и в жизни,
где,
как известно, очень много притворщиц.
— Домой, — отвечал Калинович. — Я нынче начинаю верить в предчувствие, и вот,
как хочешь объясни, — продолжал он, беря себя за голову, — но только меня
как будто бы в клещи ущемил какой-то непонятный страх, так что я ясно чувствую… почти вижу, что в эти именно минуты там, где-то на небе, по таинственной воле судеб, совершается перелом моей жизни: к худому он или к хорошему — не знаю, но только страшный перелом… страшный.
Молоденькая жена чиновника особых поручений вместе с молоденькою прокуроршей, будто катаясь, несколько уж раз проезжали по набережной, чтоб хоть в окна заглянуть и посмотреть, что будет делаться в губернаторской квартире,
где действительно в огромной зале собрались все чиновники, начиная с девятого класса до пятого, чиновники, по большей части полные,
как черепахи, и выставлявшие свои несколько сутуловатые головы из нескладных, хоть и золотом шитых воротников.
Часто среди дня он прямо из присутственных мест проезжал на квартиру к Настеньке,
где,
как все видели, экипаж его стоял у ворот до поздней ночи; видели потом,
как Настенька иногда проезжала к нему в его карете с неподнятыми даже окнами, и, наконец, он дошел до того, что однажды во время многолюдного гулянья на бульваре проехал с ней мимо в открытом фаэтоне.
Вскоре после того
как закончилось печатание «Тысячи душ» в «Отечественных записках», вышло отдельное издание романа,
где с некоторыми изменениями был воспроизведен журнальный текст.