Неточные совпадения
Он долго потом рассказывал, в виде характерной черты, что когда он заговорил с Федором Павловичем о Мите, то тот некоторое время имел вид совершенно не понимающего, о
каком таком ребенке идет дело, и даже
как бы удивился, что у него есть где-то в доме маленький сын.
Федор Павлович не мог указать ему,
где похоронил свою вторую супругу, потому что никогда не бывал на ее могиле, после того
как засыпали гроб, а за давностью лет и совсем запамятовал,
где ее тогда хоронили…
О, он отлично понимал, что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом,
как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения,
как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит, не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле,
как обещано».
«Знаю я, говорю, Никитушка,
где ж ему и быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот
как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его,
как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка,
где ты?» Только б услыхать-то мне,
как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню,
как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
— О,
как вы говорите,
какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и
как будто пронзите. А между тем счастие, счастие —
где оно? Кто может сказать про себя, что он счастлив? О, если уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз не договорила, не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
—
Где ты мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих и древних дворян из себя корчите, тогда
как отец твой бегал шутом по чужим столам да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело и беспутно. У меня тоже честь есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
Начали «Во лузях», и вдруг Марфа Игнатьевна, тогда еще женщина молодая, выскочила вперед пред хором и прошлась «русскую» особенным манером, не по-деревенскому,
как бабы, а
как танцевала она, когда была дворовою девушкой у богатых Миусовых на домашнем помещичьем их театре,
где обучал актеров танцевать выписанный из Москвы танцмейстер.
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном русском солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов, попав к ним в плен и будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти в ислам, не согласился изменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, — о каковом подвиге и было напечатано
как раз в полученной в тот день газете.
— Она здесь, — кричал Дмитрий Федорович, — я сейчас сам видел,
как она повернула к дому, только я не догнал.
Где она?
Где она?
— Ха-ха-ха! Ты не ожидал? Я думаю:
где тебя подождать? У ее дома? Оттуда три дороги, и я могу тебя прозевать. Надумал наконец дождаться здесь, потому что здесь-то он пройдет непременно, другого пути в монастырь не имеется. Ну, объявляй правду, дави меня,
как таракана… Да что с тобой?
— Войдите, войдите ко мне сюда, — настойчиво и повелительно закричала она, — теперь уж без глупостей! О Господи, что ж вы стояли и молчали такое время? Он мог истечь кровью, мама!
Где это вы,
как это вы? Прежде всего воды, воды! Надо рану промыть, просто опустить в холодную воду, чтобы боль перестала, и держать, все держать… Скорей, скорей воды, мама, в полоскательную чашку. Да скорее же, — нервно закончила она. Она была в совершенном испуге; рана Алеши страшно поразила ее.
— Мама, ради Бога, принесите корпию; корпию и этой едкой мутной воды для порезов, ну
как ее зовут! У нас есть, есть, есть… Мама, вы сами знаете,
где стклянка, в спальне вашей в шкапике направо, там большая стклянка и корпия…
— Сейчас принесу всё, Lise, только не кричи и не беспокойся. Видишь,
как твердо Алексей Федорович переносит свое несчастие. И
где это вы так ужасно могли поранить себя, Алексей Федорович?
Богатым
где: те всю жизнь такой глубины не исследуют, а мой Илюшка в ту самую минуту на площади-то-с,
как руки-то его целовал, в ту самую минуту всю истину произошел-с.
Но не просидел он и четверти часа,
как вдруг, очень где-то вблизи, послышался аккорд гитары.
Если бы все было
как на сцене, в балете,
где нищие, когда они появляются, приходят в шелковых лохмотьях и рваных кружевах и просят милостыню, грациозно танцуя, ну тогда еще можно любоваться ими.
Стояло и торчало где-то какое-то существо или предмет, вроде
как торчит что-нибудь иногда пред глазом, и долго, за делом или в горячем разговоре, не замечаешь его, а между тем видимо раздражаешься, почти мучаешься, и наконец-то догадаешься отстранить негодный предмет, часто очень пустой и смешной, какую-нибудь вещь, забытую не на своем месте, платок, упавший на пол, книгу, не убранную в шкаф, и проч., и проч.
Наконец чемодан и сак были готовы: было уже около девяти часов, когда Марфа Игнатьевна взошла к нему с обычным ежедневным вопросом: «
Где изволите чай кушать, у себя аль сойдете вниз?» Иван Федорович сошел вниз, вид имел почти что веселый, хотя было в нем, в словах и в жестах его, нечто
как бы раскидывающееся и торопливое.
Надо было держать ухо востро: мог где-нибудь сторожить ее Дмитрий Федорович, а
как она постучится в окно (Смердяков еще третьего дня уверил Федора Павловича, что передал ей
где и куда постучаться), то надо было отпереть двери
как можно скорее и отнюдь не задерживать ее ни секунды напрасно в сенях, чтобы чего, Боже сохрани, не испугалась и не убежала.
Ибо ведь всю жизнь свою вспоминал неустанно,
как продали его где-нибудь там в горячей степи, у колодца, купцам, и
как он, ломая руки, плакал и молил братьев не продавать его рабом в чужую землю, и вот, увидя их после стольких лет, возлюбил их вновь безмерно, но томил их и мучил их, все любя.
«Да
как же это можно, чтоб я за всех виноват был, — смеется мне всякий в глаза, — ну разве я могу быть за вас, например, виноват?» — «Да
где, — отвечаю им, — вам это и познать, когда весь мир давно уже на другую дорогу вышел и когда сущую ложь за правду считаем да и от других такой же лжи требуем.
Кроткий отец иеромонах Иосиф, библиотекарь, любимец покойного, стал было возражать некоторым из злословников, что «не везде ведь это и так» и что не догмат же
какой в православии сия необходимость нетления телес праведников, а лишь мнение, и что в самых даже православных странах, на Афоне например, духом тлетворным не столь смущаются, и не нетление телесное считается там главным признаком прославления спасенных, а цвет костей их, когда телеса их полежат уже многие годы в земле и даже истлеют в ней, «и если обрящутся кости желты,
как воск, то вот и главнейший знак, что прославил Господь усопшего праведного; если же не желты, а черны обрящутся, то значит не удостоил такого Господь славы, — вот
как на Афоне, месте великом,
где издревле нерушимо и в светлейшей чистоте сохраняется православие», — заключил отец Иосиф.
Пять лет тому
как завез меня сюда Кузьма — так я сижу, бывало, от людей хоронюсь, чтоб меня не видали и не слыхали, тоненькая, глупенькая, сижу да рыдаю, ночей напролет не сплю — думаю: «И уж
где ж он теперь, мой обидчик?
— Поляк он, ее офицер этот, — заговорил он опять, сдерживаясь, — да и не офицер он вовсе теперь, он в таможне чиновником в Сибири служил где-то там на китайской границе, должно быть,
какой полячоночек мозглявенький. Место, говорят, потерял. Прослышал теперь, что у Грушеньки капитал завелся, вот и вернулся — в том и все чудеса.
«Но что это, что это? Почему раздвигается комната… Ах да… ведь это брак, свадьба… да, конечно. Вот и гости, вот и молодые сидят, и веселая толпа и…
где же премудрый архитриклин? Но кто это? Кто? Опять раздвинулась комната… Кто встает там из-за большого стола?
Как… И он здесь? Да ведь он во гробе… Но он и здесь… встал, увидал меня, идет сюда… Господи!..
Странное дело: казалось бы, что тут при таком решении, кроме отчаяния, ничего уже более для него не оставалось; ибо
где взять вдруг такие деньги, да еще такому голышу,
как он?
— Я, батюшка, останусь здесь со свечой и буду ловить мгновение. Пробудится, и тогда я начну… За свечку я тебе заплачу, — обратился он к сторожу, — за постой тоже, будешь помнить Дмитрия Карамазова. Вот только с вами, батюшка, не знаю теперь
как быть:
где же вы ляжете?
Известно: «
Где же она могла быть,
как не у Федора Павловича?
— Говорите теперь,
где это вас угораздило? Подрались, что ли, с кем? Не в трактире ли опять,
как тогда? Не опять ли с капитаном,
как тогда, били его и таскали? —
как бы с укоризною припомнил Петр Ильич. — Кого еще прибили… али убили, пожалуй?
— Часом только разве прежде нашего прибудут, да и того не будет, часом всего упредят! — поспешно отозвался Андрей. — Я Тимофея и снарядил, знаю,
как поедут. Их езда не наша езда, Дмитрий Федорович,
где им до нашего. Часом не потрафят раньше! — с жаром перебил Андрей, еще не старый ямщик, рыжеватый, сухощавый парень в поддевке и с армяком на левой руке.
— Знаю; так
как же ты говоришь, что много?
Где же много? Кто такие? — вскинулся Митя в страшной тревоге при неожиданном известии.
— Нет-с, не вас, —
как бы опешил вдруг хозяин, — зачем мне вас разыскивать? А вы…
где были-с?
Она в бессилии закрыла глаза и вдруг
как бы заснула на одну минуту. Колокольчик в самом деле звенел где-то в отдалении и вдруг перестал звенеть. Митя склонился головою к ней на грудь. Он не заметил,
как перестал звенеть колокольчик, но не заметил и того,
как вдруг перестали и песни, и на место песен и пьяного гама во всем доме воцарилась
как бы внезапно мертвая тишина. Грушенька открыла глаза.
— Что это, я спала? Да… колокольчик… Я спала и сон видела: будто я еду, по снегу… колокольчик звенит, а я дремлю. С милым человеком, с тобою еду будто. И далеко-далеко… Обнимала-целовала тебя, прижималась к тебе, холодно будто мне, а снег-то блестит… Знаешь, коли ночью снег блестит, а месяц глядит, и точно я
где не на земле… Проснулась, а милый-то подле,
как хорошо…
Налево, сбоку от Мити, на месте,
где сидел в начале вечера Максимов, уселся теперь прокурор, а по правую руку Мити, на месте,
где была тогда Грушенька, расположился один румяный молодой человек, в каком-то охотничьем
как бы пиджаке, и весьма поношенном, пред которым очутилась чернильница и бумага.
Изменился и весь тон его: это сидел уже опять равный всем этим людям человек, всем этим прежним знакомым его, вот точно так,
как если бы все они сошлись вчера, когда еще ничего не случилось, где-нибудь в светском обществе.
Но согласитесь и в том, что ведь вы можете самого Бога сбить с толку такими вопросами:
где ступил,
как ступил, когда ступил и во что ступил?
— Э, черт…
какие глупости… я не знаю,
где они.
— Но позвольте, однако:
где же и когда вы ее сняли с шеи? Ведь вы,
как сами показываете, домой не заходили?
Прокурор так и впился в показание: оказывалось для следствия ясным (
как и впрямь потом вывели), что половина или часть трех тысяч, доставшихся в руки Мите, действительно могла оставаться где-нибудь припрятанною в городе, а пожалуй так даже где-нибудь и тут в Мокром, так что выяснялось таким образом и то щекотливое для следствия обстоятельство, что у Мити нашли в руках всего только восемьсот рублей — обстоятельство, бывшее до сих пор хотя единственным и довольно ничтожным, но все же некоторым свидетельством в пользу Мити.
Он признавался сам, рассказывая кое-где потом, что только с этого разу постиг,
как эта женщина «хороша собой», а прежде хоть и видывал ее, но всегда считал чем-то вроде «уездной гетеры».
— Какой-то слух был, что вы ее отыскиваете и что когда отыщете ее, то приведете. Смуров что-то говорил в этом роде. Мы, главное, всё стараемся уверить, что Жучка жива, что ее где-то видели. Мальчики ему живого зайчика откуда-то достали, только он посмотрел, чуть-чуть улыбнулся и попросил, чтобы выпустили его в поле. Так мы и сделали. Сию минуту отец воротился и ему щенка меделянского принес, тоже достал откуда-то, думал этим утешить, только хуже еще, кажется, вышло…
Но уже доктор входил — важная фигура в медвежьей шубе, с длинными темными бакенбардами и с глянцевито выбритым подбородком. Ступив через порог, он вдруг остановился,
как бы опешив: ему, верно, показалось, что он не туда зашел: «Что это?
Где я?» — пробормотал он, не скидая с плеч шубы и не снимая котиковой фуражки с котиковым же козырьком с своей головы. Толпа, бедность комнаты, развешанное в углу на веревке белье сбили его с толку. Штабс-капитан согнулся перед ним в три погибели.
— Ну
где, ну
где вы этого нахватались! С
каким это дураком вы связались? — воскликнул Алеша.
— Этого быть не может!
Где же и
как написали?
—
Как же бы я мог тогда прямее сказать-с? Один лишь страх во мне говорил-с, да и вы могли осердиться. Я, конечно, опасаться мог, чтобы Дмитрий Федорович не сделали
какого скандалу, и самые эти деньги не унесли, так
как их все равно что за свои почитали, а вот кто же знал, что таким убивством кончится? Думал, они просто только похитят эти три тысячи рублей, что у барина под тюфяком лежали-с, в пакете-с, а они вот убили-с.
Где же и вам угадать было, сударь?
Потому-то мне и надо было тогда ваше согласие, чтобы вы меня ничем не могли припереть-с, потому что
где же у вас к тому доказательство, я же вас всегда мог припереть-с, обнаружив,
какую вы жажду имели к смерти родителя, и вот вам слово — в публике все бы тому поверили и вам было бы стыдно на всю вашу жизнь.
Так ведь и вздрогнул весь,
как младенец: «
Где здесь?
Такие приживальщики, складного характера джентльмены, умеющие порассказать, составить партию в карты и решительно не любящие никаких поручений, если их им навязывают, — обыкновенно одиноки, или холостяки, или вдовцы, может быть и имеющие детей, но дети их воспитываются всегда где-то далеко, у каких-нибудь теток, о которых джентльмен никогда почти не упоминает в порядочном обществе,
как бы несколько стыдясь такого родства.
—
Как дошел! Да
где ж он биллион лет взял?