Неточные совпадения
Во
все время, покуда кутит муж, Экзархатова убегала к соседям; но когда он приходил в себя, принималась его, как ржа железо, есть, и достаточно было ему сказать
одно слово — она пустит в него чем ни попало, растреплет на себе волосы, платье и побежит к Петру Михайлычу жаловаться, прямо ворвется в смотрительскую и кричит...
Автор однажды высказал в обществе молодых деревенских девиц, что, по его мнению, если девушка мечтает при луне, так это прекрасно рекомендует ее сердце, —
все рассмеялись и сказали в
один голос: «Какие глупости мечтать!» Наш великий Пушкин, призванный, кажется, быть вечным любимцем женщин, Пушкин, которого барышни моего времени знали
всего почти наизусть, которого Татьяна была для них идеалом, — нынешние барышни почти не читали этого Пушкина, но зато поглотили целые сотни томов Дюма и Поля Феваля [Феваль Поль (1817—1887) — французский писатель, автор бульварных романов.], и знаете ли почему? — потому что там описывается двор, великолепные гостиные героинь и торжественные поезды.
Все это разрешилось тем, что в
одно утро приехала совершенно неожиданно к Петру Михайлычу исправница и прямо сделала от своего любимца предложение Настеньке. Петр Михайлыч усмехнулся.
— Помещиков здесь постоянно живущих
всего только
одна генеральша Шевалова.
— Да, сударь, проникли, — повторил почтмейстер. — Сказывал мне
один достойный вероятия человек, что в Америке родился уродливый ребенок. О господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй! Многое, сударь, нам свидетельствует, очень многое, а паче
всего уменьшение любви! — продолжал он.
Все это, освещенное довольно уж низко спустившимся солнцем, которое то прорезывалось местами в аллее и обозначалось светлыми на дороге пятнами, то придавало
всему какой-то фантастический вид, освещая с
одной стороны безглавую Венеру и бездланную Минерву, —
все это, говорю я, вместе с миниатюрной Настенькой, в ее черном платье, с ее разбившимися волосами, вместе с усевшимся на ступеньки беседки капитаном с коротенькой трубкой в руках, у которого на вычищенных пуговицах вицмундира тоже играло солнце, —
все это, кажется, понравилось Калиновичу, и он проговорил...
Срывки нынче по службе тоже пошли выпадать
все маленькие, ничтожные, а потому карточная игра посерьезнее совершенно прекратилась: только и осталось
одно развлечение, что придет иногда заседатель уездного суда к непременному члену, большому своему приятелю, поздоровается с ним… и оба зевнут.
— Хоть бы
один раз во
всю жизнь судьба потешила! — начал он. — Даже из детства, о котором, я думаю, у
всех остаются приятные и светлые воспоминания, я вынес только самые грустные, самые тяжелые впечатления.
Как нарочно
все случилось: этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни с того ни с сего помирает, и пока еще он был жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать мой стол и квартиру, а тут и того не стало: за какой-нибудь полтинник должен был я бегать на уроки с
одного конца Москвы на другой, и то слава богу, когда еще было под руками; но проходили месяцы, когда сидел я без обеда, в холодной комнате, брался переписывать по гривеннику с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки в день.
— А любовь, — отвечала Настенька, — которая, вы сами говорите, дороже для вас
всего на свете. Неужели она не может вас сделать счастливым без
всего…
одна… сама собою?
Хотя поток времени унес далеко счастливые дни моей юности, когда имел я счастие быть вашим однокашником, и фортуна поставила вас, достойно возвыся, на слишком высокую, сравнительно со мной, ступень мирских почестей, но, питая полную уверенность в неизменность вашу во
всех благородных чувствованиях и зная вашу полезную, доказанную многими опытами любовь к успехам русской литературы, беру на себя смелость представить на ваш образованный суд сочинение в повествовательном роде
одного молодого человека, воспитанника Московского университета и моего преемника по службе, который желал бы поместить свой труд в
одном из петербургских периодических изданий.
Вышед на улицу, Флегонт Михайлыч приостановился, подумал немного и потом не пошел по обыкновению домой, а поворотил в совершенно другую сторону. Ночь была осенняя, темная, хоть глаз, как говорится, выколи; порывистый ветер опахивал холодными волнами и воймя завывал где-то в соседней трубе. В целом городе хотя бы в
одном доме промелькнул огонек:
все уже мирно спали, и только в гостином дворе протявкивали изредка собаки.
— Царица небесная! Владычица моя! На тебя только моя надежда,
всеми оставлена: и родными и прислугою… Что это? Помилуйте, до чего безнравственность доходит: по ночам бегают… трубку курят… этта
одна пьяная пришла… Содом и Гоморр! Содом и Гоморр!
Покуда старуха так говорила,
одна из девок,
вся запыхавшаяся, раскрасневшаяся, прибежала.
Но с Настенькой была только сильная истерика. Калинович стоял бледный и ничего не говорил. Капитан смотрел на
все исподлобья.
Одна Палагея Евграфовна не потеряла присутствия духа; она перевела Настеньку в спальню, уложила ее в постель, дала ей гофманских капель и пошла успокоить Петра Михайлыча.
— И я, папаша, видела, что хорошо! — возразила Настенька. — Но чтоб так, вдруг,
всем понравилось… Я думаю, ни
один литератор не начинал с таким успехом.
Монастырь, куда они шли, был старинный и небогатый. Со
всех сторон его окружала высокая, толстая каменная стена, с следами бойниц и с четырьмя башнями по углам. Огромные железные ворота, с изображением из жести двух архангелов, были почти всегда заперты и входили в небольшую калиточку. Два храма,
один с колокольней, а другой только церковь, стоявшие посредине монастырской площадки, были тоже старинной архитектуры. К стене примыкали небольшие и довольно ветхие кельи для братии и другие прислуги.
— Позвольте и мне предложить мой тост, — сказал Калинович, вставая и наливая снова
всем шампанского. — Здоровье
одного из лучших знатоков русской литературы и первого моего литературного покровителя, — продолжал он, протягивая бокал к Петру Михайлычу, и они чокнулись. — Здоровье моего маленького друга! — обратился Калинович к Настеньке и поцеловал у ней руку.
К объяснению
всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по
одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в
одной торговой компании, в которой князь был распорядителем и в которой потом
все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к
одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
— Про здешнего
одного господина тут пишут, — и прочел
весь отзыв вслух.
— Я предчувствую, — начала она, — что мне здесь придется задохнуться… Что, что я богата, дочь генерала, что у меня
одних брильянтов на сто тысяч, — что из
всего этого? Я несчастнее каждой дочери приказного здешнего; для тех хоть какие-нибудь удовольствия существуют…
— Monsieur Калинович был так недобр, что посетил нас
всего только
один раз, — сказала Полина по-французски.
Дельвиг [Дельвиг Антон Антонович (1798—1831) — поэт,
один из ближайших друзей Пушкина.], Павел Нащокин [Нащокин Павел Воинович (1800—1854) — близкий друг Пушкина.] — а этот даже служил со мной в
одном полку, —
все это были молодые люди
одного кружка.
— Но при
всех этих сумасбродствах, — снова продолжал он, — наконец, при этом страшном характере, способном совершить преступление, Сольфини был добрейший и благороднейший человек. Например,
одна его черта: он очень любил ходить в наш собор на архиерейскую службу, которая напоминала ему Рим и папу. Там обыкновенно на паперти встречала его толпа нищих. «А, вы, бедные, — говорил он, — вам нечего кушать!» — и
все, сколько с ним ни было денег,
все раздавал.
Весь этот длинный рассказ князя Полина выслушала с большим интересом, Калинович тоже с полным вниманием, и
одна только генеральша думала о другом: голос ее старческого желудка был для нее могущественнее
всего.
Он хвалил направление нынешних писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать,
весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть
одним лучом его славы осветить себя.
Все это в душах наших случайное:
один только он стоит впереди нашего пути с своей неизмеримо притягательной силой.
Он
один наш идол, и в жертву ему приносится
все дорогое, хотя бы для этого пришлось оторвать самую близкую часть нашего сердца, разорвать главную его артерию и кровью изойти, но только близенько, на подножии нашего золотого тельца!
Такова была задняя, закулисная сторона чтения; по наружности оно прошло как следует: автор читал твердо, слушатели были прилично внимательны, за исключением
одной генеральши, которая без всякой церемонии зевала и обводила
всех глазами, как бы спрашивая, что это такое делается и скоро ли будет
всему этому конец?
— Что ж, это чудесно было бы! — подхватывал Калинович. — Впрочем, с
одним только условием, чтоб она тотчас после венца отдала мне по духовной
все имение, а сама бы умерла.
— Отчего это Полина не вздумает подарить мне на память любви колечко, которое лежит у ней в шкапу в кабинете; солитер с крупную горошину; за него решительно можно помнить
всю жизнь всякую женщину, хоть бы у ней не было даже ни
одного ребра.
В зале был уже
один гость — вновь определенный становой пристав, молодой еще человек, но страшно рябой, в вицмундире, застегнутом на
все пуговицы, и с серебряною цепочкою, выпущенною из-за борта как бы вроде аксельбанта. При входе князя он вытянулся и проговорил официальным голосом...
—
Один французский ученый сказал, что если б
всю Европу переселить в Сибирь, то и тогда в ней много бы места осталось.
И только девчонка-сирота, в выбойчатом сарафане и босиком, торопливо схватила пряники и сейчас же их съела, а позументы стала рассматривать и ахать. Две старухи остановили княжну:
одна из них, полуслепая, погладила ее по плечу и, проговоря: «
Вся в баушиньку пошла!» — заплакала.
Раздав
все подарки, княжна вбежала по лестнице на террасу, подошла и отцу и поцеловала его, вероятно, за то, что он дал ей случай сделать столько добра. Вслед за тем были выставлены на столы три ведра вина, несколько ушатов пива и принесено огромное количество пирогов. Подносить вино вышел камердинер князя, во фраке и белом жилете. Облокотившись
одною рукою на стол, он обратился к ближайшей толпе...
— Девушка эта, — продолжал Калинович, — имела несчастье внушить любовь человеку, вполне, как сама она понимала, достойному, но не стоявшему породой на
одной с ней степени. Она знала, что эта страсть составляет для него
всю жизнь, что он чахнет и что достаточно
одной ничтожной ласки с ее стороны, чтобы этот человек ожил…
Что делал Лукин на корабле в Англии —
все слушатели очень хорошо знали, но поручик не стеснялся этим и продолжал: — Выискался там
один господин, тоже силач, и делает такое объявление: «Сяду-де я, милостивые государи, на железное кресло и пускай, кто хочет, бьет меня по щеке.
Заняли вы должность, не соответствующую вам, ступайте в отставку; потеряли, наконец, выгодную для вас службу, — хлопочите и можете найти еще лучше… словом,
все почти ошибки, шалости, проступки —
все может быть поправлено, и
один только тяжелый брачный башмак с ноги уж не сбросишь…
—
Один… ну, два, никак уж не больше, — отвечал он сам себе, — и это еще в плодотворный год, а будут года хуже, и я хоть не поэт и не литератор, а очень хорошо понимаю, что изящною словесностью нельзя постоянно и одинаково заниматься: тут человек кладет
весь самого себя и по преимуществу сердце, а потому это дело очень капризное: надобно ждать известного настроения души, вдохновенья, наконец, призванья!..
—
Все это, князь, я очень хорошо сам знаю и на
одну литературу никогда не рассчитывал; но если перееду в Петербург, то буду искать там места, — проговорил Калинович.
Потом этот неожиданный литературный успех, приветствие в доме генеральши, князь, княжна, мечты о ней —
все это следовало так быстро
одно за другим…
В ответ на это тотчас же получил пакет на имя
одного директора департамента с коротенькой запиской от князя, в которой пояснено было, что человек, к которому он пишет, готов будет сделать для него
все, что только будет в его зависимости.
Он чувствовал, что если Настенька хоть раз перед ним расплачется и разгрустится, то
вся решительность его пропадет; но она не плакала: с инстинктом любви, понимая, как тяжело было милому человеку расстаться с ней, она не хотела его мучить еще более и старалась быть спокойною; но только заняться уж ничем не могла и по целым часам сидела, сложив руки и уставя глаза на
один предмет.
Все было забыто:
одною — предстоявшая ей страшная разлука, а другим — и его честолюбие и бесчеловечное намерение…
Палагея Евграфовна расставила завтрак по крайней мере на двух столах; но Калинович ничего почти не ел, прочие тоже, и
одна только приказничиха, выпив рюмки три водки, съела два огромных куска пирога и, проговорив: «Как это бесподобно!», — так взглянула на маринованную рыбу, что, кажется, если б не совестно было, так она и ее бы
всю съела.
С мужем он больше спорил и
все почти об
одном и том же предмете: тому очень нравилась, как и капитану, «История 12-го года» Данилевского, а Калинович говорил, что это даже и не история; и к этим-то простым людям герой мой решился теперь съездить, чтобы хоть там пощекотать свое литературное самолюбие.
Мелкая торговля, бьющаяся изо
всех сил вылезти в магазины, так и стала ему кидаться в глаза со
всех сторон; через каждые почти десять шагов ему попадался жид, и из большей части домов несло жареным луком и щукой; но еще более безобразное зрелище ожидало его на Садовой: там из кабака вывалило по крайней мере человек двадцать мастеровых; никогда и нигде Калинович не видал народу более истощенного и безобразного: даже самое опьянение их было какое-то мрачное, свирепое; тут же, у кабака,
один из них, свалившись на тротуар, колотился с ожесточением головой о тумбу, а другой, желая, вероятно, остановить его от таких самопроизвольных побоев, оттаскивал его за волосы от тумбы, приговаривая...
Окинув
все это
одним взглядом, Калинович подошел прямо к хозяину.
— Господствует учение энциклопедистов… подкопаны
все основания общественные, государственные, религиозные… затем кровь… безурядица. Что можно было из этого предвидеть?..
Одно, что народ дожил до нравственного и материального разложения; значит, баста!.. Делу конец!.. Ничуть не бывало, возрождается, как феникс, и выскакивает в Наполеоне Первом. Это черт знает что такое!
Во время студенчества они жили на
одной квартире, и если этот человек в самом деле полный распорядитель при журнале, то
все для него сделает.