Неточные совпадения
Прочитав этот приказ, автор невольно задумался. «Увы! — сказал он сам себе. — В мире ничего нет прочного. И Петр Михайлыч Годнев больше не смотритель, тогда как по точному счету он носил это звание ровно двадцать пять лет. Что-то теперь старик станет поделывать? Не переменит ли образа своей жизни и где
будет каждое утро сидеть с восьми
часов до двух вместо своей смотрительской каморы?»
С самого раннего утра до поздней ночи она мелькала то тут, то там по разным хозяйственным заведениям: лезла зачем-то на сеновал, бегала в погреб, рылась в саду; везде, где только можно
было, обтирала, подметала и, наконец, с восьми
часов утра, засучив рукава и надев передник, принималась стряпать — и надобно отдать ей честь: готовить многие кушанья
была она великая мастерица.
Со школьниками он еще кое-как справлялся и, в крайней необходимости, даже посекал их, возлагая это, без личного присутствия, на Гаврилыча и давая ему каждый раз приказание наказывать не столько для боли, сколько для стыда; однако Гаврилыч, питавший к школьникам какую-то глубокую ненависть, если наказуемый
был только ему по силе, распоряжался так, что тот, выскочив из смотрительской,
часа два отхлипывался.
— К вама-тка, — отвечал Терка, выставив свою рябую рожу в полурастворенную дверь. — Сматритель новый приехал, ачителей завтра к себе в сбор на фатеру требует в девятом
часу, чтоб биспременно в мундерах
были.
— Нету, не
был; мне пошто! Хозяйка Афоньки, слышь, прибегала, чтоб завтра в девятом
часу в мундерах биспременно — вот что!
— Конечно, конечно, — подтвердил Петр Михайлыч и потом, пропев полушутливым тоном: «Ударил
час и нам расстаться…», — продолжал несколько растроганным голосом: — Всем вам, господа, душевно желаю, чтоб начальник вас полюбил; а я, с своей стороны,
был очень вами доволен и отрекомендую вас всех с отличной стороны.
Петр Михайлыч и учителя вошли в горенку, в которой нашли дверь в соседнюю комнату очень плотно притворенною. Ожидали они около четверти
часа; наконец, дверь отворилась, Калинович показался. Это
был высокий молодой человек, очень худощавый, с лицом умным, изжелта-бледным. Он
был тоже в новом, с иголочки, хоть и не из весьма тонкого сукна мундире, в пике безукоризненной белизны жилете, при шпаге и с маленькой треугольной шляпой в руках.
В двенадцать
часов Калинович, переодевшись из мундира в черный фрак, в черный атласный шарф и черный бархатный жилет и надев сверх всего новое пальто, вышел, чтоб отправиться делать визиты, но, увидев присланный ему экипаж, попятился назад: лошадь, о которой Петр Михайлыч так лестно отзывался, конечно,
была, благодаря неусыпному вниманию Палагеи Евграфовны, очень раскормленная; но огромная, жирная голова, отвислые уши, толстые, мохнатые ноги ясно свидетельствовали о ее солидном возрасте, сырой комплекции и кротком нраве.
Кругом всего дома
был сделан из дикого камня тротуар, который в продолжение всей зимы расчищался от снега и засыпался песком в тех видах, что за неимением в городе приличного места для зимних прогулок генеральша с дочерью гуляла на нем между двумя и четырьмя
часами.
— Как угодно-с! А мы с капитаном
выпьем. Ваше высокоблагородие, адмиральский
час давно пробил — не прикажете ли?.. Приимите! — говорил старик, наливая свою серебряную рюмку и подавая ее капитану; но только что тот хотел взять, он не дал ему и сам
выпил. Капитан улыбнулся… Петр Михайлыч каждодневно делал с ним эту штуку.
Калинович позвал его в смотрительскую и целый
час пудрил ему голову, очень основательно доказывая, что, если ученики общей массой дурят, стало
быть, учитель и глуп и бесхарактерен.
Когда богомольцы наши вышли из монастыря,
был уже
час девятый. Калинович, пользуясь тем, что скользко и темно
было идти, подал Настеньке руку, и они тотчас же стали отставать от Петра Михайлыча, который таким образом ушел с Палагеею Евграфовной вперед.
— Вот старого дармоеда держат ведь тоже! — проговорила она и, делать нечего, накинувшись своим старым салопом, побежала сама и достучалась.
Часам к одиннадцати
был готов ужин. Вместо кое-чего оказалось к нему приготовленными, маринованная щука, свежепросольная белужина под белым соусом, сушеный лещ, поджаренные копченые селедки, и все это
было расставлено в чрезвычайном порядке на большом круглом столе.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие в постройке дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы в Петербурге в одной торговой компании, в которой князь
был распорядителем и в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя
было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку
часов сидят вдвоем, затворившись в кабинете — и так далее…
Словом, разница
была только в том, что Терка в этот раз не подличал Калиновичу, которого он, за выключку из сторожей, глубоко ненавидел, и если когда его посылали за чем-нибудь для молодого смотрителя, то он ходил вдвое долее обыкновенного, тогда как и обыкновенно ходил к соседке калачнице за кренделями по два
часа.
— Пожалуй, эта сумасбродная девчонка наделает скандалу! — проговорил Калинович, бросая письмо, и на другой же день,
часов в семь, не
пив даже чаю, пошел к Годневым.
После шести и семи
часов департаментских сидений, возвратившись домой, вы разве годны
будете только на то, чтоб отправиться в театр похохотать над глупым водевилем или пробраться к знакомому поиграть в копеечный преферанс; а вздумаете соединить то и другое, так, пожалуй, выйдет еще хуже, по пословице: за двумя зайцами погнавшись, не поймаешь ни одного…
— А если это отца успокоит? Он скрывает, но его ужасно мучат наши отношения. Когда ты уезжал к князю, он по целым
часам сидел, задумавшись и ни слова не говоря… когда это с ним бывало?.. Наконец, пощади и меня, Жак!.. Теперь весь город называет меня развратной девчонкой, а тогда я
буду по крайней мере невестой твоей. Худа ли, хороша ли, но замуж за тебя выхожу.
Чем ближе подходило время отъезда, тем тошней становилось Калиновичу, и так как цену людям, истинно нас любящим, мы по большей части узнаем в то время, когда их теряем, то, не говоря уже о голосе совести, который не умолкал ни перед какими доводами рассудка, привязанность к Настеньке как бы росла в нем с каждым
часом более и более: никогда еще не казалась она ему так мила, и одна мысль покинуть ее, и покинуть, может
быть, навсегда, заставляла его сердце обливаться кровью.
Он чувствовал, что если Настенька хоть раз перед ним расплачется и разгрустится, то вся решительность его пропадет; но она не плакала: с инстинктом любви, понимая, как тяжело
было милому человеку расстаться с ней, она не хотела его мучить еще более и старалась
быть спокойною; но только заняться уж ничем не могла и по целым
часам сидела, сложив руки и уставя глаза на один предмет.
Станции, таким образом,
часа через два как не бывало. Въехав в селение, извозчик на всем маху повернул к избе, которая
была побольше и понарядней других. Там зашумаркали; пробежал мальчишка на другой конец деревни. В окно выглянула баба. Стоявший у ворот мужик, ямщичий староста, снял шляпу и улыбался.
И на другой день
часу в десятом он
был уже в вокзале железной дороги и в ожидании звонка сидел на диване; но и посреди великолепной залы, в которой ходила, хлопотала, смеялась и говорила оживленная толпа, в воображении его неотвязчиво рисовался маленький домик, с оклеенною гостиной, и в ней скучающий старик, в очках, в демикотоновом сюртуке, а у окна угрюмый, но добродушный капитан, с своей трубочкой, и, наконец, она с выражением отчаяния и тоски в опухнувших от слез глазах.
Он прилег на диване, заснул и проспал таким образом
часов до четырех, и когда проснулся, то чувствовал уже положительную боль в голове и по всему телу легонькой озноб — это
было первое приветствие, которое оказывала ему петербургская тундра.
— Девять
часов, и мне позвольте уж уйти: я желаю еще
быть в одном месте, — отвечал тот, вставая.
— Ах, баронесса — ужас, как меня сегодня рассердила! Вообрази себе, я ждала вот графа обедать, — отвечала та, показывая на старика, — она тоже хотела приехать; только четыре
часа — нет, пятого половина — нет.
Есть ужасно хочется; граф, наконец, приезжает; ему, конечно, сейчас же выговор — не правда ли?
С Полиной, каковы бы ни
были ее прежние чувства к князю, но, в настоящем случае, повторилось то же самое: с каждым, кажется,
часом начала она влюбляться в Калиновича все больше и больше.
На улицах
было тоже тихо
часов до трех; но на рассвете вдруг вспыхнул на Литейной пожар.
На такого рода любезность вице-губернаторша также не осталась в долгу и, как ни устала с дороги, но дня через два сделала визит губернаторше, которая продержала ее по крайней мере
часа два и, непременно заставивши
пить кофе, умоляла ее, бога ради,
быть осторожною в выборе знакомств и даже дала маленький реестр тем дамам, с которыми можно еще
было сблизиться.
Не ограничиваясь этим, губернаторша, забыв на этот раз свою гордость, отплатила на другой же день визит Полине,
пила у ней также кофе и просидела
часа три, а потом везде начала говорить, что новая вице-губернаторша хоть и нехороша собой, но чрезвычайно милая женщина.
В двенадцать
часов сумасшедший
был введен.
Около
часа прошло, как приехал губернатор и собралось все маленькое общество; но Калиновича еще не
было.
Двенадцать
часов пробило, но управляющего губернией все еще не
было.
Мужчины только качали головами и с
часу на
час ожидали, что управляющему губернией
будет, наконец, сверху такой щелчок, после которого он и не опомнится.
У губернского предводителя за его завтраком в двенадцатом
часу перебывал почти весь город, и на большей части лиц
было написано удовольствие.