Неточные совпадения
Софья Андреева (эта восемнадцатилетняя дворовая, то
есть мать моя)
была круглою сиротою уже несколько лет; покойный же отец ее, чрезвычайно уважавший Макара Долгорукого и ему чем-то обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед тем, помирая, на одре смерти, говорят даже, за четверть
часа до последнего издыхания, так что за нужду можно бы
было принять и за бред, если бы он и без того не
был неправоспособен, как крепостной, подозвав Макара Долгорукого, при всей дворне и при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух и настоятельно, указывая на дочь: «Взрасти и возьми за себя».
Еще вчера я вырезал из газеты адрес — объявление «судебного пристава при С.-Петербургском мировом съезде» и проч., и проч. о том, что «девятнадцатого сего сентября, в двенадцать
часов утра, Казанской части, такого-то участка и т. д., и т. д., в доме № такой-то,
будет продаваться движимое имущество г-жи Лебрехт» и что «опись, оценку и продаваемое имущество можно рассмотреть в день продажи» и т. д., и т. д.
Так как видеть Крафта в настоящих обстоятельствах для меня
было капитально важно, то я и попросил Ефима тотчас же свести меня к нему на квартиру, которая, оказалось,
была в двух шагах, где-то в переулке. Но Зверев объявил, что
час тому уж его встретил и что он прошел к Дергачеву.
Гадко мне
было, когда, усталый и от ходьбы и от мысли, добрался я вечером,
часу уже в восьмом, в Семеновский полк.
Мне встретился маленький мальчик, такой маленький, что странно, как он мог в такой
час очутиться один на улице; он, кажется, потерял дорогу; одна баба остановилась
было на минуту его выслушать, но ничего не поняла, развела руками и пошла дальше, оставив его одного в темноте.
Подошел и я — и не понимаю, почему мне этот молодой человек тоже как бы понравился; может
быть, слишком ярким нарушением общепринятых и оказенившихся приличий, — словом, я не разглядел дурака; однако с ним сошелся тогда же на ты и, выходя из вагона, узнал от него, что он вечером,
часу в девятом, придет на Тверской бульвар.
Всю ночь я
был в бреду, а на другой день, в десять
часов, уже стоял у кабинета, но кабинет
был притворен: у вас сидели люди, и вы с ними занимались делами; потом вдруг укатили на весь день до глубокой ночи — так я вас и не увидел!
Лечь спать я положил
было раньше, предвидя завтра большую ходьбу. Кроме найма квартиры и переезда, я принял некоторые решения, которые так или этак положил выполнить. Но вечеру не удалось кончиться без курьезов, и Версилов сумел-таки чрезвычайно удивить меня. В светелку мою он решительно никогда не заходил, и вдруг, я еще
часу не
был у себя, как услышал его шаги на лесенке: он звал меня, чтоб я ему посветил. Я вынес свечку и, протянув вниз руку, которую он схватил, помог ему дотащиться наверх.
Обыкновенно у нас поднимались около восьми
часов, то
есть я, мать и сестра; Версилов нежился до половины десятого.
Я опять направлялся на Петербургскую. Так как мне в двенадцатом
часу непременно надо
было быть обратно на Фонтанке у Васина (которого чаще всего можно
было застать дома в двенадцать
часов), то и спешил я не останавливаясь, несмотря на чрезвычайный позыв
выпить где-нибудь кофею. К тому же и Ефима Зверева надо
было захватить дома непременно; я шел опять к нему и впрямь чуть-чуть
было не опоздал; он допивал свой кофей и готовился выходить.
У Васина, на Фонтанке у Семеновского моста, очутился я почти ровно в двенадцать
часов, но его не застал дома. Занятия свои он имел на Васильевском, домой же являлся в строго определенные
часы, между прочим почти всегда в двенадцатом. Так как, кроме того,
был какой-то праздник, то я и предполагал, что застану его наверно; не застав, расположился ждать, несмотря на то что являлся к нему в первый раз.
Выйдя, я тотчас пустился отыскивать квартиру; но я
был рассеян, пробродил несколько
часов по улицам и хоть зашел в пять или шесть квартир от жильцов, но уверен, что мимо двадцати прошел, не заметив их.
Полторы кубических сажени необходимого для человека на двенадцать
часов воздуху, может
быть, в этих комнатках и
было, но вряд ли больше.
Я стал
было убеждать, что это-то в данном случае и драгоценно, но бросил и стал приставать, чтоб он что-нибудь припомнил, и он припомнил несколько строк, примерно за
час до выстрела, о том, «что его знобит»; «что он, чтобы согреться, думал
было выпить рюмку, но мысль, что от этого, пожалуй, сильнее кровоизлияние, остановила его».
Наконец я задремал и совсем заснул. Помню лишь сквозь сон, как Васин, кончив занятие, аккуратно убрался и, пристально посмотрев на мой диван, разделся и потушил свечу.
Был первый
час пополуночи.
И должно
быть, я долго-долго спустя, целый
час али больше спустя, проснулась: «Оля! — зову, — Оля!» Сразу померещилось мне что-то, кличу ее.
Он не договорил и очень неприятно поморщился.
Часу в седьмом он опять уехал; он все хлопотал. Я остался наконец один-одинехонек. Уже рассвело. Голова у меня слегка кружилась. Мне мерещился Версилов: рассказ этой дамы выдвигал его совсем в другом свете. Чтоб удобнее обдумать, я прилег на постель Васина так, как
был, одетый и в сапогах, на минутку, совсем без намерения спать — и вдруг заснул, даже не помню, как и случилось. Я проспал почти четыре
часа; никто-то не разбудил меня.
Да и время
было: восьми
часов еще не
было.
Был всего второй
час в начале, когда я вернулся опять к Васину за моим чемоданом и как раз опять застал его дома. Увидав меня, он с веселым и искренним видом воскликнул...
И вот я должен сообщить вам — я именно и к князю приехал, чтоб ему сообщить об одном чрезвычайном обстоятельстве: три
часа назад, то
есть это ровно в то время, когда они составляли с адвокатом этот акт, явился ко мне уполномоченный Андрея Петровича и передал мне от него вызов… формальный вызов из-за истории в Эмсе…
— Да, просто, просто, но только один уговор: если когда-нибудь мы обвиним друг друга, если
будем в чем недовольны, если сделаемся сами злы, дурны, если даже забудем все это, — то не забудем никогда этого дня и вот этого самого
часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним этот день, когда мы вот шли с тобой оба рука в руку, и так смеялись, и так нам весело
было… Да? Ведь да?
— Милый ты мой, он меня целый
час перед тобой веселил. Этот камень… это все, что
есть самого патриотически-непорядочного между подобными рассказами, но как его перебить? ведь ты видел, он тает от удовольствия. Да и, кроме того, этот камень, кажется, и теперь стоит, если только не ошибаюсь, и вовсе не зарыт в яму…
Я с беспокойством посмотрел на
часы, но не
было еще и двух; стало
быть, еще можно
было сделать один визит, иначе я бы пропал до трех
часов от волнения.
Накануне сказано
было так: «Завтра я в три
часа буду у Татьяны Павловны» — вот и все.
— Татьяны Павловны! Ведь я же вас просила вчера передать, что
буду у ней в три
часа?
— Я и не помню, что вы просили ей передать. Да вы и не просили: вы просто сказали, что
будете в три
часа, — оборвал я нетерпеливо. Я не глядел на нее.
— Знаю, мой друг. А ты… ты когда же
был давеча у Анны Андреевны, в котором именно
часу то
есть? Это мне надо для одного факта.
— Так вот что — случай, а вы мне его разъясните, как более опытный человек: вдруг женщина говорит, прощаясь с вами, этак нечаянно, сама смотрит в сторону: «Я завтра в три
часа буду там-то»… ну, положим, у Татьяны Павловны, — сорвался я и полетел окончательно. Сердце у меня стукнуло и остановилось; я даже говорить приостановился, не мог. Он ужасно слушал.
Я, разумеется, все рассказал ему, все с самого начала, и рассказывал, может
быть, около
часу.
Было ровно двенадцать
часов; я прошел в следующую комнату, подумал, сообразил о новом плане и, воротясь, разменял у банка мои кредитки на полуимпериалы.
К князю я решил пойти вечером, чтобы обо всем переговорить на полной свободе, а до вечера оставался дома. Но в сумерки получил по городской почте опять записку от Стебелькова, в три строки, с настоятельною и «убедительнейшею» просьбою посетить его завтра утром
часов в одиннадцать для «самоважнейших дел, и сами увидите, что за делом». Обдумав, я решил поступить судя по обстоятельствам, так как до завтра
было еще далеко.
Было уже восемь
часов; я бы давно пошел, но все поджидал Версилова: хотелось ему многое выразить, и сердце у меня горело. Но Версилов не приходил и не пришел. К маме и к Лизе мне показываться пока нельзя
было, да и Версилова, чувствовалось мне, наверно весь день там не
было. Я пошел пешком, и мне уже на пути пришло в голову заглянуть во вчерашний трактир на канаве. Как раз Версилов сидел на вчерашнем своем месте.
— Гм… — произнес он раздумчиво и как бы соображая про себя, — стало
быть, это происходило ровно за какой-нибудь
час… до одного другого объяснения.
— Должно
быть, она давно эту идею питала и, уж конечно, художественно обработала ее со всех сторон, — лениво и раздельно продолжал он. — Я полагаю, это произошло ровно
час спустя после посещения «князя Сережи». (Вот ведь некстати-то расскакался!) Она просто пришла к князю Николаю Ивановичу и сделала ему предложение.
В десять
часов я намеревался отправиться к Стебелькову, и пешком. Матвея я отправил домой, только что тот явился. Пока
пил кофей, старался обдуматься. Почему-то я
был доволен; вникнув мгновенно в себя, догадался, что доволен, главное, тем, что «
буду сегодня в доме князя Николая Ивановича». Но день этот в жизни моей
был роковой и неожиданный и как раз начался сюрпризом.
Давно смерклось, и Петр принес свечи. Он постоял надо мной и спросил, кушал ли я. Я только махнул рукой. Однако спустя
час он принес мне чаю, и я с жадностью
выпил большую чашку. Потом я осведомился, который
час.
Было половина девятого, и я даже не удивился, что сижу уже пять
часов.
Я думаю,
был первый
час в начале, когда я очутился на улице.
Было время послеобеденное, и Тушары всегда в этот
час пили у себя в своей гостиной кофей.
На четвертый день моего сознания я лежал, в третьем
часу пополудни, на моей постели, и никого со мной не
было.
День
был ясный, и я знал, что в четвертом
часу, когда солнце
будет закатываться, то косой красный луч его ударит прямо в угол моей стены и ярким пятном осветит это место.
Старец же должен
быть доволен во всякое время, а умирать должен в полном цвете ума своего, блаженно и благолепно, насытившись днями, воздыхая на последний
час свой и радуясь, отходя, как колос к снопу, и восполнивши тайну свою.
Характер ее
был похож на мой, то
есть самовластный и гордый, и я всегда думал, и тогда и теперь, что она полюбила князя из самовластия, именно за то, что в нем не
было характера и что он вполне, с первого слова и
часа, подчинился ей.
И вдруг такая находка: тут уж пойдут не бабьи нашептывания на ухо, не слезные жалобы, не наговоры и сплетни, а тут письмо, манускрипт, то
есть математическое доказательство коварства намерений его дочки и всех тех, которые его от нее отнимают, и что, стало
быть, надо спасаться, хотя бы бегством, все к ней же, все к той же Анне Андреевне, и обвенчаться с нею хоть в двадцать четыре
часа; не то как раз конфискуют в сумасшедший дом.
Теперь сделаю резюме: ко дню и
часу моего выхода после болезни Ламберт стоял на следующих двух точках (это-то уж я теперь наверно знаю): первое, взять с Анны Андреевны за документ вексель не менее как в тридцать тысяч и затем помочь ей напугать князя, похитить его и с ним вдруг обвенчать ее — одним словом, в этом роде. Тут даже составлен
был целый план; ждали только моей помощи, то
есть самого документа.
Сказки я тебе потом рассказывал, Софья Андреевна; до сказок ты у меня большая
была охотница;
часа по два на коленях у меня сидит — слушает.
Представь, я их здесь поил-кормил, каждый день кулебяка; эти
часы, что он продал, — это во второй раз.
Ну где же прежде нам
было бы понять друг друга, когда я и сам-то понял себя самого — лишь сегодня, в пять
часов пополудни, ровно за два
часа до смерти Макара Ивановича.
Меня тотчас высадили;
был третий
час пополудни, день ясный.
Надо
было выждать: следующий поезд проходил в одиннадцать
часов ночи.