Неточные совпадения
В Эн-ске Годнев имел собственный домик с садом, а под городом тридцать благоприобретенных душ. Он
был вдов, имел дочь Настеньку и экономку Палагею Евграфовну, девицу лет сорока пяти и не совсем красивого лица. Несмотря на это, тамошняя исправница, дама весьма неосторожная на язык, говорила, что ему гораздо бы лучше следовало на своей прелестной ключнице жениться, чтоб прикрыть грех, хотя более умеренное мнение других
было таково, что какой уж может
быть грех у
таких стариков, и зачем им жениться?
Сказать правду, Петр Михайлыч даже и не знал, в чем
были дела у соседки, и действительно ли хорошо, что они по начальству пошли, а говорил это только
так, для утешения ее.
Приехав неизвестно как и зачем в уездный городишко, сначала чуть
было не умерла с голоду, потом попала в больницу, куда придя Петр Михайлыч и увидев больную незнакомую даму, по обыкновению разговорился с ней; и
так как в этот год овдовел, то взял ее к себе ходить за маленькой Настенькой.
Чай
пила как-то урывками, за стол (хоть и накрывался для нее всегда прибор) садилась на минуточку; только что подавалось горячее, она вдруг вскакивала и уходила за чем-то в кухню, и потом, когда снова появлялась и когда Петр Михайлыч ей говорил: «Что же ты сама, командирша, никогда ничего не кушаешь?», Палагея Евграфовна только усмехалась и, ответив: «Кабы не
ела,
так и жива бы не
была», снова отправлялась на кухню.
Передав запас экономке, Петр Михайлыч отправлялся в гостиную и садился
пить чай с Настенькой. Разговор у отца с дочерью почти каждое утро шел
такого рода...
Надобно
было иметь истинно христианское терпение Петра Михайлыча, чтобы держать Гаврилыча в продолжение десяти лет сторожем при училище, потому что инвалид, по старости лет,
был и глуп, и ленив, и груб; никогда почти ничего не прибирал, не чистил,
так что Петр Михайлыч принужден
был, по крайней мере раз в месяц, нанимать на свой счет поломоек для приведения здания училища в надлежащий порядок.
Со школьниками он еще кое-как справлялся и, в крайней необходимости, даже посекал их, возлагая это, без личного присутствия, на Гаврилыча и давая ему каждый раз приказание наказывать не столько для боли, сколько для стыда; однако Гаврилыч, питавший к школьникам какую-то глубокую ненависть, если наказуемый
был только ему по силе, распоряжался
так, что тот, выскочив из смотрительской, часа два отхлипывался.
Из предыдущей главы читатель имел полное право заключить, что в описанной мною семье царствовала тишь, да гладь, да божья благодать, и все
были по возможности счастливы.
Так оно казалось и
так бы на самом деле существовало, если б не
было замешано тут молоденького существа, моей будущей героини, Настеньки. Та же исправница, которая
так невыгодно толковала отношения Петра Михайлыча к Палагее Евграфовне, говорила про нее.
— Господи, боже мой! Может же
быть на свете
такая дурнушка, как эта несчастная Настенька Годнева!
В то мое время почти в каждом городке, в каждом околотке рассказывались маленькие истории вроде того, что какая-нибудь Анночка Савинова влюбилась без ума — о ужас! — в Ананьина, женатого человека,
так что мать принуждена
была возить ее в Москву, на воды, чтоб вылечить от этой безрассудной страсти; а Катенька Макарова
так неравнодушна к карабинерному поручику, что даже на бале не в состоянии
была этого скрыть и целый вечер не спускала с него глаз.
Автор однажды высказал в обществе молодых деревенских девиц, что, по его мнению, если девушка мечтает при луне,
так это прекрасно рекомендует ее сердце, — все рассмеялись и сказали в один голос: «Какие глупости мечтать!» Наш великий Пушкин, призванный, кажется,
быть вечным любимцем женщин, Пушкин, которого барышни моего времени знали всего почти наизусть, которого Татьяна
была для них идеалом, — нынешние барышни почти не читали этого Пушкина, но зато поглотили целые сотни томов Дюма и Поля Феваля [Феваль Поль (1817—1887) — французский писатель, автор бульварных романов.], и знаете ли почему? — потому что там описывается двор, великолепные гостиные героинь и торжественные поезды.
— Каллиграф у меня, господа, дочка
будет, право, каллиграф! — говорил он. Очень также любил проэкзаменовать ее при посторонних из таблицы и, стараясь как бы сбивать, задавал
таким образом...
Скупость ее, говорят, простиралась до того, что не только дворовой прислуге, но даже самой себе с дочерью она отказывала в пище, и к столу у них, когда никого не
было, готовилось в
такой пропорции, чтоб только заморить голод; но зато для внешнего блеска генеральша ничего не жалела.
Настенька не могла более владеть собой: ссылаясь на головную боль, она быстро отошла от навязчивого кавалера, подошла к отцу, который с довольным и простодушным видом сидел около карточного стола; но, взглянув на нее, он даже испугался —
так она
была бледна.
Вдруг, например, захотела ездить верхом, непременно заставила купить себе седло и, несмотря на то, что лошадь
была не приезжена и сама она никогда не ездила, поехала, или, лучше сказать, поскакала в галоп,
так что Петр Михайлыч чуть не умер от страха.
Так время шло. Настеньке
было уж за двадцать; женихов у ней не
было, кроме одного, впрочем, случая. Отвратительный Медиокритский, после бала у генеральши, вдруг начал каждое воскресенье являться по вечерам с гитарой к Петру Михайлычу и, посидев немного, всякий раз просил позволения что-нибудь
спеть и сыграть. Старик по своей снисходительности принимал его и слушал. Медиокритский всегда почти начинал, устремив на Настеньку нежный взор...
— Эге, вот как! Малый, должно
быть, распорядительный! Это уж, капитан, хоть бы по-вашему, по-военному;
так ли, а? — произнес Петр Михайлыч, обращаясь к брату.
— Благодарю вас, если вы
так меня понимаете, — возразил он. — Впрочем, и я тоже иногда шумел и распекал; может
быть, кого-нибудь и без вины обидел: не помяните лихом!
— Я говорю
таким манером, — продолжал он, — не относя к себе ничего; моя песня пропета: я не искатель фортуны; и говорю собственно для них, чтоб вы их снискали вашим покровительством. Вы теперь человек новый: ваша рекомендация перед начальством
будет для них очень важна.
— Какие бы они ни
были люди, — возразил, в свою очередь, Петр Михайлыч, — а все-таки ему не следовало поднимать носа. Гордость
есть двух родов: одна благородная — это желание
быть лучшим, желание совершенствоваться;
такая гордость — принадлежность великих людей: она подкрепляет их в трудах, дает им силу поборать препятствия и достигать своей цели. А эта гордость — поважничать перед маленьким человеком — тьфу! Плевать я на нее хочу; зачем она? Это гордость глупая, смешная.
В двенадцать часов Калинович, переодевшись из мундира в черный фрак, в черный атласный шарф и черный бархатный жилет и надев сверх всего новое пальто, вышел, чтоб отправиться делать визиты, но, увидев присланный ему экипаж, попятился назад: лошадь, о которой Петр Михайлыч
так лестно отзывался, конечно,
была, благодаря неусыпному вниманию Палагеи Евграфовны, очень раскормленная; но огромная, жирная голова, отвислые уши, толстые, мохнатые ноги ясно свидетельствовали о ее солидном возрасте, сырой комплекции и кротком нраве.
Молодой смотритель находился некоторое время в раздумье: ехать ли ему в
таком экипаже, или нет? Но делать нечего, — другого взять
было негде. Он сделал насмешливую гримасу и сел, велев себя везти к городничему, который жил в присутственных местах.
В следующей комнате, куда привел хозяин гостя своего, тоже висело несколько картин
такого же колорита; во весь почти передний угол стояла кивота с образами; на дубовом некрашеном столе лежала раскрытая и повернутая корешком вверх книга, в пергаментном переплете; перед столом у стены висело очень хорошей работы костяное распятие; стулья
были некрашеные, дубовые, высокие, с жесткими кожаными подушками.
—
Так, сударь,
так; это выходит очень недавнее время. Желательно бы мне знать, какие идут там суждения,
так как пишут, что на горизонте нашем
будет проходить комета.
Она питала сильное желание выдать Настеньку поскорей замуж, и тем более за смотрителя, потому что, судя по Петру Михайлычу, она твердо
была убеждена, что если уж смотритель,
так непременно должен
быть хороший человек.
— Да коли с этой целью,
так конечно: кто с этим
будет спорить? — согласился и Петр Михайлыч, окончательно разбитый со всех сторон.
— Нынче
есть великие писатели, — начала Настенька, — эти трое: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, о которых Белинский
так много теперь пишет в «Отечественных записках».
При этом перечне лицо Петра Михайлыча сияло удовольствием, оттого что дочь обнаруживала
такое знакомство с литературой; но Калинович слушал ее с
таким выражением, по которому нетрудно
было догадаться, что называемые ею авторы не пользовались его большим уважением.
— Только не для Индианы. По ее натуре она должна
была или умереть, или сделать выход. Она ошиблась в своей любви — что ж из этого? Для нее все-таки существовали минуты, когда она
была любима, верила и
была счастлива.
Избранная
таким образом хозяйка ему
была маленькая, толстая женщина, страшная охотница до пирогов, кофе, чаю, а, пожалуй, небольшим делом, и до водочки.
Вдовствуя неизвестное число лет после своего мужа — приказного, она пропитывала себя отдачею своего небольшого домишка внаем и с Палагеей Евграфовной находилась в теснейшей дружбе, то
есть прибегала к ней раза три в неделю попить и
поесть, отплачивая ей за то принесением всевозможных городских новостей; а если таковых не случалось,
так и от себя выдумывала.
Соскучившись развлекаться изучением города, он почти каждый день обедал у Годневых и оставался обыкновенно там до поздней ночи, как в единственном уголку, где радушно его приняли и где все-таки он видел человечески развитых людей; а может
быть, к тому стала привлекать его и другая, более существенная причина; но во всяком случае, проводя
таким образом вечера, молодой человек отдал приличное внимание и службе; каждое утро он проводил в училище, где, как выражался математик Лебедев, успел уж показать когти: первым его распоряжением
было — уволить Терку, и на место его
был нанят молодцеватый вахмистр.
В четверг, который
был торговым днем в неделе, многие из учеников, мещанских детей, не приходили в класс и присутствовали на базаре: кто торговал в лавке за батьку, а кто и
так зевал.
Впрочем, больше всех гроза разразилась над Экзархатовым, который крепился
было месяца четыре, но, получив январское жалованье, не вытерпел и
выпил; домой пришел, однако, тихий и спокойный; но жена, по обыкновению, все-таки начала его бранить и стращать, что пойдет к новому смотрителю жаловаться.
Он не узнал меня: ему стыдно
было поклониться Экзархатову, —
так знай же, что я презираю его еще больше — подлец!
— То-то и
есть, а меня
так потатчиком называли, — проговорил Петр Михайлыч и пошел к Калиновичу.
— Знаю-с, — восклицал Петр Михайлыч, — да постращать бы сначала,
так, может
быть, и исправился бы!
— Что же вас
так интересует это письмо? — заговорил он. — Завтра вы
будете иметь его в руках ваших. К чему
такое домогательство?
Весь вечер и большую часть дня он ходил взад и вперед по комнате и
пил беспрестанно воду, а поутру, придя в училище,
так посмотрел на стоявшего в прихожей сторожа, что у того колени задрожали и руки вытянулись по швам.
Как нарочно все случилось: этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни с того ни с сего помирает, и пока еще он
был жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать мой стол и квартиру, а тут и того не стало: за какой-нибудь полтинник должен
был я бегать на уроки с одного конца Москвы на другой, и то слава богу, когда еще
было под руками; но проходили месяцы, когда сидел я без обеда, в холодной комнате, брался переписывать по гривеннику с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки в день.
—
Так неужели еще мало вас любят? Не грех ли вам, Калинович, это говорить, когда нет минуты, чтоб не думали о вас; когда все радости, все счастье в том, чтоб видеть вас, когда хотели бы
быть первой красавицей в мире, чтоб нравиться вам, — а все еще вас мало любят! Неблагодарный вы человек после этого!
С лица капитана капал крупными каплями пот; руки делали какие-то судорожные движения и, наконец, голова затекла,
так что он принужден
был приподняться на несколько минут, и когда потом взглянул в скважину, Калинович, обняв Настеньку, целовал ей лицо и шею…
— Что ж останавливать? Запрещать станешь,
так потихоньку
будет писать — еще хуже. Пускай переписываются; я в Настеньке уверен: в ней никогда никаких дурных наклонностей не замечал; а что полюбила молодца не из золотца,
так не велика еще беда:
так и
быть должно.
Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился и, проговорив: «С богом, любезная, иди к невским берегам», — начал запаковывать ее с
таким старанием, как бы отправлял какое-нибудь собственное сочинение, за которое ему предстояло получить по крайней мере миллион или бессмертие. В то время, как он занят
был этим делом, капитан заметил, что Калинович наклонился к Настеньке и сказал ей что-то на ухо.
— Ах, боже мой! Боже мой! Что это за сони: ничего не слышат! — бормотала старуха, слезая с постели, и, надев валенки, засветила у лампады свечку и отправилась в соседнюю комнату, где спали ее две прислужницы; но — увы! — постели их
были пусты, и где они
были — неизвестно, вероятно, в
таком месте, где госпожа им строго запрещала бывать.
— А!
Так это вы красите дегтем! — проговорил он и, что
есть силы, начал молодого столоначальника тыкать кистью в нос и в губы.
Капитан, вероятно, нескоро бы еще расстался с своей жертвой; но в эту минуту точно из-под земли вырос Калинович. Появление его, в свою очередь, удивило Флегонта Михайлыча,
так что он выпустил из рук кисть и Медиокритского, который, воспользовавшись этим, вырвался и пустился бежать. Калинович тоже
был встревожен. Палагея Евграфовна, сама не зная для чего, стала раскрывать ставни.
—
Так и надо,
так и надо! Я и сам, когда
был смотрителем, это у меня кто порезвится, пошалит — ничего; а буяну и грубияну не спускал, — прихвастнул Петр Михайлыч.
Калинович только улыбался, слушая, как петушились два старика, из которых про Петра Михайлыча мы знаем, какого он
был строгого характера; что же касается городничего, то все его полицейские меры ограничивались криком и клюкой, которою зато он действовал отлично,
так что этой клюки боялись вряд ли не больше, чем его самого, как будто бы вся сила
была в ней.
— Нет-с, я не
буду вам отвечать, — возразил Медиокритский, — потому что я не знаю, за что именно взят: меня схватили, как вора какого-нибудь или разбойника; и
так как я состою по ведомству земского суда,
так желаю иметь депутата, а вам я отвечать не стану. Не угодно ли вам послать за моим начальником господином исправником.