Неточные совпадения
Когда экипаж въехал на двор, господин
был встречен трактирным слугою, или половым, как их называют в русских трактирах, живым и вертлявым до
такой степени, что даже нельзя
было рассмотреть, какое у него
было лицо.
Покой
был известного рода, ибо гостиница
была тоже известного рода, то
есть именно
такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устраивается сосед, молчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего.
В угольной из этих лавочек, или, лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом
так же красным, как самовар,
так что издали можно бы подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар не
был с черною как смоль бородою.
В этой конурке он приладил к стене узенькую трехногую кровать, накрыв ее небольшим подобием тюфяка, убитым и плоским, как блин, и, может
быть,
так же замаслившимся, как блин, который удалось ему вытребовать у хозяина гостиницы.
Какие бывают эти общие залы — всякий проезжающий знает очень хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест и сам-сём испивать свою известную пару чаю; тот же закопченный потолок; та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела
такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу; те же картины во всю стену, писанные масляными красками, — словом, все то же, что и везде; только и разницы, что на одной картине изображена
была нимфа с
такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал.
Как в просвещенной Европе,
так и в просвещенной России
есть теперь весьма много почтенных людей, которые без того не могут покушать в трактире, чтоб не поговорить с слугою, а иногда даже забавно пошутить над ним.
Впрочем, приезжий делал не всё пустые вопросы; он с чрезвычайною точностию расспросил, кто в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, — словом, не пропустил ни одного значительного чиновника; но еще с большею точностию, если даже не с участием, расспросил обо всех значительных помещиках: сколько кто имеет душ крестьян, как далеко живет от города, какого даже характера и как часто приезжает в город; расспросил внимательно о состоянии края: не
было ли каких болезней в их губернии — повальных горячек, убийственных каких-либо лихорадок, оспы и тому подобного, и все
так обстоятельно и с
такою точностию, которая показывала более, чем одно простое любопытство.
Другой род мужчин составляли толстые или
такие же, как Чичиков, то
есть не
так чтобы слишком толстые, однако ж и не тонкие.
Нельзя утаить, что почти
такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого
было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом
так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
Хотя почтмейстер
был очень речист, но и тот, взявши в руки карты, тот же час выразил на лице своем мыслящую физиономию, покрыл нижнею губою верхнюю и сохранил
такое положение во все время игры.
А я ее по усам!» Иногда при ударе карт по столу вырывались выражения: «А!
была не
была, не с чего,
так с бубен!» Или же просто восклицания: «черви! червоточина! пикенция!» или: «пикендрас! пичурущух пичура!» и даже просто: «пичук!» — названия, которыми перекрестили они масти в своем обществе.
О чем бы разговор ни
был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки;
было ли рассуждение о бильярдной игре — и в бильярдной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил
так, как будто бы сам
был и чиновником и надсмотрщиком.
Хотя, конечно, они лица не
так заметные, и то, что называют второстепенные или даже третьестепенные, хотя главные ходы и пружины поэмы не на них утверждены и разве кое-где касаются и легко зацепляют их, — но автор любит чрезвычайно
быть обстоятельным во всем и с этой стороны, несмотря на то что сам человек русский, хочет
быть аккуратен, как немец.
Кроме страсти к чтению, он имел еще два обыкновения, составлявшие две другие его характерические черты: спать не раздеваясь,
так, как
есть, в том же сюртуке, и носить всегда с собою какой-то свой особенный воздух, своего собственного запаха, отзывавшийся несколько жилым покоем,
так что достаточно
было ему только пристроить где-нибудь свою кровать, хоть даже в необитаемой дотоле комнате, да перетащить туда шинель и пожитки, и уже казалось, что в этой комнате лет десять жили люди.
— Маниловка! а как проедешь еще одну версту,
так вот тебе, то
есть,
так прямо направо.
— Направо, — сказал мужик. — Это
будет тебе дорога в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется
так, то
есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо на горе увидишь дом, каменный, в два этажа, господский дом, в котором, то
есть, живет сам господин. Вот это тебе и
есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь и не
было.
Есть род людей, известных под именем: люди
так себе, ни то ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан, по словам пословицы.
У всякого
есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен
такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого
так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, — словом, у всякого
есть свое, но у Манилова ничего не
было.
А иногда бывает и
так, что прежде хозяйственная часть, то
есть вязание сюрпризов, потом французский язык, а там уже фортепьяно.
— Конечно, — продолжал Манилов, — другое дело, если бы соседство
было хорошее, если бы, например,
такой человек, с которым бы в некотором роде можно
было поговорить о любезности, о хорошем обращении, следить какую-нибудь этакую науку, чтобы этак расшевелило душу, дало бы,
так сказать, паренье этакое…
— Умница, душенька! — сказал на это Чичиков. — Скажите, однако ж… — продолжал он, обратившись тут же с некоторым видом изумления к Маниловым, — в
такие лета и уже
такие сведения! Я должен вам сказать, что в этом ребенке
будут большие способности.
— О, вы еще не знаете его, — отвечал Манилов, — у него чрезвычайно много остроумия. Вот меньшой, Алкид, тот не
так быстр, а этот сейчас, если что-нибудь встретит, букашку, козявку,
так уж у него вдруг глазенки и забегают; побежит за ней следом и тотчас обратит внимание. Я его прочу по дипломатической части. Фемистоклюс, — продолжал он, снова обратясь к нему, — хочешь
быть посланником?
Уже встали из-за стола. Манилов
был доволен чрезвычайно и, поддерживая рукою спину своего гостя, готовился
таким образом препроводить его в гостиную, как вдруг гость объявил с весьма значительным видом, что он намерен с ним поговорить об одном очень нужном деле.
— Позвольте мне вам заметить, что это предубеждение. Я полагаю даже, что курить трубку гораздо здоровее, нежели нюхать табак. В нашем полку
был поручик, прекраснейший и образованнейший человек, который не выпускал изо рта трубки не только за столом, но даже, с позволения сказать, во всех прочих местах. И вот ему теперь уже сорок с лишком лет, но, благодаря Бога, до сих пор
так здоров, как нельзя лучше.
Это
был человек лет под сорок, бривший бороду, ходивший в сюртуке и, по-видимому, проводивший очень покойную жизнь, потому что лицо его глядело какою-то пухлою полнотою, а желтоватый цвет кожи и маленькие глаза показывали, что он знал слишком хорошо, что
такое пуховики и перины.
Наконец Манилов поднял трубку с чубуком и поглядел снизу ему в лицо, стараясь высмотреть, не видно ли какой усмешки на губах его, не пошутил ли он; но ничего не
было видно
такого, напротив, лицо даже казалось степеннее обыкновенного; потом подумал, не спятил ли гость как-нибудь невзначай с ума, и со страхом посмотрел на него пристально; но глаза гостя
были совершенно ясны, не
было в них дикого, беспокойного огня, какой бегает в глазах сумасшедшего человека, все
было прилично и в порядке.
— Я?.. нет, я не то, — сказал Манилов, — но я не могу постичь… извините… я, конечно, не мог получить
такого блестящего образования, какое,
так сказать, видно во всяком вашем движении; не имею высокого искусства выражаться… Может
быть, здесь… в этом, вами сейчас выраженном изъяснении… скрыто другое… Может
быть, вы изволили выразиться
так для красоты слога?
— О! помилуйте, ничуть. Я не насчет того говорю, чтобы имел какое-нибудь, то
есть, критическое предосуждение о вас. Но позвольте доложить, не
будет ли это предприятие или, чтоб еще более,
так сказать, выразиться, негоция, [Негоция — коммерческая сделка.] —
так не
будет ли эта негоция несоответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?
Здесь Манилов, сделавши некоторое движение головою, посмотрел очень значительно в лицо Чичикова, показав во всех чертах лица своего и в сжатых губах
такое глубокое выражение, какого, может
быть, и не видано
было на человеческом лице, разве только у какого-нибудь слишком умного министра, да и то в минуту самого головоломного дела.
Великий упрек
был бы историку предлагаемых событий, если бы он упустил сказать, что удовольствие одолело гостя после
таких слов, произнесенных Маниловым.
Манилов
был совершенно растроган. Оба приятеля долго жали друг другу руку и долго смотрели молча один другому в глаза, в которых видны
были навернувшиеся слезы. Манилов никак не хотел выпустить руки нашего героя и продолжал жать ее
так горячо, что тот уже не знал, как ее выручить. Наконец, выдернувши ее потихоньку, он сказал, что не худо бы купчую совершить поскорее и хорошо бы, если бы он сам понаведался в город. Потом взял шляпу и стал откланиваться.
— А знаете, Павел Иванович, — сказал Манилов, которому очень понравилась
такая мысль, — как
было бы в самом деле хорошо, если бы жить этак вместе, под одною кровлею, или под тенью какого-нибудь вяза пофилософствовать о чем-нибудь, углубиться!..
— Хорошо, я тебе привезу барабан.
Такой славный барабан, этак все
будет: туррр… ру… тра-та-та, та-та-та… Прощай, душенька! прощай! — Тут поцеловал он его в голову и обратился к Манилову и его супруге с небольшим смехом, с каким обыкновенно обращаются к родителям, давая им знать о невинности желаний их детей.
Он думал о благополучии дружеской жизни, о том, как бы хорошо
было жить с другом на берегу какой-нибудь реки, потом чрез эту реку начал строиться у него мост, потом огромнейший дом с
таким высоким бельведером, [Бельведер — буквально: прекрасный вид; здесь: башня на здании.] что можно оттуда видеть даже Москву и там
пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах.
Этот чубарый конь
был сильно лукав и показывал только для вида, будто бы везет, тогда как коренной гнедой и пристяжной каурой масти, называвшийся Заседателем, потому что
был приобретен от какого-то заседателя, трудилися от всего сердца,
так что даже в глазах их
было заметно получаемое ими от того удовольствие.
Если бы Чичиков прислушался, то узнал бы много подробностей, относившихся лично к нему; но мысли его
так были заняты своим предметом, что один только сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть вокруг себя; все небо
было совершенно обложено тучами, и пыльная почтовая дорога опрыскалась каплями дождя.
— Нет, барин, нигде не видно! — После чего Селифан, помахивая кнутом, затянул песню не песню, но что-то
такое длинное, чему и конца не
было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, которыми потчевают лошадей по всей России от одного конца до другого; прилагательные всех родов без дальнейшего разбора, как что первое попалось на язык.
Таким образом дошло до того, что он начал называть их наконец секретарями.
— Да что ж, барин, делать, время-то
такое; кнута не видишь,
такая потьма! — Сказавши это, он
так покосил бричку, что Чичиков принужден
был держаться обеими руками. Тут только заметил он, что Селифан подгулял.
— Вот я тебя как высеку,
так ты у меня
будешь знать, как говорить с хорошим человеком!
Селифан, не видя ни зги, направил лошадей
так прямо на деревню, что остановился только тогда, когда бричка ударилася оглоблями в забор и когда решительно уже некуда
было ехать.
Он послал Селифана отыскивать ворота, что, без сомнения, продолжалось бы долго, если бы на Руси не
было вместо швейцаров лихих собак, которые доложили о нем
так звонко, что он поднес пальцы к ушам своим.
Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил
так протяжно и с
таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может
быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни
есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.
Уже по одному собачьему лаю, составленному из
таких музыкантов, можно
было предположить, что деревушка
была порядочная; но промокший и озябший герой наш ни о чем не думал, как только о постели.
— Ничего, ничего, — сказала хозяйка. — В какое это время вас Бог принес! Сумятица и вьюга
такая… С дороги бы следовало
поесть чего-нибудь, да пора-то ночная, приготовить нельзя.
Слова хозяйки
были прерваны странным шипением,
так что гость
было испугался; шум походил на то, как бы вся комната наполнилась змеями; но, взглянувши вверх, он успокоился, ибо смекнул, что стенным часам пришла охота бить. За шипеньем тотчас же последовало хрипенье, и, наконец, понатужась всеми силами, они пробили два часа
таким звуком, как бы кто колотил палкой по разбитому горшку, после чего маятник пошел опять покойно щелкать направо и налево.
Одевшись, подошел он к зеркалу и чихнул опять
так громко, что подошедший в это время к окну индейский петух — окно же
было очень близко от земли — заболтал ему что-то вдруг и весьма скоро на своем странном языке, вероятно «желаю здравствовать», на что Чичиков сказал ему дурака.
— Здравствуйте, батюшка. Каково почивали? — сказала хозяйка, приподнимаясь с места. Она
была одета лучше, нежели вчера, — в темном платье и уже не в спальном чепце, но на шее все
так же
было что-то навязано.
В обществе и на вечеринке,
будь все небольшого чина, Прометей
так и останется Прометеем, а чуть немного повыше его, с Прометеем сделается
такое превращение, какого и Овидий не выдумает: муха, меньше даже мухи, уничтожился в песчинку!
— Бог приберег от
такой беды, пожар бы еще хуже; сам сгорел, отец мой. Внутри у него как-то загорелось, чересчур
выпил, только синий огонек пошел от него, весь истлел, истлел и почернел, как уголь, а
такой был преискусный кузнец! и теперь мне выехать не на чем: некому лошадей подковать.
— Ох, не припоминай его, бог с ним! — вскрикнула она, вся побледнев. — Еще третьего дня всю ночь мне снился окаянный. Вздумала
было на ночь загадать на картах после молитвы, да, видно, в наказание-то Бог и наслал его.
Такой гадкий привиделся; а рога-то длиннее бычачьих.