Неточные совпадения
— Как же это
так случилось? Домна Осиповна всегда себя за
такую смиренницу выдавала! —
сказал он.
— Ну да,
так!.. Для этого только!.. — горячилась дама. — Кокетничала, потому что самой это приятно было; но главное, досадно, — зачем притворничать? Я как-то посмеялась ей насчет этого Бегушева, она вдруг надулась! «Я вовсе, говорит, не
так скоро и ветрено дарю мои привязанности!..» Знаешь, мне хотела этим маленькую шпильку
сказать!
— Я их теперь и не начну больше никогда с ней!.. —
сказала дама и при этом от досады сделала движение рукою, от которого лежавшая на перилах афиша полетела вниз. — Ах! — воскликнула при этом дама совершенно детским голосом и очень громко,
так что Янсутский вздрогнул даже немного.
— И
таким образом, —
сказал он с грустной усмешкой, — Таганка и Якиманка [Таганка и Якиманка — безапелляционные судьи. — Имеется в виду купечество, жившее в старой Москве, главным образом в Замоскворечье — в «Таганках и Якиманках».] — безапелляционные судьи актера, музыканта, поэта; о печальные времена!
— О боже мой, сколько лет! — воскликнул Янсутский. — Я начал знать ее с первых дней ее замужества и могу
сказать, что это примерная женщина в наше время… идеал, если можно
так выразиться…
— Как же шиш… и как это деликатно с вашей стороны
так выражаться! —
сказала, вся вспыхнув, Домна Осиповна.
—
Так, шиш! — повторил еще раз Грохов. — В законах действительно сказано, что мужья должны содержать своих жен, но каких? Не имеющих никакого своего имущества; а муж ваш прямо
скажет, что у вас есть дом.
— Как вы ни молоды, граф, но все-таки, я полагаю, свое мнение вы можете иметь! — отнеслась к нему с улыбкою Домна Осиповна. —
Скажите, тяжело это платье?
— Нет, он все глупости говорит: засматривался там на хорошеньких мастериц! — перебила с досадой Мерова и снова обратилась к главному предмету, ее занимающему: — Ты спрашиваешь, отчего тяжело, но зачем
такие широкие складки? —
сказала она, показывая на одну из складок на платье Домны Осиповны.
Не у Янсутского же просить взаймы после всех дерзостей, которые он позволил себе
сказать: граф все-таки до некоторой степени считал себя джентльменом.
Граф съел икры, семги, рыбок разных, омаров маринованных,
так что Янсутский не выдержал и, подойдя к нему, тихо, но со злостью
сказал...
— Да, но вы были тогда
такой лев Петербурга, —
сказал Тюменев.
— Извините, сударыни, не умею, как дамам представляться и раскланиваться им, —
сказал он и затем указал на своего товарища. — Вон Василий Иваныч у нас… тоже, надо
сказать, вместе мы с ним на шоссе воспитание получили… Ну, а ведь на камне да на щебне не много ловким манерам научишься, —
так вот он недавно танцмейстера брал себе и теперь как есть настоящий кавалер, а я-с — как был земляник [Земляник — землекоп.],
так и остался.
—
Так надо сказать-с, — продолжал он, явно разгорячившись, — тут кругом всего этого стена каменная построена: кто попал за нее и узнал тамошние порядки — ну и сиди, благоденствуй; сору только из избы не выноси да гляди на все сквозь пальцы; а уж свежего человека не пустят туда. Вот теперь про себя мне
сказать: уроженец я какой бы то ни было там губернии; у меня нет ни роду, ни племени; человек я богатый, хотел бы, может, для своей родины невесть сколько добра сделать, но мне не позволят того!
— Верно-с определено! — подтвердил тот с своей стороны. — Хоть теперь тоже это дело (называть я его не буду, сами вы догадаетесь — какое): пишут они бумагу, по-ихнему очень умную, а по-нашему — очень глупую; шлют туда и заверяют потом, что там оскорбились, огорчились; а все это вздор — рассмеялись только… видят, что, —
сказать это
так, по-мужицки, — лезут парни к ставцу, когда их не звали к тому.
Бегушев принадлежал к тому все более и более начинающему у нас редеть типу людей, про которых, пожалуй, можно
сказать, что это «люди не практические, люди слова, а не дела»; но при этом мы все-таки должны сознаться, что это люди очень умные, даровитые и — что дороже всего — люди в нравственном и умственном отношении независимые: Бегушев, конечно, тысячекратно промолчал и не высказал того, что думал; но зато ни разу не
сказал, чего не чувствовал.
— Это терпения никакого нет выслушивать
такие сравнения!.. —
сказала Домна Осиповна и окончательно заплакала.
— Хорошо, я вперед буду
так одеваться, как за границей одевалась, —
сказала покорно Домна Осиповна. — Что же, в этом все твое неудовольствие?
— Ну хоть в
таком виде люби меня. Ты не сердишься больше на меня?
Скажи! — говорила она, вставая и подходя к Бегушеву.
— Так-с, любите! —
сказал нисколько не смущенный ее вопросом Грохов. — Супруг ваш предусмотрел это: «Надеюсь, — пишет он, — что она позволит мне привезти мою Глашу, и я тоже ни в чем ее не остановлю: пусть живет, как хочет!»
«Лучше всего, —
сказала себе мысленно Домна Осиповна, — в отношении подобных людей действовать
так, что сначала сделать окончательно, что им неприятно, а потом и
сказать: они побесятся, поволнуются, покричат, но и успокоятся же когда-нибудь», — тем более, что Домна Осиповна будет ему говорить и может даже ясно доказать, что она живет с мужем только для виду.
— А говорю вообще про дворянство; я же — слава богу! — вон у меня явилась способность писать проекты; я их более шести написал, один из них уже и утвержден,
так что я недели через две пятьдесят тысяч за него получу; но комизм или, правильнее
сказать, драматизм заключается в том, что через месяц я буду иметь капитал, которого, вероятно, хватит на всю остальную мою жизнь, но теперь сижу совершенно без денег, и взять их неоткуда: у дочери какой был маленький капиталец, перебрал весь; к этим же разным торгашам я обращаться не хочу, потому что люблю их держать в почтительном отдалении от себя, чтобы они мне были обязаны, а не я им!
— Это, конечно, очень великодушно с твоей стороны, но все-таки согласись, что принять
таким образом… хоть мы и товарищи старые… Обстоятельства мои, конечно, ужасны; я теперь тебе прямо
скажу, что я нищий, ездящий в карете потому, что каретник мне верит еще, но в мелочных лавочках не дают ни на грош!
— Разве
так следовало отвечать?.. Ты должен был прямо
сказать, что дома нет, а то — дома и не принимает! Я не министр еще пока; этим могут обидеться.
— Куда же вы
так рано? —
сказала она, подавая небрежно письмо мужу.
Перехватов имел привычку прежде всего окинуть взглядом обстановку каждого своего нового пациента, чтобы судить, с каким субъектом он будет иметь дело. Вообще он был врач не столько ученый и кабинетный, сколько практический, и здесь я считаю нелишним
сказать несколько более подробных слов о нем,
так как он, подобно другим описываемым мною лицам, представлял собою истинного сына века.
К Домне Осиповне Перехватов попал в домашние врачи тоже довольно непонятным образом: она послала дворника за своим обычным старым доктором, и дворник,
сказав, что того доктора не застал, пригласил к ней Перехватова, кучер которого, как оказалось впоследствии, был большой приятель этому дворнику. Домна Осиповна, впрочем, рада была
такой замене. Перехватов ей очень понравился своею наружностью и тем, что говорил несколько витиевато, а она любила это свойство в людях и полагала, что сама не без красноречия!
— Разумеется, — начал он, — в медицине бывает и
так, что дважды два выходит пять; но в отношении вас я утвердительно могу
сказать, что дважды два выйдет четыре и что я вас наверное вылечу!
— Ничего я не вообразил, —
сказал тот с досадой, — а хочу, если я в жизни не сделал ничего путного,
так, по крайней мере, после смерти еще чего-нибудь не наглупить, и тебя, как великого юриста, прошу написать мне духовную на строгих законных основаниях.
По уходе его Домна Осиповна тоже начала собираться и
сказала Бегушеву, что она забыла в его кабинете одну пещь. Бегушев понял ее и провел в свой кабинет. Там Домна Осиповна объявила ему, что ей целый вечер ужасно хотелось поцеловать его, что она и намерена исполнить, и действительно исполнила, начав целовать Бегушева в губы, щеки, глаза, лоб. Он никогда почти не видал ее
такою страстною.
Бегушев в первый еще раз произнес эти страшные в настоящем положении дела для Домны Осиповны слова: «Уедем за границу!» Она уехать бы, конечно, желала; но как было оставить ей без ближайшего наблюдения пять миллионов, находящиеся почти в руках ее мужа? Это до
такой степени было близко ее сердцу, что она не удержалась и
сказала об этом Бегушеву.
Глашу он, по обыкновенной своей методе, пугнул,
сказав ей, чтобы она немедленно съезжала с квартиры Олуховой, тогда он обещался помирить ее с Михайлом Сергеичем, от которого Глаша тоже получила письмо понятного содержания; но когда она не послушается его, — объяснял ей Грохов, —
так он плюнет на нее, и ее выгонят через мирового!
— Мерова для него бросила Янсутского?.. Полно, не Янсутский ли бросил ее?.. — воскликнул он и хотел с этой мысли начать ответ приятелю, но передумал: «Пускай его обманывается, разве я не
так же обманывался, да обманываюсь еще и до сих пор», —
сказал он сам себе и решился лучше ничего не писать Тюменеву.
— Будешь уверять во всем, как нужда заставит, —
сказала невеселым голосом Домна Осиповна. — Мы, женщины,
такие несчастные существа, что нам ничего не позволяют делать, и, если мы хлопочем немножко сами о себе, нас называют прозаичными, бессердечными, а если очень понадеемся на мужчин, нами тяготятся!
Бегушев внимательно прислушивался к этому разговору. Ему странным казалось, что Домна Осиповна не прислала ему
сказать, что она больна. «И отчего с ней могла случиться
такая сильная истерика?.. Уж не произошло ли у ней что-нибудь неприятное с мужем?» — пришло ему в голову.
У Бегушева на языке вертелось
сказать ей: «А сама ты разве не
такая, как окружающее тебя общество?»
Последние слова генерал хотя и говорил по-русски во французском ресторане, но все-таки счел за лучшее
сказать почти шепотом Бегушеву.
— Очень хорошо сделали, что
так прямо поставили Тюменеву вопрос; он, вероятно, и не знал этой проделки Хвостикова, —
сказал Бегушев.
— Но почему вы, —
сказал ему Бегушев, — еще раз не написали Тюменеву или даже просто не подошли к нему и не спросили у него, за что он
так сильно на вас рассердился?
— В
таком случае я ничего не хочу… Дайте мне кофе и коньяку! —
сказал Янсутский гарсону.
— В качестве свидетеля, не больше! — поспешил
сказать Янсутский; но втайне он думал, что не в качестве свидетеля, а ожидал чего-нибудь похуже. — Это в одной только России могут
так распоряжаться… вдруг вызывают человека через посольство, чтобы непременно приехал… Спроси бумагой, если что нужно, — я им отвечу, а они меня отрывают от всех моих дел, когда у меня здесь, в Париже, и заказов пропасть по моим делам, и многое другое!
— Зачем вы заранее
так себя тревожите? Весьма вероятно, что все это кончится ничем, пустяками! —
сказал ей Бегушев.
Молодой человек все-таки не отходил от решетки, и Бегушеву показалось, что как будто бы сей юноша и Мерова кидали друг на друга какие-то робкие взгляды, и когда тот,
сказав: — До свиданья! — пошел, то Елизавета Николаевна крикнула ему...
— Конечно, могли и не знать! —
сказал Бегушев, думая про себя, что «если бы ты, голубчик, и знал это,
так все-таки продал бы векселя из угождения Хмурину!» — Однако вас выпустили: доказательство, что в поступке вашем не видят ничего важного! — прибавил он вслух.
— Это
такие, я тебе
скажу, мошенники, — говорил он, ходя с азартом по комнате, в то время как Бегушев полулежал на диване и с любопытством слушал его, —
такие, что… особенно Янсутский. (На последнего граф очень злился за дочь.) Все знают, что он вместе обделывал разные штуки с Хмуриным, а выходит чист, как новорожденный младенец… Следователь, надобно отдать ему честь, умел читать душу у всех нас; но Янсутский и тому отводил глаза: на все у него нашлось или расписочка от Хмурина, или приказ Хмурина!
На этот раз она, слава богу, о Петре не вспомнила, может быть потому, что в голове ее вдруг мелькнула мысль, что нельзя ли Бегушева обратить к спиритизму,
так как он перед тем только
сказал, что это учение есть великое открытие нашего времени!
— А, граф Хвостиков!.. — произнесла своим добрым голосом Аделаида Ивановна, не без труда припоминая, что в одну из давнишних зим, когда она жила в Москве, граф довольно часто у ней бывал и даже занял у ней двести рублей, о которых она, по незначительности суммы, никогда бы, разумеется, не решилась ему
сказать; но граф, тоже не забывший этого обстоятельства, все-таки счел за лучшее подольститься к старушке.
— Mon cher, —
сказал ему почти нежным голосом Бегушев, — в четверг бал в Дворянском собрании; мне хочется быть там, вы тоже поедете со мной. Будьте
так добры, поезжайте в моих санях, возьмите два билета: себе и мне.
— Будет! —
сказал он лаконически,
так как стеснялся присутствием Аделаиды Ивановны.
— Подите вы с вашими еврейками! Особенно они хороши у нас в Виленской, Ковенской губернии: один вид их
так — брр!.. (Этим сотрясением губ своих Янсутский хотел выразить чувство омерзения.) У нашей же русачки глаза с поволокою, ресницы длинные! — говорил он, опять-таки взглядывая на Домну Осиповну, у которой в самом деле были ресницы длинные, глаза с поволокой. — Румянец… — натуральный, вероятно, он предполагал
сказать, но остановился.