Неточные совпадения
— Но тогда она это
делала, как сама мне говорила, для того, чтобы ревность в муже возбудить и чтобы хоть этим удержать его около
себя.
Домна Осиповна заметно осталась очень довольна всем этим разговором; ей давно хотелось объяснить и растолковать
себя Бегушеву, что и
сделала она, как ей казалось, довольно искусно. Услышав затем, что дверь за Бегушевым заперли, Домна Осиповна встала, прошла по всем комнатам своей квартиры, сама погасила лампы в зале, гостиной, кабинете и скрылась в полутемной спальне.
Грохов
сделал над
собою усилие, чтобы вспомнить, кто такая это была г-жа Олухова, что за дело у ней, и — странное явление: один только вчерашний вечер и ночь были закрыты для Григория Мартыныча непроницаемой завесой, но все прошедшее было совершенно ясно в его уме, так что он, встав, сейчас же нашел в шкафу бумаги с заголовком: «Дело г. г. Олуховых» и положил их на стол, отпер потом свою конторку и, вынув из нее толстый пакет с надписью: «Деньги г-жи Олуховой», положил и этот пакет на стол; затем поправил несколько перед зеркалом прическу свою и, пожевав, чтоб не так сильно пахнуть водкой, жженого кофе, нарочно для того в кармане носимого, опустился на свой деревянный стул и, обратясь к письмоводителю, разрешил ему принять приехавшую госпожу.
В самый день обеда Домна Осиповна с двенадцати часов затворилась в своей уборной и стала
себе «
делать лицо».
— Сейчас я читал в газетах, — начал он совершенно развязно и свободно, между тем как друг его Офонькин
делал над
собой страшное усилие, чтобы занять все кресло, а не сидеть на краешке его, — читал в газетах, — продолжал Хмурин, — что, положим, там жена убила мужа и затем сама призналась в том, суд ее оправдал, а публика еще денег ей дала за то.
— Так надо сказать-с, — продолжал он, явно разгорячившись, — тут кругом всего этого стена каменная построена: кто попал за нее и узнал тамошние порядки — ну и сиди, благоденствуй; сору только из избы не выноси да гляди на все сквозь пальцы; а уж свежего человека не пустят туда. Вот теперь про
себя мне сказать: уроженец я какой бы то ни было там губернии; у меня нет ни роду, ни племени; человек я богатый, хотел бы, может, для своей родины невесть сколько добра
сделать, но мне не позволят того!
Что касается до предложения некоторых друзей его идти по выборам и
сделать из
себя представителя земских сил, Бегушев только ядовито улыбался и отвечал: «Стар я-с и мало знаю мою страну!» В сущности же он твердо был убежден, что и
сделать тут ничего нельзя, потому что на ложку дела всегда бывает целая бочка болтовни и хвастовства!
— «Почтеннейший Григорий Мартынович! Случилась черт знает какая оказия: третьего дня я получил от деда из Сибири письмо ругательное, как только можно
себе вообразить, и все за то, что я разошелся с женой; если, пишет, я не сойдусь с ней, так он лишит меня наследства, а это штука, как сам ты знаешь, стоит миллионов пять серебром. Съезди, бога ради, к Домне Осиповне и упроси ее, чтобы она позволила приехать к ней жить, и жить только для виду. Пусть старый хрыч думает, что мы
делаем по его».
«Лучше всего, — сказала
себе мысленно Домна Осиповна, — в отношении подобных людей действовать так, что сначала
сделать окончательно, что им неприятно, а потом и сказать: они побесятся, поволнуются, покричат, но и успокоятся же когда-нибудь», — тем более, что Домна Осиповна будет ему говорить и может даже ясно доказать, что она живет с мужем только для виду.
— Для чего ж ты это
сделал? — продолжал Бегушев, едва сдерживая
себя. — Ты, значит, окончательно решился не исполнять ни одного моего приказания?
Она велела
себе привести извозчика и сама поехала к Бегушеву с намерением
сделать ему хорошенькую сцену, потому что так поступать, как он поступал, по ее мнению, было не только что жестоко с его стороны, но даже неблагородно!
Сам он, разумеется, не пошел, а послал одного из лакеев, и через несколько минут к Домне Осиповне вышел Перехватов, мужчина лет тридцати пяти, очень красивый из
себя и, по случайному, конечно, стечению обстоятельств, в красоте его было нечто схожее с красотою Домны Осиповны: тоже что-то мазочное, хотя он вовсе не притирался, как
делала это она. Одет доктор был безукоризненным франтом.
На деньги эти он нанял щегольскую квартиру, отлично меблировал ее; потом съездил за границу, добился там, чтобы в газетах было напечатано «О работах молодого русского врача Перехватова»;
сделал затем в некоторых медицинских обществах рефераты; затем, возвратившись в Москву, завел
себе карету, стал являться во всех почти клубах, где заметно старался заводить знакомства, и злые языки (из медиков, разумеется) к этому еще прибавляли, что Перехватов нарочно заезжал в московский трактир ужинать, дружился там с половыми и, оделив их карточками своими, поручал им, что если кто из публики спросит о докторе, так они на него бы указывали желающим и подавали бы эти вот именно карточки, на которых подробно было обозначено время, когда он у
себя принимает и когда
делает визиты.
— О нет, не верю, — продолжала Домна Осиповна в том же шутливом тоне; а потом, когда она ехала от Бегушева в его карете домой, то опять довольно странная мысль промелькнула в ее голове: «Что, неужели же Бегушев, если он будет
делать духовную, то обойдет ее и не завещает ей хоть этой, например, кареты с лошадьми!» Но мысль эту Домна Осиповна постаралась отогнать от
себя.
— О господи, пусть он живет; он единственное сокровище мое, — прошептала она и несколько даже рассердилась на
себя. Но что
делать: «гони природу в дверь, она влетит в окно!»
— По-моему, ты совершенно неправильно объясняешь сам
себя, — начал он. — Ты ничего осязательного не
сделал не по самолюбию своему, а потому, что идеал твой был всегда высок, и ты по натуре своей брезглив ко всякой пошлости. Наконец, черт возьми! — и при этом Тюменев как будто бы даже разгорячился. — Неужели всякий человек непременно обязан служить всему обществу? Достаточно, если он послужил в жизни двум — трем личностям: ты вот женщин всегда очень глубоко любил, не как мы — ветреники!
— Отлично
сделаешь! — одобрил его Тюменев. — А ты еще считаешь
себя несчастным человеком и за что-то чувствуешь презрение к
себе!.. Сравни мое положение с твоим… Меня ни одна молоденькая, хорошенькая женщина не любила искренно, каждый день я должен бывать на службе…
— Другим нечего было и
делать, когда вы все получили от мужа! — произнес он, сдерживая
себя сколько только мог. — И по мне совсем другая причина вашего внимания к мужу: вы еще любите его до сих пор!
— Будешь уверять во всем, как нужда заставит, — сказала невеселым голосом Домна Осиповна. — Мы, женщины, такие несчастные существа, что нам ничего не позволяют
делать, и, если мы хлопочем немножко сами о
себе, нас называют прозаичными, бессердечными, а если очень понадеемся на мужчин, нами тяготятся!
— Об этом в газетах есть!.. — сказал Перехватов. — Хоть бы что-нибудь с этими господами
делали!.. — продолжал он с несвойственным ему озлоблением. — Нельзя же им позволять грабить людей, честно добывающих
себе копейку и сберегших ее.
— Твой кузен этот — такой дурак, — начал Тюменев, все более и более разгорячаясь, — и дурак неблагодарный: я
делал ему тысячи одолжений, а он не захотел взять к
себе больного, голодающего старика на какое-то пустейшее место, которое тот уж и занимал прежде.
Ему в самом деле прискучили, особенно в последнюю поездку за границу, отели — с их табльдотами, кельнерами! Ему даже начинала улыбаться мысль, как он войдет в свой московский прохладный дом, как его встретит глупый Прокофий и как повар его, вместо фабрикованного трактирного обеда, изготовит ему что-нибудь пооригинальнее, — хоть при этом он не мог не подумать: «А что же сверх того ему
делать в Москве?» — «То же, что и везде: страдать!» — отвечал
себе Бегушев.
— Но вы поймите мое положение, — начал граф. — Тюменев уезжает за границу, да если бы и не уезжал, так мне оставаться у него нельзя!.. Это не человек, а вот что!.. — И Хвостиков постучал при этом по железной пластинке коляски. — Я вполне понимаю дочь мою, что она оставила его, и не укоряю ее нисколько за то; однако что же мне с
собой осталось
делать?.. Приехать вот с вами в Петербург и прямо в Неву!
Тюменев же, действительно весьма часто бывавший у Траховых,
делал это вначале чисто по служебному расчету, чтобы показывать
себя в известном, высшем слое общества, а потом у него это обратилось в привычку; кроме того, Татьяна Васильевна очень уж ему и льстила.
— Кутит!.. Безобразничает!.. Этот ходатай по их делам, Грохов, опять свел его с прежнею привязанностью! Они все втроем пьянствуют; у Олухова два раза была белая горячка… Я по нескольку дней держал его в сумасшедшей рубашке! Можете вообразить
себе положение Домны Осиповны: она только было поустроила свою семейную жизнь, как вдруг пошло хуже, чем когда-либо было. Я просто советую ей уехать за границу, как и
сделала она это прежде.
Бегушев, как бы не дающий
себе отчета в том, что
делает, тоже шел за ними.
«Вот вам вселюбящая церковь наша и всеведущая полиция! — рассуждал он, идя домой, а затем ругнул всю Россию и больше всех самого
себя: — Задумал я
делать, чего совсем не умею; захотел вдруг полюбить человечество, тогда как всю жизнь никого не любил, кроме самого
себя!»
Бегушев велел ей
сделать на векселе бланковую надпись и положил его в карман
себе.
— Что это, сударыня, — затрещала она озлобленным голосом, — старушонка эта смеется, что ли, над вами? Мы — мужички, да и то не позволим так с
собой делать!.. — И кончила свои выговоры тем, что взяла
себе полученные Аделаидой Ивановной деньги в счет жалованья.
Бегушев поднялся с места, сел в коляску и уехал домой. Слова Домны Осиповны, что она напишет ему, сильно его заинтересовали: «Для чего и что она хочет писать мне?» — задавал он
себе вопрос. В настоящую минуту ему больше всего желалось устроить в душе полнейшее презрение к ней; но, к стыду своему, Бегушев чувствовал, что он не может этого
сделать. За обедом он ни слова не сказал графу Хвостикову, что ездил к Домне Осиповне, и только заметил ему по случаю напечатанного графом некролога Олухова...
— Я у мужа в вещах нашла этот брильянтик и велела
себе сделать кольцо… Он воды очень хорошей.
Вообразив все это, Домна Осиповна начала плакать и нисколько не старалась пересилить в
себе начинающуюся истерику, что она
делала первые месяцы по выходе замуж.
Чтобы пробраться в подвальный этаж белого угольного дома, надобно было пройти через двор, переполненный всякого рода зловониями, мусором, грязью, и спуститься ступеней десять вниз, что
сделав, Бегушев очутился в совершенной темноте и, схватив наугад первую попавшуюся ему под руку скобку, дернул дверь к
себе.
Граф согласился, думая про
себя: «Я тебя, каналья, обработаю порядком за все твои гадости и мерзости, которые ты
делал против меня!»
Встретив такие сухие и насмешливые ответы, граф счел за лучшее плюнуть на все, — пусть
себе делают, как хотят, — и удрал из дому; но, имея синяк под глазом, показаться в каком-нибудь порядочном месте он стыдился и прошел в грязную и табачищем провонялую пивную, стал там пить пиво и толковать с немецкими подмастерьями о политике.
— А ты еще доброе дело
делаешь: взял к
себе больную дочь графа?
Актриса с заметной гримасой встала и нехотя пошла за хозяйкой, которая, как ни раздосадована была всеми этими ломаньями Чуйкиной, посадила ее опять рядом с
собой, а по другую сторону Татьяны Васильевны поместился граф Хвостиков и стал ее просить позволить ему взять пьесу с
собой, чтобы еще раз ее прочесть и
сделать об ней заранее рекламу.
Домна Осиповна, почти не сознающая, что она
делает, отправилась в контору к Грохову, чтобы умолить его принять на
себя ходатайство против Янсутского.