Неточные совпадения
Ударившись обо что-нибудь, расцарапав
себе ногу, руку, разбив
себе нос, она никогда не плакала, не ныла, как это
делали девочки Сомовы.
Можно было думать, что Борис и Лидия только тогда интересны ей, когда они
делают какие-нибудь опасные упражнения, рискуя переломать
себе руки и ноги.
Борис вел
себя, точно обожженный, что-то судорожное явилось в нем, как будто он, торопясь переиграть все игры, боится, что не успеет
сделать это.
Он выработал
себе походку, которая, воображал он, должна была придать важность ему, шагал не сгибая ног и спрятав руки за спину, как это
делал учитель Томилин. На товарищей он посматривал немного прищурясь.
Клим решил говорить возможно меньше и держаться в стороне от бешеного стада маленьких извергов. Их назойливое любопытство было безжалостно, и первые дни Клим видел
себя пойманной птицей, у которой выщипывают перья, прежде чем свернуть ей шею. Он чувствовал опасность потерять
себя среди однообразных мальчиков; почти неразличимые, они всасывали его, стремились
сделать незаметной частицей своей массы.
Вслушиваясь в беседы взрослых о мужьях, женах, о семейной жизни, Клим подмечал в тоне этих бесед что-то неясное, иногда виноватое, часто — насмешливое, как будто говорилось о печальных ошибках, о том, чего не следовало
делать. И, глядя на мать, он спрашивал
себя: будет ли и она говорить так же?
— Это — глупо, милый. Это глупо, — повторила она и задумалась, гладя его щеку легкой, душистой рукой. Клим замолчал, ожидая, что она скажет: «Я люблю тебя», — но она не успела
сделать этого, пришел Варавка, держа
себя за бороду, сел на постель, шутливо говоря...
Это так смутило его, что он забыл ласковые слова, которые хотел сказать ей, он даже
сделал движение в сторону от нее, но мать сама положила руку на плечи его и привлекла к
себе, говоря что-то об отце, Варавке, о мотивах разрыва с отцом.
Не зная, что
делать с
собою, Клим иногда шел во флигель, к писателю. Там явились какие-то новые люди: носатая фельдшерица Изаксон; маленький старичок, с глазами, спрятанными за темные очки, то и дело потирал пухлые руки, восклицая...
Он осудил
себя думать обо всем и ничего не мог или не хотел
делать.
Рассматривая
себя в зеркале, он видел, что лирическая, грустная мина
делает его лицо незначительным.
Нехаева была неприятна. Сидела она изломанно скорчившись, от нее исходил одуряющий запах крепких духов. Можно было подумать, что тени в глазницах ее искусственны, так же как румянец на щеках и чрезмерная яркость губ. Начесанные на уши волосы
делали ее лицо узким и острым, но Самгин уже не находил эту девушку такой уродливой, какой она показалась с первого взгляда. Ее глаза смотрели на людей грустно, и она как будто чувствовала
себя серьезнее всех в этой комнате.
— В России говорят не о том, что важно, читают не те книги, какие нужно,
делают не то, что следует, и
делают не для
себя, а — напоказ.
Он заставил
себя еще подумать о Нехаевой, но думалось о ней уже благожелательно. В том, что она
сделала, не было, в сущности, ничего необычного: каждая девушка хочет быть женщиной. Ногти на ногах у нее плохо острижены, и, кажется, она сильно оцарапала ему кожу щиколотки. Клим шагал все более твердо и быстрее. Начинался рассвет, небо, позеленев на востоке, стало еще холоднее. Клим Самгин поморщился: неудобно возвращаться домой утром. Горничная, конечно, расскажет, что он не ночевал дома.
Через полчаса он убедил
себя, что его особенно оскорбляет то, что он не мог заставить Лидию рыдать от восторга, благодарно целовать руки его, изумленно шептать нежные слова, как это
делала Нехаева. Ни одного раза, ни на минуту не дала ему Лидия насладиться гордостью мужчины, который дает женщине счастье. Ему было бы легче порвать связь с нею, если бы он испытал это наслаждение.
Кутузов сел ко столу, налил
себе чаю, снова засунул палец за воротник и помотал головою; он часто
делал это, должно быть, воротник щипал ему бороду.
— Пишу другой: мальчика заставили пасти гусей, а когда он полюбил птиц, его
сделали помощником конюха. Он полюбил лошадей, но его взяли во флот. Он море полюбил, но сломал
себе ногу, и пришлось ему служить лесным сторожем. Хотел жениться — по любви — на хорошей девице, а женился из жалости на замученной вдове с двумя детьми. Полюбил и ее, она ему родила ребенка; он его понес крестить в село и дорогой заморозил…
— Вы все еще продолжаете чувствовать
себя на первом курсе, горячитесь и забегаете вперед. Думать нужно не о революции, а о ряде реформ, которые
сделали бы людей более работоспособными и культурными.
Но наедине с самим
собою Клим все-таки видел
себя обреченным на участие в чем-то, чего он не хотел
делать, что противоречило основным его чувствованиям.
Самгин чувствовал
себя несколько неловко. Прейс, видимо, считал его посвященным в дела Кутузова, а Кутузов так же думал о Прейсе. Он хотел спросить: не мешает ли товарищам, но любопытство запретило ему
сделать это.
— В деревне я чувствовала, что, хотя
делаю работу объективно необходимую, но не нужную моему хозяину и он терпит меня, только как ворону на огороде. Мой хозяин безграмотный, но по-своему умный мужик, очень хороший актер и человек, который чувствует
себя первейшим, самым необходимым работником на земле. В то же время он догадывается, что поставлен в ложную, унизительную позицию слуги всех господ. Науке, которую я вколачиваю в головы его детей, он не верит: он вообще неверующий…
По-моему, нужно что-то другое, очень страшное, такое, чтоб все ужаснулись сами
себя и всего, что они
делают.
Учился он автоматически, без увлечения, уже сознавая, что
сделал ошибку, избрав юридический факультет. Он не представлял
себя адвокатом, произносящим речи в защиту убийц, поджигателей, мошенников. У него вообще не было позыва к оправданию людей, которых он видел выдуманными, двуличными и так или иначе мешавшими жить ему, человеку своеобразного духовного строя и даже как бы другой расы.
— Кстати, о девочках, — болтал Тагильский, сняв шляпу, обмахивая ею лицо свое. — На днях я был в компании с товарищем прокурора — Кучиным, Кичиным? Помните керосиновый скандал с девицей Ветровой, — сожгла
себя в тюрьме, — скандал, из которого пытались
сделать историю? Этому Кичину приписывалось неосторожное обращение с Ветровой, но, кажется, это чепуха, он — не ветреник.
«Что же я тут буду
делать с этой?» — спрашивал он
себя и, чтоб не слышать отца, вслушивался в шум ресторана за окном. Оркестр перестал играть и начал снова как раз в ту минуту, когда в комнате явилась еще такая же серая женщина, но моложе, очень стройная, с четкими формами, в пенсне на вздернутом носу. Удивленно посмотрев на Клима, она спросила, тихонько и мягко произнося слова...
Которые не могут жить сами
собой, те умирают, как лишний сучок на дерево; которые умеют питаться солнцем — живут и
делают всегда хорошо, как надобно
делать все.
Он находил, что такие люди особенно неудачно выдумали
себя, это — весельчаки по профессии, они
сделали шутовство своим ремеслом.
Пошлые слова удачно дополнял пошленький мотив: Любаша, захлебываясь, хохотала над Варварой, которая досадливо пыталась и не могла открыть портсигар, тогда как Гогин открывал его легким прикосновением мизинца. Затем он положил портсигар на плечо
себе, двинул плечом, — портсигар соскользнул в карман пиджака. Тогда взбил волосы,
сделал свирепое лицо, подошел к сестре...
— А Любаша еще не пришла, — рассказывала она. — Там ведь после того, как вы
себя почувствовали плохо, ад кромешный был. Этот баритон — о, какой удивительный голос! — он оказался веселым человеком, и втроем с Гогиным, с Алиной они бог знает что
делали! Еще? — спросила она, когда Клим, выпив, протянул ей чашку, — но чашка соскользнула с блюдца и, упав на пол, раскололась на мелкие куски.
— Странно? — переспросила она, заглянув на часы, ее подарок, стоявшие на столе Клима. — Ты хорошо
сделаешь, если дашь
себе труд подумать над этим. Мне кажется, что мы живем… не так, как могли бы! Я иду разговаривать по поводу книгоиздательства. Думаю, это — часа на два, на три.
— Нет, не знаю, — ответил Самгин, чувствуя, что на висках его выступил пот, а глаза сохнут. — Я даже не знал, что, собственно, она
делает? В технике? Пропагандистка? Она вела
себя со мной очень конспиративно. Мы редко беседовали о политике. Но она хорошо знала быт, а я весьма ценил это. Мне нужно для книги.
А она, как бы вообразив, что отъезд за границу
делает ее еще значительнее, чем она всегда видела
себя, держалась комически напыщенно.
Туробоев не ответил. Он шагал стремительно, наклонясь вперед, сунув руки в карманы и оставляя за
собой в воздухе голубые волокна дыма папиросы. Поднятый воротник легкого пальто, клетчатое кашне и что-то в его фигуре
делали его похожим на парижского апаша, из тех, какие танцуют на эстрадах ресторанов.
— Почему не телеграфировал? Так
делают только ревнивые мужья в водевилях. Ты вел
себя эти месяца так, точно мы развелись, на письма не отвечал — как это понять? Такое безумное время, я — одна…
Поняв, что человек этот ставит целью
себе «вносить успокоение в общество», Самгин ушел в кабинет, но не успел еще решить, что ему
делать с
собою, — явилась жена.
Он чувствовал
себя напряженно, туго заряженным и минутами боялся, что помимо его воли в нем может что-то взорваться и тогда он скажет или
сделает нечто необыкновенное и — против
себя.
— Оставь меня в покое, — строго сказал Самгин и быстро пошел в спальню за бельем для постели
себе; ему удалось
сделать это, не столкнувшись с женой, а утром Анфимьевна, вздыхая, сообщила ему...
Но, уступая «дурочке», он шел, отыскивал разных людей, передавал им какие-то пакеты, а когда пытался дать
себе отчет, зачем он
делает все это, — ему казалось, что, исполняя именно Любашины поручения, он особенно убеждается в несерьезности всего, что
делают ее товарищи. Часто видел Алексея Гогина. Утратив щеголеватую внешность, похудевший, Гогин все-таки оставался похожим на чиновника из банка и все так же балагурил.
«По глупости и со скуки», — объяснил
себе Самгин. Он и раньше не считал
себя хозяином в доме, хотя держался, как хозяин; не считал
себя вправе и
делать замечания Анфимьевне, но, забывая об этом, —
делал. В это утро он был плохо настроен.
По двору в сарай прошли Калитин и водопроводчик, там зажгли огонь. Самгин тихо пошел туда, говоря
себе, что этого не надо
делать. Он встал за неоткрытой половинкой двери сарая; сквозь щель на пальто его легла полоса света и разделила надвое; стирая рукой эту желтую ленту, он смотрел в щель и слушал.
Дни потянулись медленнее, хотя каждый из них, как раньше, приносил с
собой невероятные слухи, фантастические рассказы. Но люди, очевидно, уже привыкли к тревогам и шуму разрушающейся жизни, так же, как привыкли галки и вороны с утра до вечера летать над городом. Самгин смотрел на них в окно и чувствовал, что его усталость растет, становится тяжелей, погружает в состояние невменяемости. Он уже наблюдал не так внимательно, и все, что люди
делали, говорили, отражалось в нем, как на поверхности зеркала.
— Большевики — это люди, которые желают бежать на сто верст впереди истории, — так разумные люди не побегут за ними. Что такое разумные? Это люди, которые не хотят революции, они живут для
себя, а никто не хочет революции для
себя. Ну, а когда уже все-таки нужно
сделать немножко революции, он даст немножко денег и говорит: «Пожалуйста,
сделайте мне революцию… на сорок пять рублей!»
Самгин смотрел на нее с удовольствием и аппетитом, улыбаясь так добродушно, как только мог. Она — в бархатном платье цвета пепла, кругленькая, мягкая. Ее рыжие, гладко причесанные волосы блестели, точно красноватое, червонное золото; нарумяненные морозом щеки, маленькие розовые уши, яркие, подкрашенные глаза и ловкие, легкие движения — все это
делало ее задорной девчонкой, которая очень нравится сама
себе, искренно рада встрече с мужчиной.
Давно уже и незаметно для
себя он
сделал из опыта своего, из прочитанных им романов умозаключение, не лестное для женщин: везде, кроме спальни, они мешают жить, да и в спальне приятны ненадолго.
«Ждать до двух — семь часов», — сердито сосчитал Самгин. Было еще темно, когда он встал и начал мыться, одеваться; он старался
делать все не спеша и ловил
себя на том, что торопится. Это очень раздражало. Потом раздражал чай, слишком горячий, и была еще одна, главная причина всех раздражений: назвать ее не хотелось, но когда он обварил
себе палец кипятком, то невольно и озлобленно подумал...
Самгин послушно сел, закрыл глаза, отдышался и начал рассказывать, судорожно прихлебывая чай, стуча стаканом по зубам. Рассказывал он торопливо, бессвязно, чувствовал, что говорит лишнее, и останавливал
себя, опаздывая
делать это.
Он вовсе не хотел «рассказывать
себя», он даже подумал, что и при желании, пожалуй, не сумел бы
сделать это так, чтоб женщина поняла все то, что было неясно ему. И, прикрывая свое волнение иронической улыбкой, спросил...
— Святая истина! — вскричал Безбедов, подняв руки на уровень лица, точно защищаясь, готовясь оттолкнуть от
себя что-то. — Я — человек без средств, бедный человек, ничем не могу помочь, никому и ничему! — Эти слова он прокричал, явно балаганя, клоунски
сделав жалкую гримасу скупого торгаша.
«Воспитанная литераторами, публицистами, «критически мыслящая личность» уже сыграла свою роль, перезрела, отжила. Ее мысль все окисляет, покрывая однообразной ржавчиной критицизма. Из фактов совершенно конкретных она
делает не прямые выводы, а утопические, как, например, гипотеза социальной, то есть — в сущности, социалистической революции в России, стране полудиких людей, каковы, например, эти «взыскующие града». Но, назвав людей полудикими, он упрекнул
себя...
— Вы старайтесь, чтобы именье это продали нам. Сам у
себя мужик добро зорить не станет. А не продадите — набедокурим, это уж я вам без страха говорю. Лысый да в соломенной шляпе который — Табаковы братья, они хитряки! Они — пальцем не пошевелят, а — дело
сделают! Губернаторы на селе. Пастыри — пластыри.