Неточные совпадения
(Янсутский в самом деле двинул рукой и сжал даже пальцы в кулак),
то в ней уже
не осталось ничего кислорода: он весь поглощен углеродом крови, а
чтобы освободить снова углерод, нужна работа солнца; значит, моя работа есть результат работы солнца или, точнее сказать: это есть тоже работа солнца, перешедшая через известные там степени!..
— Без лести можно сказать, — продолжал
тот с чувством, —
не этакого бы человека любви была достойна эта женщина… Когда я ей сказал, что, может быть, будете и вы, она говорит: «Ах, я очень рада! Скажите Александру Ивановичу,
чтобы он непременно приехал».
Грохов сделал над собою усилие,
чтобы вспомнить, кто такая это была г-жа Олухова, что за дело у ней, и — странное явление: один только вчерашний вечер и ночь были закрыты для Григория Мартыныча непроницаемой завесой, но все прошедшее было совершенно ясно в его уме, так что он, встав, сейчас же нашел в шкафу бумаги с заголовком: «Дело г. г. Олуховых» и положил их на стол, отпер потом свою конторку и, вынув из нее толстый пакет с надписью: «Деньги г-жи Олуховой», положил и этот пакет на стол; затем поправил несколько перед зеркалом прическу свою и, пожевав, чтоб
не так сильно пахнуть водкой, жженого кофе, нарочно для
того в кармане носимого, опустился на свой деревянный стул и, обратясь к письмоводителю, разрешил ему принять приехавшую госпожу.
Он застал ее чуть
не в одном белье, раскричался на нее жесточайшим образом за
то, что она накануне, на каком-то дурацком вечере, просидела часов до пяти и теперь была с измятой, как тряпка, кожею, тогда как Янсутский никогда в такой степени
не желал, как сегодня,
чтобы она была хороша собою.
— Сейчас я читал в газетах, — начал он совершенно развязно и свободно, между
тем как друг его Офонькин делал над собой страшное усилие,
чтобы занять все кресло, а
не сидеть на краешке его, — читал в газетах, — продолжал Хмурин, — что, положим, там жена убила мужа и затем сама призналась в
том, суд ее оправдал, а публика еще денег ей дала за
то.
— Я, знаете… вот и она вам скажет… — продолжал Янсутский, указывая на Мерову, — черт знает, сколько бы там ни было дела, но люблю повеселиться; между всеми нами,
то есть людьми одного дела, кто этакой хорошенький обедец затеет и даст?.. — Я! Кто любим и владеет хорошенькой женщиной?.. — Я! По-моему, скупость есть величайшая глупость! Жизнь дана человеку,
чтобы он пользовался ею, а
не деньги наживал.
— Чего-с? — отозвался
тот, как бы
не поняв даже
того, о чем его спрашивали. Его очень заговорил граф Хвостиков, который с самого начала обеда вцепился в него и все толковал ему выгоду предприятия, на которое он
не мог поймать Янсутского. Сын Израиля делал страшное усилие над своим мозгом,
чтобы понять, где тут выгода, и ничего, однако,
не мог уразуметь из слов графа.
Можно судить, что сталось с ним:
не говоря уже о потере дорогого ему существа, он вообразил себя убийцей этой женщины, и только благодаря своему сильному организму он
не сошел с ума и через год физически совершенно поправился; но нравственно, видимо, был сильно потрясен: заниматься чем-нибудь он совершенно
не мог, и для него началась какая-то бессмысленная скитальческая жизнь: беспрерывные переезды из города в город,
чтобы хоть чем-нибудь себя занять и развлечь; каждодневное читанье газетной болтовни; химическим способом приготовленные обеды в отелях; плохие театры с их несмешными комедиями и смешными драмами, с их высокоценными операми, в которых постоянно появлялись
то какая-нибудь дива-примадонна с инструментальным голосом,
то необыкновенно складные станом тенора (последних, по большей части, женская половина публики года в три совсем порешала).
Рассердясь на барина, никогда почти
не ужинавшего, а тут вдруг ни с
того, ни с сего приказавшего готовить затейливый ужин, Прокофий строжайшим образом распорядился,
чтобы повар сейчас же начинал все готовить, а молодым лакеям велел накрывать стол.
— «Почтеннейший Григорий Мартынович! Случилась черт знает какая оказия: третьего дня я получил от деда из Сибири письмо ругательное, как только можно себе вообразить, и все за
то, что я разошелся с женой; если, пишет, я
не сойдусь с ней, так он лишит меня наследства, а это штука, как сам ты знаешь, стоит миллионов пять серебром. Съезди, бога ради, к Домне Осиповне и упроси ее,
чтобы она позволила приехать к ней жить, и жить только для виду. Пусть старый хрыч думает, что мы делаем по его».
Надобно было иметь силу характера Домны Осиповны,
чтобы, живя у Бегушева целую неделю и все почти время проводя вместе с ним, скрывать от него волнующие ее мысли и чувствования,
тем более что сам Бегушев был очень весел, разговорчив и беспрестанно фантазировал, что вот он, с наступлением зимы, увезет Домну Осиповну в Италию, в которой она еще
не бывала, познакомит ее с антиками, раскроет перед ней тайну искусств, — и Домна Осиповна ни одним словом, ни одним звуком
не выразила, что она ожидает совершенно иначе провести грядущую зиму, — напротив, изъявляла удовольствие и почти восторг на все предложения Бегушева.
Она, разумеется, озаботилась на дамской половине дома приготовить для Домны Осиповны, в особой отдельной комнате, постель, и когда
та пришла в эту комнату, Минодора
не замедлила явиться к ней,
чтобы помочь ей раздеться.
— А говорю вообще про дворянство; я же — слава богу! — вон у меня явилась способность писать проекты; я их более шести написал, один из них уже и утвержден, так что я недели через две пятьдесят тысяч за него получу; но комизм или, правильнее сказать, драматизм заключается в
том, что через месяц я буду иметь капитал, которого, вероятно, хватит на всю остальную мою жизнь, но теперь сижу совершенно без денег, и взять их неоткуда: у дочери какой был маленький капиталец, перебрал весь; к этим же разным торгашам я обращаться
не хочу, потому что люблю их держать в почтительном отдалении от себя,
чтобы они мне были обязаны, а
не я им!
— Я никогда
не думаю, что будет там, — объяснила с своей стороны Домна Осиповна, — скорее всего, что ничего! Я желаю одного:
чтобы меня в жизни любили
те люди, которых я люблю, и уважали бы в обществе.
— Граф Хвостиков приезжал ко мне… Он в отчаянии и рассказывает про Янсутского такие вещи, что поверить трудно: конечно, Янсутский потерял много состояния в делах у Хмурина, но
не разорился же совершенно, а между
тем он до такой степени стал мало выдавать Лизе денег, что у нее каких-нибудь шести целковых
не было,
чтобы купить себе ботинки… Кормил ее бог знает какой дрянью… Она
не выдержала наконец, переехала от него и будет существовать в номерах…
— Я только теперь
не знаю, — продолжала она, как бы опять спрашивая его совета, — писать ли моему безалаберному супругу о проделках его Глаши… (Слово безалаберный Домна Осиповна с умыслом присоединила к имени мужа,
чтобы доставить
тем удовольствие Бегушеву.)
Вечером Бегушев поехал к Домне Осиповне,
чтобы похвалить ее за проницательность. Он целые три дня
не был у ней. Последнее время они заметно реже видались. Домну Осиповну Бегушев застал дома и, так как были сумерки,
то сначала и
не заметил, что она сидела непричесанная, неодетая и вообще сама на себя
не походила. Усевшись, Бегушев
не замедлил рассказать ей содержание письма Тюменева. Домна Осиповна слегка улыбнулась.
Вслед за
тем она, так как ей пора было делать туалет, оставила террасу, взяв наперед слово с Бегушева,
чтобы он никуда-никуда
не смел от них уезжать!
И слезы, как их ни старался удержать граф, снова заискрились на его глазах, и он только старался поскорее их смигнуть,
чтобы не сердить ими Бегушева. Собственно, под распоряжением по гардеробу дочери Хвостиков разумел
то, что, собрав оставленные ею вещи и платья в городской квартире Тюменева, продал их за бесценок!
Если бы Бегушева спросили,
чтобы он сказал, какая, по его мнению, самая противная и несносная женщина в России,
то он, конечно бы,
не задумавшись, указал на свою кузину, которая тоже, в свою очередь,
не прилюбливала его.
Татьяна Васильевна терпеть
не могла гастрономических восторгов мужа и с отвращением всегда говорила, что он
не для
того ест,
чтобы жить, но для
того живет,
чтобы есть. С приближением к Любаньской станции генерал, впрочем,
не вытерпел и, как-то особенным образом встрепенувшись и взяв Бегушева за руку, проговорил ему почти нежным голосом...
Замуж Аделаида Ивановна
не пошла, хоть и были у ней женихи,
не потому,
чтобы она ненавидела мужчин, — о, нет! — она многих из чих уважала, с большим удовольствием и
не без некоторого кокетства беседовала с ними, но в
то же время как-то побаивалась, а еще более
того стыдилась их.
Перед балом в Дворянском собрании Бегушев был в сильном волнении. «Ну, как Домна Осиповна
не будет?» — задавал он себе вопрос и почти в ужас приходил от этой мысли. Одеваться на бал Бегушев начал часов с семи, и нельзя умолчать, что к туалету своему приложил сильное и давно им оставленное старание: он надел превосходное парижское белье, лондонский фрак и даже слегка надушился какими-то тончайшими духами. Графу Хвостикову Бегушев объявил,
чтобы тот непременно был готов к половине девятого.
— Я всегда люблю рано приезжать! — сказал ему сурово Бегушев; но в сущности он спешил быть в собрании,
чтобы не прозевать Домны Осиповны, а
то, пожалуй, он разойдется с ней и
не встретится целый вечер.
— Какие средства! — отвечал квартальный. — Должны составлять акты и представлять мировому судье, а
тот сам собачник; напишет резолюцию,
чтобы обязать владельца собак подпискою
не выпускать собак из квартиры.
Ему легче бы, кажется, было, если бы она жила дальше от него; но когда он позвонил у ее подъезда,
то ему захотелось,
чтобы как можно скорее отворили дверь; оказалось, что и звонить было
не надо: дверь была
не заперта.
Граф Хвостиков, хорошо уже знавший бешеный нрав своего благодетеля, внутренне обмирал от страха и молил бога об одном,
чтобы Долгов лучше и
не договаривал своей последней и самой главной просьбы; но
тот договорил...
— Главная
та, что вы человек
не нежный, а я прежде всего желаю,
чтобы муж был нежен со мною и деликатен!..
— Я вами и
не пренебрегаю, а если
не иду за вас замуж,
то потому, что вы мне
не нравитесь настолько,
чтобы сделаться вашей женой.
Сверх
того, Долгов в этот день утром заезжал к Бегушеву,
чтобы узнать от него,
не получил ли он ответа от Тюменева.
— Именно все скрипим!.. — подтвердил граф Хвостиков,
не могший удержаться,
чтобы не заговорить с Траховым; а потом, говоря правду, он и скрипел более, чем кто-либо, — денежные обстоятельства его были даже более обыкновенного плохи: издание газеты с Долговым окончательно
не удалось;
та газета, где он фельетонствовал, отказала ему за
то, что он очень сильно налгал в одном из фельетонов, и его даже тянули в суд за оскорбление.
— О, тогда, cousin, попросите его,
чтобы он хоть часть мне заплатил… vous comprenez [вы понимаете (франц.).], что мне тяжело же жить все и во всем на счет брата… Конечно, Александр — ангел: он мне ни в чем
не отказывает; но как бы
то ни было, меня это мучит…
Она хотела хорошенько напугать мужа,
чтобы он приискал человека, которого можно было бы отправить в Сибирь: ему легче это сделать, у него знакомых пропасть; а
то пусть и сам едет в Сибирь, — у него все-таки
не будет там пациентов.
Муж действительно вряд ли что мог понять: все его старание было устремлено на
то,
чтобы как-нибудь удержать свою голову в покое и
не дать ей чересчур трястись.
Возвратясь в комнаты, Бегушев
тем же раздраженным голосом приказал лакеям,
чтобы они
не пускали к нему графа Хвостикова, когда он вернется домой, и пусть бы он на глаза к нему
не показывался, пока он сам
не позовет его.
— Ссылается на голос… говорит, что голос у ней слаб, а она желает,
чтобы каждое слово из ее пьесы все слышали… Авторское, знаете, самолюбие, но трудность тут
та, что подай ей непременно Чуйкину, которую, конечно, я видал, и она всегда мне напоминала парижскую кухарочку, а в
то же время, по слухам, очень горда и вдруг на приглашение мое скажет: «Же
не ве па, же
не пе па, же
не манж па де ля репа». [Эта рифмованная шутка означает: «Я
не хочу, я
не могу, я
не ем репы».]
Тот, помня золотой аксельбант генерала, ответил ей суровым взглядом. Актриса поняла его и
не повторила более своего желания, а
чтобы занять себя чем-нибудь, она начала разговаривать с критиком, хоть и зла была на него до невероятности, так как он недавно обругал в газете ее бенефис — за пьесу и за исполнение.
— Если вы приехали ко мне из боязни за ваше существование,
то вот вам мое слово: я буду ездить к вам и наблюдать,
чтобы чего
не случилось с вами, — проговорил Бегушев, у которого явилась снова мысль прийти на помощь к этой разбитой женщине.
— Наталья Сергеевна на что уж была добрая, — продолжал он с искаженным от злости лицом, — и
та мне приказывала,
чтобы я
не пускал всех этих шляющих, болтающих: «Моли бога об нас!..» Христарадник народ, как и у нас вон!.. — заключил Прокофий и при этом почти прямо указал глазами на Дормидоныча.