Неточные совпадения
Взгляд ее черных глаз был умен, но в
то же время
того, что дается образованием и вращением мысли в
более высших сферах человеческих знаний и человеческих чувствований, в нем не было.
— Да, — продолжал Бегушев, все
более и
более разгорячаясь, — я эту песню начал петь после Лондонской еще выставки, когда все чудеса искусств и изобретений свезли и стали их показывать за шиллинг… Я тут же сказал: «Умерли и поэзия, и мысль, и искусство»… Ищите всего этого теперь на кладбищах, а живые люди будут только торговать
тем, что наследовали от предков.
—
Более чем спорить, я доказать тебе даже могу противное: хоть бы
тот же рабочий вопрос — разве в настоящее время так он нерационально поставлен, как в сорок восьмом году?
— Кричит, знаете, этой госпоже своей, — продолжал Грохов, — «Глаша, Глаша, ко мне жена хочет воротиться…»
Та прибежала, кричит тоже: «Это невозможно!.. Нельзя…» — «Позвольте, говорю, господа, закон не лишает Михаила Сергеича права потребовать к себе Домну Осиповну; но он также дает и ей право приехать к нему, когда ей угодно,
тем более, что она ничем не обеспечена!» — «Как, говорит, не обеспечена: я ей дом подарил».
— Ге!.. Маленькие чиновники!.. Маленькие чиновники — дело великое! — воскликнул Янсутский (будь он в
более нормальном состоянии,
то, конечно, не стал бы так откровенничать перед Тюменевым). — Маленькие чиновники и обеды управляют всей Россией!..
Бегушев принадлежал к
тому все
более и
более начинающему у нас редеть типу людей, про которых, пожалуй, можно сказать, что это «люди не практические, люди слова, а не дела»; но при этом мы все-таки должны сознаться, что это люди очень умные, даровитые и — что дороже всего — люди в нравственном и умственном отношении независимые: Бегушев, конечно, тысячекратно промолчал и не высказал
того, что думал; но зато ни разу не сказал, чего не чувствовал.
Будь другой человек на месте Бегушева,
более благоразумный и практический, Домна Осиповна так бы с
тем и поступила:
тот бы понял ее.
«Лучше всего, — сказала себе мысленно Домна Осиповна, — в отношении подобных людей действовать так, что сначала сделать окончательно, что им неприятно, а потом и сказать: они побесятся, поволнуются, покричат, но и успокоятся же когда-нибудь», —
тем более, что Домна Осиповна будет ему говорить и может даже ясно доказать, что она живет с мужем только для виду.
Надобно было иметь силу характера Домны Осиповны, чтобы, живя у Бегушева целую неделю и все почти время проводя вместе с ним, скрывать от него волнующие ее мысли и чувствования,
тем более что сам Бегушев был очень весел, разговорчив и беспрестанно фантазировал, что вот он, с наступлением зимы, увезет Домну Осиповну в Италию, в которой она еще не бывала, познакомит ее с антиками, раскроет перед ней тайну искусств, — и Домна Осиповна ни одним словом, ни одним звуком не выразила, что она ожидает совершенно иначе провести грядущую зиму, — напротив, изъявляла удовольствие и почти восторг на все предложения Бегушева.
— А говорю вообще про дворянство; я же — слава богу! — вон у меня явилась способность писать проекты; я их
более шести написал, один из них уже и утвержден, так что я недели через две пятьдесят тысяч за него получу; но комизм или, правильнее сказать, драматизм заключается в
том, что через месяц я буду иметь капитал, которого, вероятно, хватит на всю остальную мою жизнь, но теперь сижу совершенно без денег, и взять их неоткуда: у дочери какой был маленький капиталец, перебрал весь; к этим же разным торгашам я обращаться не хочу, потому что люблю их держать в почтительном отдалении от себя, чтобы они мне были обязаны, а не я им!
— Главное, — снова продолжала она, — что я мужу всем обязана: он взял меня из грязи, из ничтожества; все, что я имею теперь, он сделал; чувство благодарности, которое даже животные имеют, заставляет меня не лишать его пяти миллионов наследства,
тем более, что у него своего теперь ничего нет, кроме как на руках женщина, которую он любит… Будь я мужчина, я бы возненавидела такую женщину, которая бы на моем месте так жестоко отнеслась к человеку, когда-то близкому к ней.
— Неужели вы думаете, — продолжал Бегушев все
более и
более раздражительным тоном, — что медицина на крупицу может увеличить
ту жизненную силу, которая дана мне при моем зарождении?
Если бы Перехватов видел Бегушева в другой,
более бедной, обстановке,
то, может быть, наконец обиделся бы при таком вопросе; тут же опять успокоил себя
тем, что на слова людей болеющих и раздражительных не стоит обращать внимания.
Дело в
том, что Олухову его Глаша своей выпивкой, от которой она и дурнела с каждым днем, все
более и
более делалась противна, а вместе с
тем, видя, что Домна Осиповна к нему добра, ласкова, и при этом узнав от людей, что она находится с Бегушевым вовсе не в идеальных отношениях, он начал завидовать
тому и мало-помалу снова влюбляться в свою жену.
Домна Осиповна, еще до поездки его в Сибирь, видела, что он все как-то ласкался к ней, целовал без всякого повода ее руки; тогда это не смущало ее; она даже была отчасти довольна такого рода его вниманием, рассчитывая через
то сохранить на него
более сильное влияние.
Генерал на этот раз был, по заграничному обычаю, в штатском платье и от этого много утратил своей воинственности. Оказалось, что плечи его в мундире были ваточные, грудь — тоже понастегана. Коротенькое пальто совершенно не шло к нему и неловко на нем сидело, но при всем
том маленькая рука генерала и с высоким подъемом нога, а
более всего мягкие манеры — говорили об его чистокровном аристократическом происхождении. Фамилия генерала была Трахов.
Хорошо, что седовласый герой мой не слыхал, что рассказывал Янсутский в настоящие минуты о нем и с Домне Осиповне. О, как бы возненавидел он ее, а еще
более — самого себя, за
то, что любил подобную женщину!
— Твой кузен этот — такой дурак, — начал Тюменев, все
более и
более разгорячаясь, — и дурак неблагодарный: я делал ему тысячи одолжений, а он не захотел взять к себе больного, голодающего старика на какое-то пустейшее место, которое
тот уж и занимал прежде.
— Тут, главное,
то досадно, — продолжал Тюменев, — что у этого кухонного генерала половина чиновников хуже графа, а он еще ломается, благородничает!.. Впрочем, будем говорить о чем-нибудь
более приятном… Скажи, madame Мерову ты хорошо знаешь? — заключил он.
Он ее очень любил, но в
то же время она выводила его иногда совершенно из терпения: из очень значительного родительского наследства Бегушев отделил Аделаиде Ивановне втрое
более, чем ей следовало, и впоследствии благодарил бога, что не отдал ей половины, как он думал вначале, — Аделаиде Ивановне нисколько бы это не послужило в пользу!
Аделаида Ивановна едва только дотронулась до клавишей, как мгновенно же увлеклась,
тем более, что на таком хорошем и отлично настроенном инструменте она давно не играла; из-под ее маленьких и пухленьких пальчиков полились звуки тихие, мягкие. Что, собственно, Аделаида Ивановна играла, она сама не помнила и чисто фантазировала; слушая ее, граф Хвостиков беспрестанно схватывал себя за голову и восклицал на французском языке: «Божественно, превосходно!»
Желание узнать, что есть ли хоть сотая доля правды в
том, что наболтал ему Хвостиков, которому он мало верил, узнать, по крайней мере пообстоятельнее, как Домна Осиповна живет, где бывает, с кем видается, — овладевало Бегушевым все
более и
более.
— Как же она существует? — спросил
тот, почти задыхавшийся от любопытства или, лучше сказать, от
более сильного чувства и желавший, чтобы ему рассказывали скорее и скорее. Но доктор начал довольно издалека...
—
Ту картину мою, которую вы видели у меня в Риме и одобряли, я кончаю!.. — говорил художник, простодушно воображавший, что весь мир
более всего озабочен его картиной. — Не заедете ли ко мне в мастерскую взглянуть на нее… Я помню, какие прекрасные советы вы мне давали.
Нельзя вообразить себе людей,
более непохожих между собою, как
те, которые сидели с Домной Осиповной, и
те, которые окружали Бегушева: они по нравственному складу как будто бы были существами с разных планет, и только граф Хвостиков мог витать между этими планетами и симпатизировать
той и другой.
Псаломщик, в пальто, стриженый и
более похожий на пожилого приказного, чем на причетника, читал бойко и громко; но уловить из его чтения какую-нибудь мысль было совершенно невозможно: он точно с умыслом останавливался не на запятых, выкрикивал слова ненужные и проглатывал
те, в которых был главный смысл, и делал, кажется, это, во-первых, потому, что сам плохо понимал, что читал, а потом и надоело ему чрезвычайно это занятие.
Вышел священник и, склонив голову немного вниз, начал возглашать: «Господи, владыко живота моего!» Бегушев очень любил эту молитву, как одно из глубочайших лирических движений души человеческой, и сверх
того высоко ценил ее по силе слова, в котором вылилось это движение; но когда он наклонился вместе с другими в землю,
то подняться затруднился, и уж Маремьяша подбежала и помогла ему; красен он при этом сделался как рак и, не решившись повторять
более поклона, опять сел на стул.
Бегушева он застал играющим в шахматы с графом Хвостиковым, который, как и на железной дороге, хотел было удрать, увидав Трахова; но удержался,
тем более что генерал, поздоровавшись или, лучше сказать, расцеловавшись с Бегушевым, поклонился и графу довольно вежливо. Граф, с своей стороны, тоже ответил ему, с сохранением собственного достоинства, почтительным поклоном.
— Именно все скрипим!.. — подтвердил граф Хвостиков, не могший удержаться, чтобы не заговорить с Траховым; а потом, говоря правду, он и скрипел
более, чем кто-либо, — денежные обстоятельства его были даже
более обыкновенного плохи: издание газеты с Долговым окончательно не удалось;
та газета, где он фельетонствовал, отказала ему за
то, что он очень сильно налгал в одном из фельетонов, и его даже тянули в суд за оскорбление.
— Все это
тем более неприятно слышать, что князь у меня и служит, — проговорил он.
Домна Осиповна в последних словах своих сказала неправду: она очень боялась угрожающего ей дела,
тем более, что Янсутский всюду рассказывал, что предполагаемый им процесс он поведет вдвоем с Гроховым.
Домну Осиповну привели, наконец, в комнату приятельницы; гостья и хозяйка сначала обнялись, расцеловались и потом обе расплакались: кто из них несчастнее был в эти минуты — нищая ли Мерова, истерзанная болезнью, или Домна Осиповна, с каждым днем все
более и
более теряющая перья из своего величия, — сказать трудно; еще за год перед
тем Домна Осиповна полагала, что она после долгой борьбы вступила в сад, исполненный одних только цветов радости, а ей пришлось наскочить на тернии,
более колючие, чем когда-либо случалось проходить.
Намек этот был очень оскорбителен для Перехватова,
тем более что прямо на него он и возразить ничего не мог, так как с самой Домны Осиповны побирал порядочные деньги за свои любовно-врачебные посещения.
—
Тем более, что за это можно будет и вознаграждение получить! — добавил граф.
Тот, помня золотой аксельбант генерала, ответил ей суровым взглядом. Актриса поняла его и не повторила
более своего желания, а чтобы занять себя чем-нибудь, она начала разговаривать с критиком, хоть и зла была на него до невероятности, так как он недавно обругал в газете ее бенефис — за пьесу и за исполнение.
Домна Осиповна не стала
более читать и бросила письмо на пол; она сама некогда вроде этого посылала письма к Перехватову. В голове ее между
тем зародился новый план: ехать к Бегушеву. Он ей стал казаться единственным спасителем, и она готова была, назло мужу, войти во всевозможные компромиссы со своим старым обожателем.
Средства ее, впрочем, для сей цели ограничивались
тем, что она начала толковать и долбить мужу, что он непременно этим двум человекам должен дать места, — на
том основании, что в настоящее время они гораздо
более нужны, чем он сам.
Замечал ли это Прокофий — неизвестно, но только день ото дня он делался все
более и
более строг с поваром, а
тот как бы больше все отшучивался от него.
Татьяна Васильевна обиделась, не стала
более участвовать в деятельности Общества и услаждала себя только
тем, что читала журналы духовного содержания и готовила себя к смерти.