Неточные совпадения
— О, ритор — лицо очень важное! — толковала ей gnadige Frau. — По-моему, его обязанности трудней обязанностей великого мастера. Покойный
муж мой, который никогда не был великим мастером, но всегда выбирался ритором, обыкновенно
с такою убедительностью представлял трудность пути масонства и так глубоко заглядывал в душу ищущих, что некоторые устрашались и отказывались,
говоря: «нет, у нас недостанет сил нести этот крест!»
— Я себе так это объясняю, — отвечала
с глубокомысленным видом gnadige Frau, — что тут что-нибудь другое еще было: во-первых, во главе секты стояла знатная дама, полковница Татаринова, о которой я еще в Ревеле слыхала, что она очень близка была ко двору, а потом, вероятно, как и масоны многие, впала в немилость, что очень возможно, потому что
муж мне
говорил, что хлысты, по своему верованию, очень близки к нам.
Случившийся у Ченцовых скандал возбудил сильные толки в губернском городе; рассказывалось об нем разно и
с разных точек зрения; при этом, впрочем, можно было заметить одно, что либеральная часть публики, то есть молодые дамы, безусловно обвиняли Катрин,
говоря, что она сама довела
мужа до такого ужасного поступка
с ней своей сумасшедшей ревностью, и что если бы, например, им, дамам, случилось узнать, что их супруги унизились до какой-нибудь крестьянки, так они постарались бы пренебречь этим, потому что это только гадко и больше ничего!
— Как же
муж мне
говорил, что вы не охотник, и что он потому не брал вас
с собою! — сказала она.
— На самом деле ничего этого не произойдет, а будет вот что-с: Аксинья, когда Валерьян Николаич будет владеть ею беспрепятственно, очень скоро надоест ему, он ее бросит и вместе
с тем, видя вашу доброту и снисходительность, будет от вас требовать денег, и когда ему покажется, что вы их мало даете ему, он, как
муж, потребует вас к себе: у него, как вы хорошо должны это знать, семь пятниц на неделе; тогда, не
говоря уже о вас, в каком же положении я останусь?
Оставшись одна, она действительно принялась сочинять ответ
мужу, но оказалось, что в ответе этом наговорила ему гораздо более резких выражений, чем было в письме Тулузова: она назвала даже Ченцова человеком негодным, погубившим себя и ее, уличала его, что об Аксюте он
говорил все неправду; затем так запуталась в изложении своих мыслей и начала писать столь неразборчивым почерком, что сама не могла ни понять, ни разобрать того, что написала, а потому, разорвав
с досадой свое сочинение, сказала потом Тулузову...
Из этих намеков
мужа и Егора Егорыча Миропа Дмитриевна хорошо поняла, что она поймана
с поличным, и ею овладело вовсе не раскаяние, которое ей предлагали, а злость несказуемая и неописуемая на своего супруга; в ее голове быстро промелькнули не мысли, нет, а скорее ощущение мыслей: «Этот дурак, то есть Аггей Никитич,
говорит, что любит меня, а между тем разблаговещивает всем, что я что-то такое не по его сделала, тогда как я сделала это для его же, дурака, пользы, чтобы придать ему вес перед его подчиненными!» Повторяемый столь часто в мыслях эпитет
мужу: дурак и дурак — свидетельствовал, что Миропа Дмитриевна окончательно убедилась в недальности Аггея Никитича, но, как бы там ни было, по чувству самосохранения она прежде всего хотела вывернуться из того, что ставят ей в обвинение.
— Очень часто, и надобно сказать — очарователен в обращении: умен, остер, любезен, вежлив…
Муж справедливо
говорит, что Янгуржеев может быть и во дворце и в кабаке, и везде будет вровень
с обществом.
— Что такое вы
говорите! — сказала уж
с удивлением Муза Николаевна. — Аркадий, подтверди, пожалуйста, поет или нет Петр Александрыч! — крикнула она
мужу в кабинет.
— Тут, надеюсь, нас никто не услышит, — начала та, — вчерашний день
муж мой получил из нашей гадкой провинции извещение, что на него там сделан какой-то совершенно глупый донос, что будто бы он беглый
с каторги и что поэтому уже начато дело… Это бы все еще ничего, — но
говорят, что донос этот идет от какого-то живущего у вас доктора.
— Однако донос не показывает его благородства; и главное, по какому поводу ему мешаться тут? А потом, самое дело повел наш тамошний долговязый дуралей-исправник, которого — все очень хорошо знают — ваш
муж почти насильно навязал дворянству, и неужели же Егор Егорыч все это знает и также действует вместе
с этими господами? Я скорей умру, чем поверю этому.
Муж мой, конечно, смеется над этим доносом, но я, как женщина, встревожилась и приехала спросить вас, не
говорил ли вам чего-нибудь об этом Егор Егорыч?
Сначала Екатерина Петровна возражала несколько и
говорила, что разойтись
с мужем вовсе не так легко, особенно
с таким человеком, как Тулузов, потому что он решится на все.
Gnadige Frau тоже была весьма рада и счастлива тем, что к ней возвратился
муж, а потом, радуясь также и приезду Марфиных, она,
с сияющим от удовольствия лицом,
говорила всей прислуге: «Наконец Кузьмищево начинает походить на прежнее Кузьмищево!».
— Откуп, конечно, готов бы был платить, — отвечала
с печальной усмешкой Миропа Дмитриевна, — но
муж мой — я не знаю как его назвать — в некоторых, отношениях человек сумасшедший; он
говорит: «Царь назначил мне жалованье, то я и должен только получать».
— Все, что зависит от меня, я сделаю и имею некоторую надежду на успех, — ответила на это Миропа Дмитриевна и повела
с первого же дня незаметную, но вместе
с тем ни на минуту не прерываемую атаку на
мужа, начав ее
с того, что велела приготовить к обеду гораздо более вкусные блюда, чем прежде: борщ малороссийский, вареники, сосиски под капустой; мало того, подала даже будто бы где-то и случайно отысканную бутылку наливки, хотя,
говоря правду, такой наливки у Миропы Дмитриевны стояло в подвале бутылок до пятидесяти.
— Вы, пожалуйста, не стесняйтесь
говорить мне все; я
с мужем моим давно во вражде, а об вас я слышу от всех, как об честнейшем человеке.
— Возможно,
говорят; поди сейчас же к прислуге Аггея Никитича! Мне теперь, значит, и появиться к нему нельзя, потому что я могу встретиться
с мужем. Поди узнай, правда ли это!
— Кажется, так; помню только, что у него какое-то дурацкое имя, —
говорил камер-юнкер, — а между тем он в этом городишке разыгрывает роль какого-то льва… Пленил жену аптекаря, увез ее от
мужа и живет
с ней…
— Да… — произнесла
с усилием над собою Сусанна Николаевна. —
Муж мне все указывал вдаль, а другой мне
говорил: «Вы уморите меня, как уморили Углакова!»
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя дверь.)
Муж! Антоша! Антон! (
Говорит скоро.)А все ты, а всё за тобой. И пошла копаться: «Я булавочку, я косынку». (Подбегает к окну и кричит.)Антон, куда, куда? Что, приехал? ревизор?
с усами!
с какими усами?
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из чего же ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да
говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А
муж,
муж? (Немного отступя от окна,
с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет!
Одни
говорили, что она не более как интриганка; которая
с ведома
мужа задумала овладеть Грустиловым, чтобы вытеснить из города аптекаря Зальцфиша, делавшего Пфейферу сильную конкуренцию.
Еще отец, нарочно громко заговоривший
с Вронским, не кончил своего разговора, как она была уже вполне готова смотреть на Вронского,
говорить с ним, если нужно, точно так же, как она
говорила с княгиней Марьей Борисовной, и, главное, так, чтобы всё до последней интонации и улыбки было одобрено
мужем, которого невидимое присутствие она как будто чувствовала над собой в эту минуту.
Хотя Анна упорно и
с озлоблением противоречила Вронскому, когда он
говорил ей, что положение ее невозможно, и уговаривал ее открыть всё
мужу, в глубине души она считала свое положение ложным, нечестным и всею душой желала изменить его.