Неточные совпадения
— Катрин, разве
ты не видишь: Егор Егорыч Марфин! — сказал с ударением губернский предводитель проходившей в это время мимо них довольно еще молодой девице в розовом креповом, отделанном валянсье-кружевами платье, в брильянтовом ожерелье на груди и с брильянтовой диадемой на голове; но при всем этом богатстве и изяществе туалета девица сия была как-то очень аляповата; черты лица имела грубые, с весьма заметными следами пробивающихся усов на верхней губе, и при этом еще белилась и румянилась: природный цвет лица ее, вероятно, был очень черен!
Она безгрешных сновидений
Тебе на ложе
не пошлет
И для небес, как добрый гений.
Твоей души
не сбережет!
Вглядись в пронзительные очи —
Не небом светятся они!..
В них есть неправедные ночи,
В них есть мучительные сны!
— Ну, вот где
ты!.. — говорила адмиральша, совершенно
не понимавшая, почему так случалось, что Сусанна всегда была вблизи ее. — А Муза где?
— И что будто бы однажды пьяный сторож, который за печкой лежал, крикнул вам: «Что
ты, старый хрыч, тут бормочешь?», а вы,
не расслышав и думая, что это богородица с вами заговорила, откликнулись ей: «А-сь, мать-пресвятая богородица, а-сь?..» Правда?
— А когда бы
ты хоть раз искренно произвел в себе это обновление, которое
тебе теперь, как я вижу, кажется таким смешным, так, может быть, и
не пожелал бы учиться добывать золото, ибо понял бы, что для человека существуют другие сокровища.
— Нет, дядя, я
не в состоянии их взять! — отказался он. —
Ты слишком великодушен ко мне. Я пришел с гадким намерением сердить
тебя, а
ты мне платишь добром.
— Как
не смертельны!.. Это
ты такой бессребреник, а разве много таких людей!.. — говорил Ченцов.
— Эх, — вздохнул он, — делать, видно, нечего, надо брать; но только вот что, дядя!.. Вот
тебе моя клятва, что я никогда
не позволю себе шутить над
тобою.
— Как же
ты не знаешь?.. Как
тебе не стыдно это?!. — заговорил он гневным и плачевным голосом. — Добро бы
ты был какой-нибудь мальчик ветреный, но
ты человек умный, аккуратный, а главного
не узнал!
—
Ты не знаешь ли, куда уехала старая адмиральша? — попытался его спросить Антип Ильич.
— Но
не сказала ли
тебе еще чего-нибудь Людмила Николаевна? — спросил он снова умоляющим голосом Антипа Ильича.
— Фу
ты, боже мой! — произнес сенатор, пожимая плечами. — Вот и суди тут!.. Как же все это
не противно и
не скучно?..
—
Ты разве еще
не хочешь спать?
Он сам,
не менее франтовато одетый и более всех молодцеватый и видный, был с ними со всеми на «
ты», называя их несколько покровительственным тоном «архивными юношами», причем те, будучи чистокровными петербуржцами, спрашивали его...
— Да и теперь еще он там! Вчерася-тка, как
тебя не было дома, останавливался и кормил у нас ихний Антип Ильич, — вмешалась в разговор Парасковья, обращаясь более к мужу.
— Нет, я исполнился гневом против всех и всего; но еще божья милость велика, что он скоро затих во мне; зато мною овладели два еще горшие врага: печаль и уныние, которых я до сих пор
не победил, и как я ни борюсь, но мне непрестанно набегают на душу смрадом отчаяния преисполненные волны и как бы ропотом своим шепчут мне: «
Тебе теперь тяжело, а дальше еще тягчее будет…»
—
Ты не заговаривайся так! — остановил его вдруг Марфин. — Я знаю,
ты не читал ни одного из наших аскетов: ни Иоанна Лествичника [Иоанн Лествичник (ум. в 649 или 650 г.) — греческий религиозный писатель, автор «Лествицы».], ни Нила Сорского [Нил Сорский (ок. 1433—1508) — русский публицист и церковно-политический деятель, глава «Заволжских старцев».]…
— Да, а пока удержи твой язык хулить то, чего
ты не знаешь!.. — поучал его тот.
— Нет, в подвиги аскетов входит
не одно богомыслие, а полное и всестороннее умное делание, потребность которого
ты, как масон, должен признавать.
— Почему ж
ты это думала? — спросил Крапчик, как бы
не поняв ее намерения.
— Если
ты будешь сметь так говорить со мной, я прокляну
тебя! — зашипел он, крепко прижав свой могучий кулак к столу. — Я
не горничная твоя, а отец
тебе, и
ты имеешь дерзость сказать мне в глаза, что я шулер, обыгрывающий наверняка своих партнеров!
— Это
не я-с приказывал, а он сам себе, пьяница, требовал! — закричал уже Крапчик на всю столовую. — И
ты с ним пила, и чокалась, и сидела потом вдвоем до трех часов ночи, неизвестно что делая и о чем беседуя.
«Вот
тебе на! — подумала
не без иронии Миропа Дмитриевна. — Каким же это образом адмиральша, — все-таки, вероятно, женщина обеспеченная пенсией и имеющая, может быть, свое поместье, — приехала в Москву без всякой своей прислуги?..» Обо всех этих недоумениях она передала капитану Звереву, пришедшему к ней вечером, и тот,
не задумавшись, решил...
—
Не нужно, — возразила ей резко адмиральша, — докторов менять нельзя: там в Москве будут лечить Людмилу другие доктора, а
ты лучше съезди за тетей, скажи ей, чтобы она приехала к вам пожить без меня, и привези ее с собой.
—
Не плакать, а радоваться надобно, что так случилось, — принялась, Юлия Матвеевна успокаивать дочь. — Он говорит, что готов жениться на
тебе… Какое счастье!.. Если бы он был совершенно свободный человек и посторонний, то я скорее умерла бы, чем позволила
тебе выйти за него.
— Мне Егор Егорыч говорил, — а
ты знаешь, как он любил прежде Ченцова, — что Валерьян — погибший человек: он пьет очень… картежник безумный, и что ужасней всего, —
ты, как девушка, конечно,
не понимаешь этого, — он очень непостоянен к женщинам: у него в деревне и везде целый сераль. [Сераль — дворец и входящий в него гарем в восточных странах.]
— Что такое с
тобой, Людмила? — произнесла она. — Я прошу, наконец умоляю
тебя не секретничать от меня!
— Я
не буду секретничать и все
тебе скажу, — отвечала Людмила.
— Нет, Марфина я никогда
не любила!.. Он превосходнейший человек, и
ты вот гораздо достойнее меня полюбить его.
— Знаю и понимаю это! — подхватила адмиральша, обрадованная, что Сусанна согласно с нею смотрит. —
Ты вообрази одно: он давно был благодетелем всей нашей семьи и будет еще потом, когда я умру, а то на кого я вас оставлю?.. Кроме его —
не на кого!
—
Не внушишь ли
ты как-нибудь Людмиле, а я
не берусь, — сказала, разводя, по обыкновению, руками, адмиральша: увидав себе опору в Сусанне, она начала немножко прятаться за нее. Свою собственную решительность она слишком долго напрягала, и она у нее заметно начала таять.
— Мамашу теперь беспокоит, что
ты не хочешь встречаться с Егором Егорычем.
— Егор Егорыч
не только что
тебя, — возразила она, — но и никого в мире, я думаю,
не может презирать!.. Он такой добрый христианин, что…
— Мамаша очень желает написать ему, чтобы он приехал к нам, а то он, боясь
тебя беспокоить, вероятно, совсем
не будет у нас бывать, — докончила она.
— И
тебя это
не расстроит сильно, когда он приедет?
Панночка в отчаянии и говорит ему: «Сними
ты с себя портрет для меня, но пусти перед этим кровь и дай мне несколько капель ее; я их велю положить живописцу в краски, которыми будут рисовать, и тогда портрет выйдет совершенно живой, как
ты!..» Офицер, конечно, — да и кто бы из нас
не готов был сделать того, когда мы для женщин жизнью жертвуем? — исполнил, что она желала…
— Мы
не будем его принимать, если
ты не хочешь этого! — успокоивала ее Сусанна.
— Как же
не будете, когда он в воскресенье приедет за
тобой! — заметила с недоброй усмешкой Людмила.
—
Ты и
не выходи!.. Никакой надобности
тебе нет в том!.. — подтвердила Сусанна.
— Может, очень может! — согласилась с ней и старушка. — Но как же тут быть?..
Ты сама говорила, что
не принимать Егора Егорыча нам нельзя!.. За что мы оскорбим человека?.. Он
не Ченцов какой-нибудь в отношении нас!
Не в приказных же
тебе служить…
Тогда он воскликнул: «Егда, говорит,
не будет
тебе, князь, беды на земле за неверие твое, то аз простираю руку к небу и призываю на
тебя суд божий: анафема!»
— Помеха есть!..
Ты забываешь, — возразила ему предусмотрительная gnadige Frau, — что для того, чтобы быть настоящей масонкой,
не на словах только, надо вступить в ложу, а где нынче ложа?
— Что
ты такое говоришь, какие несообразности! — сказала gnadige Frau с оттенком даже некоторой досады!.. — Людмилу он любил, а Сусанны, может быть,
не любит!
—
Не любит?..
Не любит,
ты говоришь? А разве
ты не видишь, как он на нее взглядывает? — произнес, лукаво подмигнув, Сверстов.
— Еще далеко
не все кончено и едва только начато! — возразила gnadige Frau. — Теперь вот что мы должны делать: сначала
ты выпытай у Егора Егорыча, потому что мне прямо с ним заговорить об этом никакого повода нет!
Приятель мой Милорадович некогда передавал мне, что когда он стал бывать у Екатерины Филипповны, то старику-отцу его это очень
не понравилось, и он прислал сыну строгое письмо с такого рода укором, что бог знает, у кого
ты и где бываешь…
— Друг любезный,
ты безумствуешь! Любовь твоя ко мне совершенно ослепляет
тебя!.. Сусанна никак уж
не пойдет за меня!.. Я слишком стар для нее! — кричал Егор Егорыч.
—
Ты теперь помолчи! — остановила его gnadige Frau. — Я бы, Егор Егорыч, о Сусанне звука
не позволила себе произнести, если бы я ее
не узнала, как узнала в последнее время: это девушка религиозная, и религиозная в масонском смысле, потому что глубоко вас уважает, — скажу даже более того: она любит вас!
— Если
ты этого опасаешься, так и
ты поезжай с нами, — решила gnadige Frau, — а то я полагаю, что если мы
не поедем или
не возьмем с собой Юлии Матвеевны, так это ее очень огорчит, что, по-моему, для нее гораздо вреднее всяких дорог!