Неточные совпадения
Ну что ж, пожалуй, у
тебя же есть свои две тысчоночки, вот
тебе и приданое, а я
тебя, мой ангел, никогда
не оставлю, да и теперь внесу за
тебя что там следует, если спросят.
Милый
ты мальчик, я ведь на этот счет ужасно как глуп,
ты, может быть,
не веришь?
Да и приличнее
тебе будет у монахов, чем у меня, с пьяным старикашкой да с девчонками… хоть до
тебя, как до ангела, ничего
не коснется.
Ну авось и там до
тебя ничего
не коснется, вот ведь я почему и дозволяю
тебе, что на последнее надеюсь.
Ум-то у
тебя не черт съел.
А я
тебя буду ждать: ведь я чувствую же, что
ты единственный человек на земле, который меня
не осудил, мальчик
ты мой милый, я ведь чувствую же это,
не могу же я это
не чувствовать!..
Конечно, все это лишь древняя легенда, но вот и недавняя быль: один из наших современных иноков спасался на Афоне, и вдруг старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил как святыню, как тихое пристанище, до глубины души своей, и идти сначала в Иерусалим на поклонение святым местам, а потом обратно в Россию, на север, в Сибирь: «Там
тебе место, а
не здесь».
«Тем
не менее скорее проглочу свой язык, чем манкирую уважением к святому мужу,
тобою столь уважаемому», — закончил Дмитрий свое письмецо.
«Или
не знаешь
ты, — сказал ей святой, — сколь сии младенцы пред престолом Божиим дерзновенны?
А посему, — молвил святой, — и
ты радуйся, жено, а
не плачь, и твой младенец теперь у Господа в сонме ангелов его пребывает».
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль
не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и
не подошла бы к нему,
не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где
ты?» Только б услыхать-то мне, как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
И
не утешайся, и
не надо
тебе утешаться,
не утешайся и плачь, только каждый раз, когда плачешь, вспоминай неуклонно, что сыночек твой — есть единый от ангелов Божиих — оттуда на
тебя смотрит и видит
тебя, и на твои слезы радуется, и на них Господу Богу указывает.
Никитушка,
ты мой Никитушка, ждешь
ты меня, голубчик, ждешь! — начала было причитывать баба, но старец уже обратился к одной старенькой старушонке, одетой
не по-страннически, а по-городски.
Только бы покаяние
не оскудевало в
тебе — и все Бог простит.
Веруй, что Бог
тебя любит так, как
ты и
не помышляешь о том, хотя бы со грехом твоим и во грехе твоем любит.
— На
тебя глянуть пришла. Я ведь у
тебя бывала, аль забыл?
Не велика же в
тебе память, коли уж меня забыл. Сказали у нас, что
ты хворый, думаю, что ж, я пойду его сама повидаю: вот и вижу
тебя, да какой же
ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право, Бог с
тобою! Да и мало ли за
тебя молебщиков,
тебе ль хворать?
И если больной, язвы которого
ты обмываешь,
не ответит
тебе тотчас же благодарностью, а, напротив, станет
тебя же мучить капризами,
не ценя и
не замечая твоего человеколюбивого служения, станет кричать на
тебя, грубо требовать, даже жаловаться какому-нибудь начальству (как и часто случается с очень страдающими) — что тогда?
—
Ты там нужнее. Там миру нет. Прислужишь и пригодишься. Подымутся беси, молитву читай. И знай, сынок (старец любил его так называть), что и впредь
тебе не здесь место. Запомни сие, юноша. Как только сподобит Бог преставиться мне — и уходи из монастыря. Совсем иди.
Но в
тебе не сомневаюсь, потому и посылаю
тебя.
Запомни слово мое отныне, ибо хотя и буду еще беседовать с
тобой, но
не только дни, а и часы мои сочтены.
— Чего же
ты снова? — тихо улыбнулся старец. — Пусть мирские слезами провожают своих покойников, а мы здесь отходящему отцу радуемся. Радуемся и молим о нем. Оставь же меня. Молиться надо. Ступай и поспеши. Около братьев будь. Да
не около одного, а около обоих.
— Именно
тебя, — усмехнулся Ракитин. — Поспешаешь к отцу игумену. Знаю; у того стол. С самого того времени, как архиерея с генералом Пахатовым принимал, помнишь, такого стола еще
не было. Я там
не буду, а
ты ступай, соусы подавай. Скажи
ты мне, Алексей, одно: что сей сон значит? Я вот что хотел спросить.
— Так я и знал, что он
тебе это
не объяснит. Мудреного тут, конечно, нет ничего, одни бы, кажись, всегдашние благоглупости. Но фокус был проделан нарочно. Вот теперь и заговорят все святоши в городе и по губернии разнесут: «Что, дескать, сей сон означает?» По-моему, старик действительно прозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит у вас.
— Какому? Быдто
не знаешь? Бьюсь об заклад, что
ты сам уж об этом думал. Кстати, это любопытно: слушай, Алеша,
ты всегда правду говоришь, хотя всегда между двух стульев садишься: думал
ты об этом или
не думал, отвечай?
— Я… я
не то чтобы думал, — пробормотал Алеша, — а вот как
ты сейчас стал про это так странно говорить, то мне и показалось, что я про это сам думал.
— Видишь (и как
ты это ясно выразил), видишь? Сегодня, глядя на папашу и на братца Митеньку, о преступлении подумал? Стало быть,
не ошибаюсь же я?
— Нет, Миша, нет, если только это, так
ты меня ободрил. До того
не дойдет.
Тут… тут, брат, нечто, чего
ты теперь
не поймешь.
Ты, Алешка, тихоня,
ты святой, я согласен, но
ты тихоня, и черт знает о чем
ты уж
не думал, черт знает что
тебе уж известно!
— Кланяйся, скажи, что
не приду, — криво усмехнулся Алеша. — Договаривай, Михаил, о чем зачал, я
тебе потом мою мысль скажу.
—
Ты Ивана
не любишь. Иван
не польстится на деньги.
— Нет, я и
не думал думать, что
ты пошляк.
Ты умен, но… оставь, это я сдуру усмехнулся. Я понимаю, что
ты можешь разгорячиться, Миша. По твоему увлечению я догадался, что
ты сам неравнодушен к Катерине Ивановне, я, брат, это давно подозревал, а потому и
не любишь брата Ивана.
Ты к нему ревнуешь?
— Нет, я ничего о деньгах
не прибавлю, я
не стану
тебя обижать.
— Верю, потому что
ты сказал, но черт вас возьми опять-таки с твоим братом Иваном!
Не поймете вы никто, что его и без Катерины Ивановны можно весьма
не любить. И за что я его стану любить, черт возьми! Ведь удостоивает же он меня сам ругать. Почему же я его
не имею права ругать?
— Я никогда
не слыхал, чтоб он хоть что-нибудь сказал о
тебе, хорошего или дурного; он совсем о
тебе не говорит.
— Нет, нет, я шучу, извини. У меня совсем другое на уме. Позволь, однако: кто бы
тебе мог такие подробности сообщить, и от кого бы
ты мог о них слышать.
Ты не мог ведь быть у Катерины Ивановны лично, когда он про
тебя говорил?
— Родственница? Это Грушенька-то мне родственница? — вскричал вдруг Ракитин, весь покраснев. — Да
ты с ума спятил, что ли? Мозги
не в порядке.
— Где
ты мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих и древних дворян из себя корчите, тогда как отец твой бегал шутом по чужим столам да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и тля пред вами, дворянами, но
не оскорбляйте же меня так весело и беспутно. У меня тоже честь есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке
не могу быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
— Извини меня ради Бога, я никак
не мог предполагать, и притом какая она публичная? Разве она… такая? — покраснел вдруг Алеша. — Повторяю
тебе, я так слышал, что родственница.
Ты к ней часто ходишь и сам мне говорил, что
ты с нею связей любви
не имеешь… Вот я никогда
не думал, что уж ты-то ее так презираешь! Да неужели она достойна того?
А насчет родства, так скорей твой братец али даже сам батюшка навяжет ее
тебе, а
не мне, в родню.
— Конечно,
тебе, — крикнул Федор Павлович. — А то кому же?
Не отцу же игумену быть фон Зоном!
Нет, монах святой,
ты будь-ка добродетелен в жизни, принеси пользу обществу,
не заключаясь в монастыре на готовые хлеба и
не ожидая награды там наверху, — так это-то потруднее будет.
— Те-те-те, вознепщеваху! и прочая галиматья! Непщуйте, отцы, а я пойду. А сына моего Алексея беру отселе родительскою властию моею навсегда. Иван Федорович, почтительнейший сын мой, позвольте вам приказать за мною следовать! Фон Зон, чего
тебе тут оставаться! Приходи сейчас ко мне в город. У меня весело. Всего верстушка какая-нибудь, вместо постного-то масла подам поросенка с кашей; пообедаем; коньячку поставлю, потом ликерцу; мамуровка есть… Эй, фон Зон,
не упускай своего счастия!
— Ну
не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как
ты вырвался оттуда? Что
ты там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я, брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
— Ну чего же
ты? Чего же
ты? Зачем
ты его так? — вскинулся Федор Павлович, но коляска уже поехала. Иван Федорович
не ответил.
— Хорошо, что
ты сам оглянулся, а то я чуть было
тебе не крикнул, — радостно и торопливо прошептал ему Дмитрий Федорович. — Полезай сюда! Быстро! Ах, как славно, что
ты пришел. Я только что о
тебе думал…
— Куда же, — шептал и Алеша, озираясь во все стороны и видя себя в совершенно пустом саду, в котором никого, кроме их обоих,
не было. Сад был маленький, но хозяйский домишко все-таки стоял от них
не менее как шагах в пятидесяти. — Да тут никого нет, чего
ты шепчешь?
— Чего шепчу? Ах, черт возьми, — крикнул вдруг Дмитрий Федорович самым полным голосом, — да чего же я шепчу? Ну, вот сам видишь, как может выйти вдруг сумбур природы. Я здесь на секрете и стерегу секрет. Объяснение впредь, но, понимая, что секрет, я вдруг и говорить стал секретно, и шепчу как дурак, тогда как
не надо. Идем! Вон куда! До тех пор молчи. Поцеловать
тебя хочу!
— Это коньяк! — захохотал Митя, — а
ты уж смотришь: «опять пьянствует»?
Не верь фантому.
Не пьянствую я, а лишь «лакомствую», как говорит твой свинья Ракитин, который будет статским советником и все будет говорить «лакомствую». Садись. Я бы взял
тебя, Алешка, и прижал к груди, да так, чтобы раздавить, ибо на всем свете… по-настоящему… по-на-сто-яще-му… (вникни! вникни!) люблю только одного
тебя!