Неточные совпадения
Губернский предводитель немного сконфузился при этом: он никак не желал подобного очищения, опасаясь, что в нем, пожалуй, крупинки золота не обретется, так
как он был ищущим масонства и, наконец, удостоился оного вовсе не ради нравственного усовершенствования себя и других, а чтобы только окраситься цветом образованного
человека, каковыми тогда считались все масоны, и чтобы увеличить свои связи, посредством которых ему уже и удалось достигнуть почетного звания губернского предводителя.
— Ну что это?.. Бедная!.. — произнесла
как бы и с чувством сожаления Катрин. — И
как вам не грех над такими вещами смеяться?.. Вы ужасный
человек!.. Ужасный!
— Ваше сердце так еще чисто,
как tabula rasa [чистая доска (лат.).], и вы можете писать на нем вашей волей все, что захотите!.. У каждого
человека три предмета, достойные любви: бог, ближний и он сам! Для бога он должен иметь сердце благоговейное; для ближнего — сердце нежной матери; для самого себя — сердце строгого судьи!
— А когда бы ты хоть раз искренно произвел в себе это обновление, которое тебе теперь,
как я вижу, кажется таким смешным, так, может быть, и не пожелал бы учиться добывать золото, ибо понял бы, что для
человека существуют другие сокровища.
—
Как не смертельны!.. Это ты такой бессребреник, а разве много таких
людей!.. — говорил Ченцов.
Весьма естественно, что, при таком воззрении Людмилы, Ченцов, ловкий, отважный, бывший гусарский офицер, превосходный верховой ездок на самых рьяных и злых лошадях, почти вполне подошел к ее идеалу; а за этими качествами,
какой он собственно был
человек, Людмила нисколько не думала; да если бы и думать стала, так не много бы поняла.
—
Как же ты не знаешь?..
Как тебе не стыдно это?!. — заговорил он гневным и плачевным голосом. — Добро бы ты был какой-нибудь мальчик ветреный, но ты
человек умный, аккуратный, а главного не узнал!
— Не всегда, не говорите этого, не всегда! — возразил сенатор, все более и более принимая величавую позу. — Допуская, наконец, что во всех этих рассказах,
как во всякой сплетне, есть малая доля правды, то и тогда раскапывать и раскрывать,
как вот сами вы говорите, такую грязь тяжело и, главное, трудно… По нашим законам
человек, дающий взятку, так же отвечает,
как и берущий.
— Следовало бы, — согласился с ней и муж, — но поди ты, — разве им до того? Полиция наша только и ладит,
как бы взятку сорвать, а Турбин этот с ума совсем спятил: врет что-то и болтает о своих деньгах, а что
человека из-за него убили, — это ему ничего!
— Купец русский, — заметила с презрением gnadige Frau: она давно и очень сильно не любила торговых русских
людей за то, что они действительно многократно обманывали ее и особенно при продаже дамских материй, которые через неделю же у ней, при всей бережливости в носке, делались тряпки тряпками; тогда
как — gnadige Frau без чувства не могла говорить об этом, — тогда
как платье, которое она сшила себе в Ревеле из голубого камлота еще перед свадьбой, было до сих пор новешенько.
Что я наг и бос, — я никогда не роптал на то,
как не роптала и моя gnadige Frau:
людям, которым лишь нужно пропитать себя и прикрыть свое тело, немного надо.
—
Как и подобает кажинному
человеку, — подхватил Иван Дорофеев, подсобляя в то же время доктору извлечь из кибитки gnadige Frau, с ног до головы закутанную в капор, шерстяной платок и меховой салоп. — На лесенку эту извольте идти!.. — продолжал он, указывая приезжим на свое крыльцо.
В избе между тем при появлении проезжих в малом и старом населении ее произошло некоторое смятение: из-за перегородки, ведущей от печки к стене, появилась лет десяти девочка, очень миловидная и тоже в ситцевом сарафане; усевшись около светца, она
как будто бы даже немного и кокетничала; курчавый сынишка Ивана Дорофеева, года на два, вероятно, младший против девочки и очень похожий на отца, свесил с полатей голову и чему-то усмехался: его, кажется, более всего поразила раздеваемая мужем gnadige Frau, делавшаяся все худей и худей; наконец даже грудной еще ребенок, лежавший в зыбке, открыл свои большие голубые глаза и стал ими глядеть, но не на
людей, а на огонь; на голбце же в это время ворочалась и слегка простанывала столетняя прабабка ребятишек.
— Хороший будет
человек, хороший! — повторял доктор, припоминая,
как он сам в детстве был густоволос и курчав.
—
Какое умерла? — произнес тихо Иван Дорофеев. — На голбце еще лежит до сей поры!..
Как человек-то упрется по этой части, так его и не сковырнешь.
Из
людей и вообще из каких-либо живых существ не попадалось никого, и только вдали
как будто бы что-то такое пробежало, и вряд ли не стая волков.
— Тогда это неравенство! Это, значит, деление
людей на касты. Одни,
как калмыцкие попы, прямо погружаются в блаженную страну — Нирвану — и сливаются с Буддой [Будда Гаутам (VI—V век до н. э.) — основатель буддийской религии.], а другие — чернь, долженствующие работать, размножаться и провалиться потом в страну Ерик — к дьяволу.
— Поезжайте и поезжайте! — повторял он. — Это вам говорю я…
человек, который, вы знаете,
как любит вас, и
как высоко я ценю вашу гражданскую мощь и мудрость!
Говоря это, Катрин очень хорошо знала, что укорить отца в жадности к деньгам — значило нанести ему весьма чувствительный удар, так
как Крапчик, в самом деле дрожавший над каждою копейкой, по наружности всегда старался представить из себя
человека щедрого и чуть-чуть только что не мота.
Молодой
человек оказался очень опрятно одетым, даже более того: все на нем было с иголочки,
как бы сейчас только купленное; волосы у молодого
человека были рыжие, слегка кудреватые; глаза тоже почти рыжие, но умные и плутоватые; по своему поклону он показался Крапчику похожим на семинариста.
Что-то вроде небольшого румянца пробежало при этом вопросе по лицу молодого
человека, и глаза его
как бы более обыкновенного забегали.
— Вот видите-с, — начал он, — доселе у меня были управляющие из моих крепостных
людей, но у всех у них оказывалось очень много родных в имении и разных кумов и сватов, которым они миротворили; а потому я решился взять с воли управляющего, но не иначе
как с залогом, который, в случае какой-нибудь крупной плутни, я удержу в свою пользу.
Звездкин был петербургский чиновничий парвеню, семинарист по происхождению, злой и обидчивый по наклонности своей к чахотке, а Крапчик — полувосточный
человек и тоже своего рода выскочка, здоровый,
как железная кочерга, несмотря на свои шестьдесят восемь лет, и уязвленный теперь в самую суть свою.
— Нет, я не поеду!.. Мамаша желала, чтобы мы здесь остались, и я останусь! — произнесла она решительно:
как натура артистическая, Муза была до некоторой степени эгоистка и искусство свое ставила превыше всех отношений к самым близким ей
людям.
Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось в его уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет то, что говорил ему Крапчик, и он хоть кричал на того и сердился, но в то же время в глубине души его шевелилось, что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых и племянника из губернского города; но все-таки,
как истый оптимист, будучи более склонен воображать
людей в лучшем свете, чем они были на самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда, и доказательство тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал бы на Кавказ, а оставался бы около нее».
Беседуя с молодыми
людьми, Миропа Дмитриевна заметно старалась им нравиться и, между прочим, постоянно высказывала такого рода правило, чтобы богатые девушки или вдовы с состоянием непременно выходили за бедных молодых
людей,
какое ее мнение было очень на руку офицерам карабинерного полка, так
как все почти они не были наделены благами фортуны; с другой стороны, Миропа Дмитриевна полагала, что и богатые молодые
люди должны жениться на бедных невестах.
Сверх того, она утверждала, что
люди деловые, рассудительные пускай женятся на
каких им угодно неземных существах, но что
людям с душой доброй, благородной следует выбирать себе подругу жизни, которая умела бы хозяйничать и везде во всем распорядиться.
— Не плакать, а радоваться надобно, что так случилось, — принялась, Юлия Матвеевна успокаивать дочь. — Он говорит, что готов жениться на тебе…
Какое счастье!.. Если бы он был совершенно свободный
человек и посторонний, то я скорее умерла бы, чем позволила тебе выйти за него.
— Мне Егор Егорыч говорил, — а ты знаешь,
как он любил прежде Ченцова, — что Валерьян — погибший
человек: он пьет очень… картежник безумный, и что ужасней всего, — ты,
как девушка, конечно, не понимаешь этого, — он очень непостоянен к женщинам: у него в деревне и везде целый сераль. [Сераль — дворец и входящий в него гарем в восточных странах.]
— А
какие эти господа масоны загадочные
люди!.. — не унимался капитан. — Я знаю это по одной истории об них!
— Может, очень может! — согласилась с ней и старушка. — Но
как же тут быть?.. Ты сама говорила, что не принимать Егора Егорыча нам нельзя!.. За что мы оскорбим
человека?.. Он не Ченцов какой-нибудь в отношении нас!
Странно, но она начинала ясно понимать, что этот
человек как бы каждоминутно все более и более привлекал ее к себе.
Утро между тем было прекрасное; солнце грело, но не жгло еще; воздух был
как бы пропитан бодрящею свежестью и чем-то вселяющим в сердце
людей радость. Капитан, чуткий к красотам природы, не мог удержаться и воскликнул...
Вино,
как известно, изменяет иногда характер и мировоззрение
людей: из трусов оно делает храбрецов, злых и суровых часто смягчает, равно
как тихих и смирных воспаляет до буйства.
— Ну, вот видите, и теперь вдумайтесь хорошенько, что может из этого произойти! — продолжала Миропа Дмитриевна. — Я сама была в замужестве при большой разнице в летах с моим покойным мужем и должна сказать, что не дай бог никому испытать этого; мне было тяжело, а мужу моему еще тяжельше, потому что он,
как и вы же, был
человек умный и благородный и все понимал.
Петр Григорьич исполнился восторга от такой чести: он,
человек все-таки не бог знает
какого высокого полета, будет обедать у сильнейшего в то время вельможи, и обедать в небольшом числе его друзей.
— Но все-таки Дмитрию Николаичу следует написать письмо к графу, что так действовать нельзя! — говорил князь,
как видно, полагавший, подобно Егору Егорычу, что моральными и наставительными письмами можно действовать на
людей.
«И это, — думал он про себя, — разговаривают сановники, государственные
люди, тогда
как по службе его в Гатчинском полку ему были еще памятны вельможи екатерининского и павловского времени: те, бывало, что ни слово скажут, то во всем виден ум, солидность и твердость характера; а это что такое?..»
— Из того, что Петербург ныне совсем не тот,
какой был прежде; в нем все изменилось: и
люди и мнения их! Все стали какие-то прапорщики гвардейские, а не правительственные лица.
— Вы-то пуще скудны разумом! — снова воскликнул Егор Егорыч. — А знаете ли,
какой в обществе ходит старый об вас анекдот, что когда вы побывали у Аракчеева, так он, когда вы ушли, сказал: «О, если бы к уму этого
человека прибавить мою волю, такой
человек много бы сделал».
— Дашкову передайте, Дашкову, и скажите, что вот
какого рода слухи идут из губернии от самых достоверных
людей!
— А
как это сделать?.. Я должен сознаться, что я — и особенно прежде — был почти
человек неверующий.
— Что это такое, скажите вы мне, — говорила она с настойчивостью и начала затем читать текст старинного перевода книги Сен-Мартена: «Мне могут сделать возражение, что
человек и скоты производят действия внешние, из чего следует, что все сии существа имеют нечто в себе и не суть простые машины, и когда спросят у меня:
какая же разница между их началами действий и началом, находящимся в
человеке, то ответствую: сию разность легко тот усмотрит, кто обратится к ней внимательно.
— Во всю жизнь мою еще никогда не простуживался, — отвечал, усмехаясь, молодой
человек, сбрасывая шинель и калоши, причем оказалось, что он был в щеголеватом черном сюртуке и, имея какие-то чересчур уж открытые воротнички у сорочки, всей своей наружностью, за исключением голубых глаз и некрасивого, толстоватого носа, мало напоминал русского, а скорее смахивал на итальянца; волосы молодой
человек имел густые, вьющиеся и приподнятые вверх; небольшие и сильно нафабренные усики лежали у него на губах,
как бы две приклеенные раковинки, а также на подобную приклеенную раковинку походила и эспаньолка его.
Перед тем
как сесть за стол, произошло со стороны Егора Егорыча церемонное представление молодого Лябьева доктору Сверстову и gnadige Frau, которая вслед за тем не без важности села на председательское место хозяйки, а муж ее принялся внимательно всматриваться в молодого
человека,
как будто бы в наружности того его что-то очень поражало.
Сверстов весьма дурно и редко играл в карты и даже тасовал их в натруску,
как тасуют лакеи, играя в свою подкаретную, вследствие чего, может быть, он и обратил невольно внимание на ловкость и умелость, с
какой молодой
человек, когда ему пришла очередь сдавать, исполнил это.
Затем в самой игре не произошло ничего особенного, кроме разве того, что Лябьев всех обыграл, что, впрочем, и сделать ему было очень нетрудно, потому что Егор Егорыч кидал карты почти механически и все взглядывал беспрестанно на Сусанну; Сверстов,
как и всегда это было, плел лапти; что же касается до gnadige Frau, то она хоть и боролась довольно искусно с молодым
человеком, но все-таки была им побеждена.
— В первой, ученической, степени масонам преподавались правила любви и справедливости, которыми каждому
человеку необходимо руководствоваться в жизни; во второй их учили,
как должно бороться со своими страстями и познавать самого себя, и в третьей, высшей степени мастера, они подготовлялись к концу жизни, который есть не что иное,
как долженствующее для них вскоре настать бессмертие.
— Это жгут, которым задергивалась завеса в храме Соломона перед святая святых, — объяснила gnadige Frau, — а под ней,
как видите, солнце, луна, звезды, и все это символизирует, что
человек, если он удостоился любви божией, то может остановить,
как Иисус Навин [Иисус Навин — вождь израильский, герой библейской книги, носящей его имя.], течение солнца и луны, — вы, конечно, слыхали об Иисусе Навине?
— Но
как же это? — воскликнул Егор Егорыч. — Я старик,
человек неведомый для Сусанны, terra incognita [неведомая земля (лат.).] для нее… Я, наконец, явлюсь перед Сусанной — что хуже всего — ветреным и изменчивым стариком!