Неточные совпадения
— Это очень легко сделать: прошу вас пожаловать за мной, — подхватил предводитель
и, еще раз взглянув мельком, но пристально на сидевшего
в боскетной сенатора, провел Марфина через
кабинет и длинный коридор
в свою спальню, освещенную двумя восковыми свечами, стоявшими на мозаиковом с бронзовыми ободочками столике, помещенном перед небольшим диванчиком.
Зачем все это
и для чего?» — спрашивал он себя, пожимая плечами
и тоже выходя чрез коридор
и кабинет в залу, где увидал окончательно возмутившую его сцену: хозяин униженно упрашивал графа остаться на бале хоть несколько еще времени, но тот упорно отказывался
и отвечал, что это невозможно, потому что у него дела,
и рядом же с ним стояла мадам Клавская, тоже, как видно, уезжавшая
и объяснявшая свой отъезд тем, что она очень устала
и что ей не совсем здоровится.
Мазурка затянулась часов до четырех, так что хозяин, севший после губернатора играть
в пикет с сенаторским правителем дел
и сыгравший с ним несколько королей, нашел наконец нужным выйти
в залу
и, махнув музыкантам, чтобы они перестали играть, пригласил гостей к давно уже накрытому ужину
в столовой, гостиной
и кабинете.
Сенатор
в это время, по случаю беспрерывных к нему визитов
и представлений, сидел
в кабинете за рабочим столом, раздушенный
и напомаженный,
в форменном с камергерскими пуговицами фраке
и в звезде. Ему делал доклад его оглоданный правитель дел, стоя на ногах, что, впрочем, всегда несколько стесняло сенатора, вежливого до нежности с подчиненными, так что он каждый раз просил Звездкина садиться, но тот,
в силу, вероятно, своих лакейских наклонностей, отнекивался под разными предлогами.
Марфин, как обыкновенно он это делал при свиданиях с сильными мира сего, вошел
в кабинет топорщась. Сенатор, несмотря что остался им не совсем доволен при первом их знакомстве, принял его очень вежливо
и даже с почтением. Он сам пододвинул ему поближе к себе кресло, на которое Егор Егорыч сейчас же
и сел.
— Во многом! — ответил сначала неопределенно сенатор. — Михайло Сергеич, я слышу,
в зале набралось много просителей; потрудитесь к ним выйти, примите от них прошения
и рассмотрите их там! — сказал он правителю дел, который немедля же встал
и вышел из
кабинета.
Покончив с заседателем, сенатор хотел было опять приступить к слушанию дела, но
в это время вошел
в кабинет молодой человек, очень благообразный из себя, франтоватый
и привезенный сенатором из Петербурга
в числе своих канцелярских чиновников. Молодой человек этот был
в тот день дежурным.
— Дурак! Ну, пойди
и скажи, что выйду
в кабинет…
Лакей ушел. Крапчик, поприбрав несколько на конторке свои бумаги, пошел неохотно
в кабинет, куда вместе с ним торопливо входила
и Катрин с лицом еще более грубоватым, чем при вечернем освещении, но вместе с тем сияющим от удовольствия.
После обеда гость
и хозяин немедля уселись
в кабинете за карточный стол, совершенно уже не обращая внимания на Катрин, которая не пошла за ними, а села
в маленькой гостиной, находящейся рядом с
кабинетом,
и велела подать себе работу — вязание бисерного шнурка, который она думала при каком-нибудь мало-мальски удобном предлоге подарить Ченцову.
Катрин, не проронившая ни одного звука из того, что говорилось
в кабинете, негромко велела возвращавшемуся оттуда лакею налить
и ей стакан шампанского. Тот исполнил ее приказание
и, когда поставил начатую бутылку на стол к играющим, то у Крапчика не прошло это мимо глаз.
Получив обязательство
и положив его
в карман, Крапчик ожидал
и желал, чтобы гость убирался; но Ченцов
и не думал этого делать; напротив, оставив хозяина
в кабинете, он перешел
в маленькую гостиную к Катрин
и сел с нею рядом на диване.
Крапчик велел пустить его к себе
в кабинет,
и перед его очи предстал действительно молодой человек.
Вежливый чиновник на первых порах пошел было проворно
в кабинет сенатора; но, возвратясь оттуда гораздо уже медленнее, сказал Крапчику, что граф болен
и не может принять его.
Чиновник опять ушел
в кабинет, где произошла несколько даже комическая сцена: граф, видимо, бывший совершенно здоров, но
в то же время чрезвычайно расстроенный
и недовольный, когда дежурный чиновник доложил ему о новом требовании Крапчика принять его, обратился почти с запальчивостью к стоявшему перед ним навытяжке правителю дел...
Сенатор, прежде чем Звездкин возвратился
в кабинет, поспешил занять свое кресло,
и когда тот, войдя, доложил с несколько подобострастною улыбкой, что Крапчик успокоился
и уехал, граф вдруг взглянул на него неприязненно
и проговорил...
— Очень рад, Сергей Степаныч, что вы урвали время отобедать у меня! — сказал князь, догадавшийся по походке, кто к нему вошел
в кабинет, а затем, назвав Крапчика, он сказал
и фамилию вновь вошедшего гостя, который оказался бывшим гроссмейстером одной из самых значительных лож, существовавших
в оно время
в Петербурге.
Егор Егорыч, по своей торопливости,
в совершенно темной передней знаменитого государственного деятеля чуть не расшиб себе лоб
и затем повернул
в хорошо ему знакомый
кабинет,
в котором прежде всего кидались
в глаза по всем стенам стоявшие шкапы, сверху донизу наполненные книгами.
Когда Егор Егорыч появился
в кабинете, Михаил Михайлыч сидел за работой
и казался хоть еще
и бодрым, но не столько, кажется, по телу, сколько по духу, стариком.
Князь на этот раз был не
в кабинете, а
в своей богато убранной гостиной,
и тут же с ним сидела не первой молодости, должно быть, девица, с лицом осмысленным
и вместе с тем чрезвычайно печальным. Одета она была почти
в трауре. Услыхав легкое постукивание небольших каблучков Егора Егорыча, князь приподнял свой зонтик.
Допив все оставленное на столе вино, поднялся также
и Ченцов
и ушел, но только не
в спальню к жене, а
в свой
кабинет, где
и лег спать на диван.
Поутру Катрин думала нежностью поправить дело
и до чаю еще вышла
в кабинет к мужу. Ченцов, одетый
в охотничий костюм, сидел, насупившись, перед туалетным столом.
Целый день он бродил по полям
и по лесу
и, возвратясь довольно поздно домой, почти прокрался
в кабинет, позвал потихоньку к себе своего камердинера
и велел ему подать себе… не есть, — нет, а одного только вина…
и не шампанского, а водки.
Раз вечером Катрин была больна
и лежала у себя
в спальне, а Ченцов
в своем
кабинете пил шампанское
и играл с Тулузовым
в шашки.
Прибежавшие, наконец, люди
и управляющий схватили Ченцова; он пробовал было отбиваться от них прикладом ружья, но они, по приказанию управляющего, скрутили ему руки
и, отведя
в кабинет, заперли его там.
— Потом вот что, — продолжала она, хлопнув перед тем стакана два шампанского
и, видимо, желая воскресить те поэтические ужины, которые она когда-то имела с мужем, — вот что-с!.. Меня очень мучит мысль… что я живу
в совершенно пустом доме одна… Меня, понимаете, как женщину, могут напугать даже привидения… наконец, воры, пожалуй, заберутся… Не желаете ли вы перейти из вашего флигеля
в этот дом, именно
в кабинет мужа, а из комнаты, которая рядом с
кабинетом, вы сделаете себе спальню.
— Очень хорошо я его знаю! — сказал надменным
и насмешливым тоном Тулузов. — Он
и мне кричал, когда я его запер
в кабинете, что разобьет себе голову, если я буду сметь держать его взаперти, однако проспал потом преспокойно всю ночь, царапинки даже себе не сделав.
По окончании обеда князь все-таки не уезжал. Лябьев, не зная, наконец, что делать с навязчивым
и беспрерывно болтающим гостем, предложил ему сесть играть
в карты. Князь принял это предложение с большим удовольствием. Стол для них приготовили
в кабинете, куда они
и отправились, а дамы
и Углаков уселись
в зале, около рояля, на клавишах которого Муза Николаевна начала перебирать.
Тот, без всякого предварительного доклада, провел его
в кабинет генерал-губернатора, где опять-таки на безукоризненном французском языке начался между молодыми офицерами
и маститым правителем Москвы оживленный разговор о том, что Лябьев вовсе не преступник, а жертва несчастного случая.
В почтительной позе
и склонив несколько набок свою сухощавую голову, стоял перед Тулузовым, сидевшим величаво
в богатом
кабинете, дверь которого была наглухо притворена, знакомый нам маляр Савелий Власьев, муж покойной Аксюши.
M-me Углакова не возвращалась еще из Петербурга,
и Марфины застали дома одного старика, который никак было не хотел принять Егора Егорыча с его супругою, потому что был
в дезабилье; но тот насильно вошел к нему вместе с Сусанной Николаевной
в кабинет,
и благообразный старичок рассыпался перед ними
в извинениях, что они застали его
в халате, хотя халат был шелковый
и франтовато сшитый.
Ехав домой, Егор Егорыч всю дорогу был погружен
в размышление
и, видимо, что-то такое весьма серьезное обдумывал. С Сусанной Николаевной он не проговорил ни одного слова; зато, оставшись один
в своем
кабинете, сейчас стал писать к Аггею Никитичу письмо...
— Новое, — подтвердил управляющий
и ушел
в кабинет князя, где оставался весьма продолжительное время.
Gnadige Frau, а также
и Сверстов, это заметили
и, предчувствуя, что тут что-то такое скрывается, по окончании обеда, переглянувшись друг с другом, ушли к себе наверх под тем предлогом, что Сверстову надобно было собираться
в дорогу, а gnadige Frau, конечно,
в этом случае должна была помогать ему. Егор Егорыч пошел, по обыкновению,
в свой
кабинет, а Сусанна Николаевна пошла тоже за ним.
Аггей Никитич пошел за ним
и в дверях
кабинета, между теми же двумя шкафами с narcotica
и heroica, встретил пани Вибель, которая была одета далеко не по-домашнему
и торопливо сказала ему...
Услышав это, Вибель торопливо сходил
в свой
кабинет и принес оттуда ящик сигар.
При этом Аггея Никитича заметно покоробило, а пани Вибель ничего,
и она только, соскучившись почти до истерики от разглагольствования своего супруга, вышла
в соседнюю комнату
и громко приказала своей горничной тут же
в кабинете накрыть стол для чая. Вибель, конечно, был удивлен таким распоряжением
и спросил ее...
Целые два дня после того старый аптекарь ничего не предпринимал
и ничего не говорил жене. Наконец, на третий день, когда она к нему пришла
в кабинет, заискивающая
и ласкающаяся, он проговорил ей...
Они никого не видели, ни о чем не слыхали
и только иногда по темным вечерам прокатывались
в дрожках Аггея Никитича по городу, причем однажды он уговорил Марью Станиславовну заехать к нему на квартиру, где провел ее прямо
в свой
кабинет,
в котором были развешаны сохраняемые им еще изображения красивых женщин.