Неточные совпадения
Из ее
слов Павел услышал: «Когда можно будет сделаться, тогда и сделается, а сказать теперь о том не могу!»
Словом, видно было, что у
Мари и у Фатеевой был целый мир своих тайн, в который они не хотели его пускать.
Мари вся покраснела, и надо полагать, что разговор этот она передала от
слова до
слова Фатеевой, потому что в первый же раз, как та поехала с Павлом в одном экипаже (по величайшему своему невниманию, муж часто за ней не присылал лошадей, и в таком случае Имплевы провожали ее в своем экипаже, и Павел всегда сопровождал ее), — в первый же раз, как они таким образом поехали, m-me Фатеева своим тихим и едва слышным голосом спросила его...
Успокоенный
словами Фатеевой, что у
Мари ничего нет в Москве особенного, он сознавал только одно, что для него величайшее блаженство видаться с
Мари, говорить с ней и намекать ей о своей любви.
Дневником, который
Мари написала для его повести, Павел остался совершенно доволен: во-первых, дневник написан был прекрасным, правильным языком, и потом дышал любовью к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас же вписал в свою повесть дневник этот, а черновой, и особенно те места в нем, где были написаны
слова: «о, я люблю тебя, люблю!», он несколько раз целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.
Слова эти, видимо, оскорбили и огорчили
Мари.
Что этими последними
словами об морском корпусе и об артиллерийском училище генерал хотел, собственно, сказать — определить трудно. Вихров слушал его серьезно, но молча.
Мари от большей части
слов мужа или хмурилась, или вспыхивала.
Мари поняла наконец, что слишком далеко зашла, отняла руку, утерла слезы, и старалась принять более спокойный вид, и взяла только с Вихрова
слово, чтоб он обедал у них и провел с нею весь день. Павел согласился. Когда самому Эйсмонду за обедом сказали, какой проступок учинил Вихров и какое ему последовало за это наказание, он пожал плечами, сделал двусмысленную мину и только, кажется, из боязни жены не заметил, что так и следовало.
Вихров, проводив гостей, начал себя чувствовать очень нехорошо. Он лег в постель; но досада и злоба, доходящие почти до отчаяния, волновали его. Не напиши
Мари ему спасительных
слов своих, что приедет к нему, — он, пожалуй, бог знает на что бы решился.
Те, оставшись вдвоем, заметно конфузились один другого: письмами они уже сказали о взаимных чувствах, но как было начать об этом разговор на
словах? Вихров, очень еще слабый и больной, только с любовью и нежностью смотрел на
Мари, а та сидела перед ним, потупя глаза в землю, — и видно было, что если бы она всю жизнь просидела тут, то сама первая никогда бы не начала говорить о том. Катишь, решившая в своих мыслях, что довольно уже долгое время медлила, ввела, наконец, ребенка.
Мари, в свою очередь, тоже не совсем благосклонно отзывалась об Живиной; сначала она, разумеется, ни
слова не говорила, но когда Вихров с улыбкой спросил ее...
— Зачем же эти отношения существовали, если, по твоим
словам, ты в это время любил другую женщину? — спросила
Мари с некоторым укором.
При этих
словах Вихрова (он в первый еще раз высказал такое желание)
Мари побледнела.
Мари хотела что-то такое на это сказать, но приехал Евгений Петрович, и продолжать при нем далее разговор о таких отвлеченных предметах было совершенно невозможно, потому что он на первых же
словах обрезал бы и сказал, что все это глупости.
— Не знаю, согласится ли он, — проговорила
Мари и как-то особенно протянула эти
слова.
Неточные совпадения
Императрица сидела за своим туалетом. Несколько придворных окружали ее и почтительно пропустили
Марью Ивановну. Государыня ласково к ней обратилась, и Марья Ивановна узнала в ней ту даму, с которой так откровенно изъяснялась она несколько минут тому назад. Государыня подозвала ее и сказала с улыбкою: «Я рада, что могла сдержать вам свое
слово и исполнить вашу просьбу. Дело ваше кончено. Я убеждена в невинности вашего жениха. Вот письмо, которое сами потрудитесь отвезти к будущему свекру».
Привалов вдруг покраснел.
Слова пьяного Бахарева самым неприятным образом подействовали на него, — не потому, что выставляли в известном свете
Марью Степановну, а потому, что имя дорогой ему девушки повторялось именно при Веревкине. Тот мог подумать черт знает что…
И он опять кивнул на пачки. Он двинулся было встать кликнуть в дверь
Марью Кондратьевну, чтобы та сделала и принесла лимонаду, но, отыскивая чем бы накрыть деньги, чтобы та не увидела их, вынул было сперва платок, но так как тот опять оказался совсем засморканным, то взял со стола ту единственную лежавшую на нем толстую желтую книгу, которую заметил, войдя, Иван, и придавил ею деньги. Название книги было: «Святого отца нашего Исаака Сирина
слова». Иван Федорович успел машинально прочесть заглавие.
А через два дня после того, как она уехала, приходил статский, только уже другой статский, и приводил с собою полицию, и много ругал
Марью Алексевну; но Марья Алексевна сама ни в одном
слове не уступала ему и все твердила: «я никаких ваших делов не знаю.
Слово «красавица» и смиренный вид, который принял Федос, видимо, смягчили
Марью Андреевну.