Неточные совпадения
Господин этот
был местный исправник Ардальон Васильевич Захаревский, фактотум [Фактотум — название старательного и точного исполнителя приказаний, происходит от соединения двух латинских слов: fac —
сделай и totum — все.]
Все, чему она хотя малейшее движение головой
делала, должно
было быть превосходным!
— Не для себя, полковник, не для себя, а это нужно для счастья вашего сына!.. — воскликнула Александра Григорьевна. — Я для себя шагу в жизни моей не
сделала, который бы трогал мое самолюбие; но для сына моего, — продолжала она с смирением в голосе, — если нужно
будет поклониться, поклонюсь и я!.. И поклонюсь низенько!
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать; не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем
будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей ни минуты ему отказывать и
сделай все, что
будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, — я хотела
было писать прямо к графу. По дружественному нашему знакомству это
было бы возможно; но сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй, не менее сильному… Он друг нашего дома, и вы ему прямо можете сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это
сделать!
Он полагал, что все, что дядя желает, чтоб он
делал, все это
было прекрасно, и он должен
был делать.
Анна Гавриловна еще несколько раз входила к ним, едва упросила Пашу сойти вниз покушать чего-нибудь. Еспер Иваныч никогда не ужинал, и вообще он прихотливо, но очень мало,
ел. Паша, возвратясь наверх, опять принялся за прежнее дело, и таким образом они читали часов до двух ночи. Наконец Еспер Иваныч погасил у себя свечку и велел
сделать то же и Павлу, хотя тому еще и хотелось почитать.
— Рассчитаем, ваше высокородие, сколько тоже гарнцев муки, крупы, фунтов говядины… В расчете это
будем делать.
— Квартира тебе
есть, учитель
есть! — говорил он сыну, но, видя, что тот ему ничего не отвечает, стал рассматривать, что на дворе происходит: там Ванька и кучер вкатывали его коляску в сарай и никак не могли этого
сделать; к ним пришел наконец на помощь Симонов, поколотил одну или две половицы в сарае, уставил несколько наискось дышло, уперся в него грудью, велел другим переть в вагу, — и сразу вдвинули.
Приближались святки. Ученье скоро должно
было прекратиться. Раз вечером, наш» юноши в халатах и туфлях валялись по своим кроватям. Павел от нечего
делать разговаривал с Ванькой.
— Чего тут не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и ушел в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с собою, развернул ее перед свечкой и начал читать, то
есть из букв
делать бог знает какие склады, а из них сочетать какие только приходили ему в голову слова, и воображал совершенно уверенно, что он это читает!
— Это, значит, решено! — начал опять Плавин. — Теперь нам надобно
сделать расчет пространству, — продолжал он, поднимая глаза вверх и, видимо,
делая в голове расчет. —
Будет ли у вас в зале аршин семь вышины? — заключил он.
— Василий Мелентьич, давайте теперь рассчитаемте, что все
будет это стоить: во-первых, надобно поднять сцену и
сделать рамки для декораций, положим хоть штук четырнадцать; на одной стороне
будет нарисована лесная, а на другой — комнатная; понимаешь?
Павел сначала
было сделал на них голубое небо, потом стал выводить на нем корни и ветви, а около них размещать зеленые листочки.
Надобно
было видеть, что
делал этот человек.
Бритую хохлацкую голову и чуб он устроил: чуб — из конских волос, а бритую голову — из бычачьего пузыря, который без всякой церемонии натягивал на голову Павла и смазывал белилами с кармином, под цвет человечьей кожи, так что пузырь этот от лица не
было никакой возможности отличить; усы, чтобы они
были как можно длиннее, он тоже
сделал из конских волос.
Надобно
было подговорить некоего Разумова, бывшего гимназиста и теперь уже служившего в казенной палате, мальчишку очень бойкого, неглупого, но в корень развращенного, так что и женщин-то играть он брался не по любви к театру, а скорей из какого-то нахальства, чтобы иметь, возможность побесстыдничать и
сделать несколько неблагопристойных движений.
В день представления Ванька, по приказанию господ, должен
был то сбегать закупить свеч для освещения, то сцену вымести, то расставить стулья в зале; но всем этим действиям он придавал такой вид, что как будто бы
делал это по собственному соображению.
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже
был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это
было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это
делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно
было сказать только одно, что он целый день
пил и никогда не
был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он
был называем: «Гаврило Насосыч».
Бедный Еспер Иваныч и того уж не мог сообразить; приезжай к нему Мари, когда он еще
был здоров, он поместил бы ее как птичку райскую, а теперь Анна Гавриловна, когда уже сама
сделает что-нибудь, тогда привезет его в креслах показать ему.
— И вообразите, кузина, — продолжал Павел, — с месяц тому назад я ни йоты, ни бельмеса не знал по-французски; и когда вы в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман, то я
был такой подлец, что
делал вид, будто бы понимаю, тогда как звука не уразумел из того, что вы прочли.
— Что ж ты
будешь там одна в глуши
делать? — спросила ее Мари с участием.
— Вероятно! — отвечала с мелькнувшей на губах ее улыбкой Фатеева. — На днях как-то вздумал пикник для меня
делать… Весь beau monde здешний
был приглашен — дрянь ужасная все!
Михайло Поликарпыч совершенно уверен
был, что Павел это
делает не для поправления своих сведений, а так, чтобы только позамилостивить учителя.
Жена богатого и старинного подрядчика-обручника, постоянно проживавшего в Москве, она, чтобы ей самой
было от господ хорошо и чтобы не требовали ее ни на какую барскую работу, давным-давно убедила мужа платить почти тройной оброк; советовала ему то поправить иконостас в храме божием, то
сделать серебряные главы на церковь, чтобы таким образом, как жене украшателя храма божия, пользоваться почетом в приходе.
Он готов
был все
сделать и все перенести, лишь бы только не задерживал его отец и отпустил бы поскорее в Москву.
— Мысль Сперанского очень понятна и совершенно справедлива, — воскликнул Павел, и так громко, что Александра Григорьевна явно
сделала гримасу; так что даже полковник, сначала
было довольный разговорчивостью сына, заметил это и толкнул его ногой. Павел понял его, замолчал и стал кусать себе ногти.
— Тактом? — как бы переспросил Николай Силыч. — А кто, паря, больше их булдыхался и колотился лбом в Золотой Орде и подарки там
делал?.. Налебезят там, заручатся татарской милостью, приедут домой и давай душить своих, — этакий бы и у меня такт
был, и я бы сумел так
быть собирателем земли русской!
— Нельзя-с! — повторил Силантий. — Позвольте-с, я доложу, — прибавил он и, как бы сам не понимая, что
делает, отворил дверь, юркнул в нее и, как слышно
было, заперев ее, куда-то проворно побежал по дому.
— Все мы, и я и господа чиновники, — продолжал между тем Постен, — стали ему говорить, что нельзя же это, наконец, и что он хоть и муж, но
будет отвечать по закону… Он, вероятно, чтобы замять это как-нибудь, предложил Клеопатре Петровне вексель, но вскоре же затем, с новыми угрозами, стал требовать его назад… Что же оставалось с подобным человеком
делать, кроме того, что я предложил ей мой экипаж и лошадей, чтобы она ехала сюда.
— Надо
быть, что вышла, — отвечал Макар. — Кучеренко этот ихний прибегал ко мне; он тоже сродственником как-то моим себя почитает и думал, что я очень обрадуюсь ему: ай-мо, батюшка, какой дорогой гость пожаловал; да стану ему угощенье
делать; а я вон велел ему заварить кой-каких спиток чайных, дал ему потом гривенник… «Не ходи, говорю, брат больше ко мне, не-пошто!» Так он болтал тут что-то такое, что свадьба-то
была.
— Вероятно… Машу Кривцову, помните, я к вам приводила… хорошенькая такая… фрейлиной ее
сделали. Она старухе Тучковой как-то внучкой приходится; ну, а у этой ведь три сына под Бородиным
были убиты, она и писала государю, просила за внучку; ту и
сделали для нее фрейлиной.
— И прекрасно
сделала: не век же ей
было подставлять ему свою голову! — произнес Павел серьезно. Он видел, что Анна Гавриловна относилась к m-me Фатеевой почему-то не совсем приязненно, и хотел в этом случае поспорить с ней.
— Как кто? Этакого слабого человека целую неделю поймя
поили, а потом стали дразнить. Господин Постен в глазах при нем почесть что в губы поцеловал Клеопатру Петровну… его и взорвало; он и кинулся с ножом, а тут набрали какой-то сволочи чиновничишков, связали его и стали пужать, что в острог его посадят; за неволю дал вексель, чтобы откупиться только… Так разве благородные господа
делают?
— Действительно, — продолжал Павел докторальным тоном, — он бросился на нее с ножом, а потом, как все дрянные люди в подобных случаях
делают, испугался очень этого и дал ей вексель; и она, по-моему, весьма благоразумно
сделала, что взяла его; потому что жить долее с таким пьяницей и негодяем недоставало никакого терпения, а оставить его и самой умирать с голоду тоже
было бы весьма безрассудно.
— Какое дело-то
делать? — спросил
было Ванька, сначала довольно грубо.
— Какое дело
делать! — повторил Макар Григорьев. — А вот я тебя сейчас рылом ткну: что, барина платье надо
было убрать, али нет?
— Справедливое слово, Михайло Поликарпыч, — дворовые — дармоеды! — продолжал он и там бунчать, выправляя свой нос и рот из-под подушки с явною целью, чтобы ему ловчее
было храпеть, что и принялся он
делать сейчас же и с замечательной силой. Ванька между тем, потихоньку и, видимо, опасаясь разбудить Макара Григорьева, прибрал все платье барина в чемодан, аккуратно постлал ему постель на диване и сам сел дожидаться его; когда же Павел возвратился, Ванька не утерпел и излил на него отчасти гнев свой.
—
Сделайте милость, очень
буду рад! — отвечал Павел и, тряхнув кудрями, раскланялся и ушел.
— Ах,
сделайте одолжение, я очень
буду рад с вами жить, — подхватил Павел простодушно. Ему начал его новый знакомый уже нравиться. — А скажите, это далеко отсюда?
— Ее обвинили, — отвечал как-то необыкновенно солидно Марьеновский, — и речь генерал-прокурора
была, по этому делу, блистательна. Он разбил ее на две части: в первой он доказывает, что m-me Лафарж могла
сделать это преступление, — для того он привел почти всю ее биографию, из которой видно, что она
была женщина нрава пылкого, порывистого, решительного; во второй части он говорит, что она хотела
сделать это преступление, — и это доказывает он ее нелюбовью к мужу, ссорами с ним, угрозами…
У Еспера Иваныча он продолжал бывать очень редко, но и то
делал с величайшим усилием над собой — до того ему там
было скучно.
— Не толще, чем у вашего папеньки. Я бочки
делаю, а он в них вино сыропил, да разбавлял, — отвечал Макар Григорьев, от кого-то узнавший, что отец Салова
был винный откупщик, — кто почестнее у этого дела стоит, я уж и не знаю!.. — заключил он многознаменательно.
В оставленном им обществе, между тем, инженер тоже хотел
было представить и передразнить Каратыгина [Каратыгин Василий Андреевич (1802—1853) — известный актер-трагик.] и Толченова [Толченов Павел Иванович (1787—1862) — артист московской и петербургской трупп на ролях резонеров.], но
сделал это так неискусно, так нехудожественно, что даже сам заметил это и, не докончив монолога, на словах уже старался пояснить то, что он хотел передать.
— За неволю вам люди
будут худо
делать, если вы их, когда они даже не виноваты, так браните, — заметил ему Павел.
— Дурно-с вы
делаете! — произнес Александр Иванович. — У нас еще Владимир, наше красное солнышко, сказал: «Руси
есть веселие пити!» Я не знаю — я ужасно люблю князя Владимира. Он ничего особенно путного не
сделал, переменил лишь одно идолопоклонство на другое, но — красное солнышко, да и только!
— Непременно! — отвечал Павел. — Но только как досадно: вакации мои кончаются, и мне надо
будет ехать в Москву — когда же мне это
сделать?
Полковник наконец понял, что все это она ему врала, но так как он терпеть не мог всякой лжи, то очень
был рад, когда их позвали обедать и дали ему возможность отделаться от своей собеседницы. За обедом, впрочем, его вздумала также занять и m-me Фатеева, но только
сделала это гораздо поумнее, чем m-lle Прыхина.
Выйдя на двор, гостьи и молодой хозяин сначала направились в яровое поле, прошли его, зашли в луга, прошли все луга, зашли в небольшой перелесок и тот весь прошли. В продолжение всего этого времени, m-lle Прыхина беспрестанно уходила то в одну сторону, то в другую, видимо, желая оставлять Павла с m-me Фатеевой наедине. Та вряд ли даже, в этом случае,
делала ей какие-либо особенные откровенности, но она сама догадалась о многом: о, в этом случае m-lle Прыхина
была преопытная и предальновидная!
— Я… французских писателей, как вообще всю их нацию, не очень люблю!.. Может
быть, французы в сфере реальных знаний и много
сделали великого; но в сфере художественной они непременно свернут или на бонбоньерку, или на водевильную песенку.