Неточные совпадения
Платьев-то нет у ней никаких… то
есть никаких-с, а тут точно в гости собралась, приоделась, и не то чтобы что-нибудь, а так, из ничего всё
сделать сумеют: причешутся, воротничок там какой-нибудь чистенький, нарукавнички, ан совсем другая особа выходит, и помолодела и похорошела.
«Ну что это за вздор такой я
сделал, — подумал он, — тут у них Соня
есть, а мне самому надо».
Ну как же-с, счастье его может устроить, в университете содержать, компаньоном
сделать в конторе, всю судьбу его обеспечить; пожалуй, богачом впоследствии
будет, почетным, уважаемым, а может
быть, даже славным человеком окончит жизнь!
Ясно, что теперь надо
было не тосковать, не страдать пассивно, одними рассуждениями, о том, что вопросы неразрешимы, а непременно что-нибудь
сделать, и сейчас же, и поскорее.
«Действительно, я у Разумихина недавно еще хотел
было работы просить, чтоб он мне или уроки достал, или что-нибудь… — додумывался Раскольников, — но чем теперь-то он мне может помочь? Положим, уроки достанет, положим, даже последнею копейкой поделится, если
есть у него копейка, так что можно даже и сапоги купить, и костюм поправить, чтобы на уроки ходить… гм… Ну, а дальше? На пятаки-то что ж я
сделаю? Мне разве того теперь надобно? Право, смешно, что я пошел к Разумихину…»
Знакомая эта
была Лизавета Ивановна, или просто, как все звали ее, Лизавета, младшая сестра той самой старухи Алены Ивановны, коллежской регистраторши и процентщицы, у которой вчера
был Раскольников, приходивший закладывать ей часы и
делать свою пробу…
Старуха же уже
сделала свое завещание, что известно
было самой Лизавете, которой по завещанию не доставалось ни гроша, кроме движимости, стульев и прочего; деньги же все назначались в один монастырь в Н—й губернии, на вечный помин души.
Во-первых, надо
было петлю
сделать и к пальто пришить, — дело минуты.
О том, что дело надо
сделать топором, решено им
было уже давно.
Даже недавнюю пробусвою (то
есть визит с намерением окончательно осмотреть место) он только пробовал
было сделать, но далеко не взаправду, а так: «дай-ка, дескать, пойду и опробую, что мечтать-то!» — и тотчас не выдержал, плюнул и убежал, в остервенении на самого себя.
Заглянув случайно, одним глазом, в лавочку, он увидел, что там, на стенных часах, уже десять минут восьмого. Надо
было и торопиться, и в то же время
сделать крюк: подойти к дому в обход, с другой стороны…
И если бы в ту минуту он в состоянии
был правильнее видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его, понять при этом, сколько затруднений, а может
быть, и злодейств, еще остается ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может
быть, что он бросил бы все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже за себя, а от одного только ужаса и отвращения к тому, что он
сделал.
Мучительная, темная мысль поднималась в нем — мысль, что он сумасшествует и что в эту минуту не в силах ни рассудить, ни себя защитить, что вовсе, может
быть, не то надо
делать, что он теперь
делает…
— Ну, что же
делать? Значит, назад. Э-эх! А я
было думал денег достать! — вскричал молодой человек.
Он плохо теперь помнил себя; чем дальше, тем хуже. Он помнил, однако, как вдруг, выйдя на канаву, испугался, что мало народу и что тут приметнее, и хотел
было поворотить назад в переулок. Несмотря на то, что чуть не падал, он все-таки
сделал крюку и пришел домой с другой совсем стороны.
Это
была девушка… впрочем, она мне даже нравилась… хотя я и не
был влюблен… одним словом, молодость, то
есть я хочу сказать, что хозяйка мне
делала тогда много кредиту и я вел отчасти такую жизнь… я очень
был легкомыслен…
И бегу, этта, я за ним, а сам кричу благим матом; а как с лестницы в подворотню выходить — набежал я с размаху на дворника и на господ, а сколько
было с ним господ, не упомню, а дворник за то меня обругал, а другой дворник тоже обругал, и дворникова баба вышла, тоже нас обругала, и господин один в подворотню входил, с дамою, и тоже нас обругал, потому мы с Митькой поперек места легли: я Митьку за волосы схватил и повалил и стал тузить, а Митька тоже, из-под меня, за волосы меня ухватил и стал тузить, а
делали мы то не по злобе, а по всей то есь любови, играючи.
— Задремал, должно
быть, спросонья, — проговорил, наконец, Разумихин, вопросительно смотря на Зосимова; тот
сделал легкий отрицательный знак головой.
Это
был господин немолодых уже лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией, который начал тем, что остановился в дверях, озираясь кругом с обидно-нескрываемым удивлением и как будто спрашивал взглядами: «Куда ж это я попал?» Недоверчиво и даже с аффектацией [С аффектацией — с неестественным, подчеркнутым выражением чувств (от фр. affecter —
делать что-либо искусственным).] некоторого испуга, чуть ли даже не оскорбления, озирал он тесную и низкую «морскую каюту» Раскольникова.
— То-то и
есть, что они все так
делают, — отвечал Заметов, — убьет-то хитро, жизнь отваживает, а потом тотчас в кабаке и попался. На трате-то их и ловят. Не все же такие, как вы, хитрецы. Вы бы в кабак не пошли, разумеется?
Раскольников начал понимать, что он, может
быть, плохо
сделал, уговорив перенести сюда раздавленного.
— И всё дело испортите! — тоже прошептал, из себя выходя, Разумихин, — выйдемте хоть на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, — продолжал он полушепотом, уж на лестнице, — что давеча нас, меня и доктора, чуть не прибил! Понимаете вы это! Самого доктора! И тот уступил, чтобы не раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. И теперь улизнет, коли раздражать
будете, ночью-то, да что-нибудь и
сделает над собой…
— Что мне теперь
делать, Дмитрий Прокофьич? — заговорила Пульхерия Александровна, чуть не плача. — Ну как я предложу Роде не приходить? Он так настойчиво требовал вчера отказа Петру Петровичу, а тут и его самого велят не принимать! Да он нарочно придет, как узнает, и… что тогда
будет?
Кстати, маменька, я одну непростительную вещь вчера
сделал; подлинно не в своем
был уме.
— Я… я… зашла на одну минуту, простите, что вас обеспокоила, — заговорила она, запинаясь. — Я от Катерины Ивановны, а ей послать
было некого. А Катерина Ивановна приказала вас очень просить
быть завтра на отпевании, утром… за обедней… на Митрофаниевском, а потом у нас… у ней… откушать… Честь ей
сделать… Она велела просить.
— Постараюсь непременно… непременно, — отвечал Раскольников, привстав тоже и тоже запинаясь и не договаривая… —
Сделайте одолжение, садитесь, — сказал он вдруг, — мне надо с вами поговорить. Пожалуйста, — вы, может
быть, торопитесь, —
сделайте одолжение, подарите мне две минуты…
— Она просит вас
сделать нам честь на отпевании в церкви
быть завтра, а потом уж к ней прибыть, на поминки.
По-моему, если бы Кеплеровы и Ньютоновы открытия, вследствие каких-нибудь комбинаций, никоим образом не могли бы стать известными людям иначе как с пожертвованием жизни одного, десяти, ста и так далее человек, мешавших бы этому открытию или ставших бы на пути как препятствие, то Ньютон имел бы право, и даже
был бы обязан… устранить этих десять или сто человек, чтобы
сделать известными свои открытия всему человечеству.
Да вот, кстати же! — вскрикнул он, чему-то внезапно обрадовавшись, — кстати вспомнил, что ж это я!.. — повернулся он к Разумихину, — вот ведь ты об этом Николашке мне тогда уши промозолил… ну, ведь и сам знаю, сам знаю, — повернулся он к Раскольникову, — что парень чист, да ведь что ж
делать, и Митьку вот пришлось обеспокоить… вот в чем дело-с, вся-то суть-с: проходя тогда по лестнице… позвольте: ведь вы в восьмом часу были-с?
— Если б у них
были факты, то
есть настоящие факты, или хоть сколько-нибудь основательные подозрения, тогда бы они действительно постарались скрыть игру: в надежде еще более выиграть (а впрочем, давно бы уж обыск
сделали!).
— Стой! — закричал Разумихин, хватая вдруг его за плечо, — стой! Ты наврал! Я надумался: ты наврал! Ну какой это подвох? Ты говоришь, что вопрос о работниках
был подвох? Раскуси: ну если б это ты
сделал, мог ли б ты проговориться, что видел, как мазали квартиру… и работников? Напротив: ничего не видал, если бы даже и видел! Кто ж сознается против себя?
«Нет, те люди не так сделаны; настоящий властелин,кому все разрешается, громит Тулон,
делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же, по смерти, ставят кумиры, — а стало
быть, и все разрешается. Нет, на этаких людях, видно, не тело, а бронза!»
Раскольников шел грустный и озабоченный; он очень хорошо помнил, что вышел из дому с каким-то намерением, что надо
было что-то
сделать и поспешить, но что именно — он позабыл.
— Мне показалось, что говорил. Давеча, как я вошел и увидел, что вы с закрытыми глазами лежите, а сами
делаете вид, — тут же и сказал себе: «Это тот самый и
есть!»
— Справедливее? А почем знать, может
быть, это и
есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно
сделал! — ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь.
Все в том, что я действительно принес несколько хлопот и неприятностей многоуважаемой вашей сестрице; стало
быть, чувствуя искреннее раскаяние, сердечно желаю, — не откупиться, не заплатить за неприятности, а просто-запросто
сделать для нее что-нибудь выгодное, на том основании, что не привилегию же в самом деле взял я
делать одно только злое.
— И зачем, зачем вам уезжать! — с упоением разливался он восторженною речью, — и что вы
будете делать в городишке?
— Била! Да что вы это! Господи, била! А хоть бы и била, так что ж! Ну так что ж? Вы ничего, ничего не знаете… Это такая несчастная, ах, какая несчастная! И больная… Она справедливости ищет… Она чистая. Она так верит, что во всем справедливость должна
быть, и требует… И хоть мучайте ее, а она несправедливого не
сделает. Она сама не замечает, как это все нельзя, чтобы справедливо
было в людях, и раздражается… Как ребенок, как ребенок! Она справедливая, справедливая!
— А вам разве не жалко? Не жалко? — вскинулась опять Соня, — ведь вы, я знаю, вы последнее сами отдали, еще ничего не видя. А если бы вы все-то видели, о господи! А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да на прошлой еще неделе! Ох, я! Всего за неделю до его смерти. Я жестоко поступила! И сколько, сколько раз я это
делала. Ах, как теперь, целый день вспоминать
было больно!
«Мария же, пришедши туда, где
был Иисус, и увидев его, пала к ногам его; и сказала ему: господи! если бы ты
был здесь, не умер бы брат мой. Иисус, когда увидел ее плачущую и пришедших с нею иудеев плачущих, сам восскорбел духом и возмутился. И сказал: где вы положили его? Говорят ему: господи! поди и посмотри. Иисус прослезился. Тогда иудеи говорили: смотри, как он любил его. А некоторые из них сказали: не мог ли сей, отверзший очи слепому,
сделать, чтоб и этот не умер?»
— Потом поймешь. Разве ты не то же
сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь… свою (это все равно!) Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной… Но ты выдержать не можешь и, если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало
быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдем!
Ведь вот
будь вы действительно, на самом-то деле преступны али там как-нибудь замешаны в это проклятое дело, ну стали бы вы, помилуйте, сами напирать, что не в бреду вы все это
делали, а, напротив, в полной памяти?
Стало
быть, если не явится никаких больше фактов (а они не должны уже более являться, не должны, не должны!), то… то что же могут с ним
сделать?
Стал я ему докладывать все, как
было, и стал он по комнате сигать и себя в грудь кулаком бил: «Что вы, говорит, со мной, разбойники,
делаете?
Соня поспешила тотчас же передать ей извинение Петра Петровича, стараясь говорить вслух, чтобы все могли слышать, и употребляя самые отборно почтительные выражения, нарочно даже подсочиненные от лица Петра Петровича и разукрашенные ею. Она прибавила, что Петр Петрович велел особенно передать, что он, как только ему
будет возможно, немедленно прибудет, чтобы поговорить о делах наедине и условиться о том, что можно
сделать и предпринять в дальнейшем, и проч. и проч.
Что же касается до Петра Петровича, то я всегда
была в нем уверена, — продолжала Катерина Ивановна Раскольникову, — и уж, конечно, он не похож… — резко и громко и с чрезвычайно строгим видом обратилась она к Амалии Ивановне, отчего та даже оробела, — не похож на тех ваших расфуфыренных шлепохвостниц, которых у папеньки в кухарки на кухню не взяли бы, а покойник муж, уж конечно, им бы честь
сделал, принимая их, и то разве только по неистощимой своей доброте.
— Да что я
сделал такое! Перестанете ли вы говорить вашими вздорными загадками! Или вы, может,
выпивши?
Потом я
было опять забыл, но когда вы стали вставать, то из правой переложили в левую и чуть не уронили; я тут опять вспомнил, потому что мне тут опять пришла та же мысль, именно, что вы хотите, тихонько от меня, благодеяние ей
сделать.
Ну и решил, что вам действительно передо мной совестно такие куши давать и, кроме того, может
быть, подумал я, он хочет ей сюрприз
сделать, удивить ее, когда она найдет у себя в кармане целых сто рублей.