Неточные совпадения
В отношении его
она старалась представиться в одно и то
же время матерью строгою и страстною.
В самом
же деле он был только игрушкой
ее самолюбия.
По переезде Александры Григорьевны из Петербурга в деревню, Вихров, вместе с другим дворянством, познакомился с
ней и на первом
же визите объяснил
ей: «Я приехал представиться супруге генерал-адъютанта моего государя!»
Феномен этот — мой сосед по деревне, отставной полковник Вихров, добрый и в то
же врем» бешеный, исполненный высокой житейской мудрости и вместе с тем необразованный, как простой солдат!» Александра Григорьевна, по самолюбию своему, не только сама себя всегда расхваливала, но даже всех других людей, которые приходили с
ней в какое-либо соприкосновение.
— Сережа!.. — обратилась Александра Григорьевна к сыну. — Отчего ты Пашу не занимаешь?.. Поди, покажи ему на пруду, как рыбки по звонку выходят… Soyez donc aimable! [Будьте
же любезны! (франц.).] — прибавила
она по-французски.
Паша сначала не обратил большого внимания на это известие; но тетенька действительно приехала, и привезенный
ею сынок
ее — братец Сашенька — оказался почти ровесником Павлу: такой
же был черненький мальчик и с необыкновенно востренькими и плутоватыми глазками.
— У меня нет; но у папаши есть, — отвечал Павел с одушевлением и сейчас
же пошел к ключнице и сказал
ей: — Афимья, давай мне скорей папашино ружье из чулана.
Потом он видел, что
она, вместе с скотником, ушла в лес. Поутру
же он заметил, что полковник сидел у окна сердитым более обыкновенного.
— Он, батюшка!.. Кому
же, окромя его — варвара!.. Я, батюшка, Михайло Поликарпыч, виновата уж, — обратилась
она к полковнику, — больно злоба-то меня на него взяла: забежала в Петрушино к егерю Якову Сафонычу. «Не подсидишь ли, говорю, батюшка, на лабазе [Лабаз — здесь полати в лесу, полок или помост на деревьях, откуда бьют медведей.]; не подстрелишь ли злодея-то нашего?» Обещался прийти.
Но вряд ли все эти стоны и рыдания
ее не были устроены нарочно, только для одного барина; потому что, когда Павел нагнал
ее и сказал
ей: «Ты скажи
же мне, как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала
она ему совершенно покойно.
Телега сейчас
же была готова. Павел, сам правя, полетел на
ней в поле, так что к нему едва успели вскочить Кирьян и Сафоныч. Подъехали к месту поражения. Около куста распростерта была растерзанная корова, а невдалеке от
нее, в луже крови, лежал и медведь: он очень скромно повернул голову набок и как бы не околел, а заснул только.
— Мне часто приходило в голову, — начала
она тем
же расслабленным голосом, — зачем это мы остаемся жить, когда теряем столь близких и дорогих нам людей?..
Умненький сынок
ее сейчас
же поспешил помочь матери и поставил перед гостем маленький столик.
— И трудно, ваше высокопревосходительство, другим такие иметь: надобно тоже, чтобы посуда была чистая, корова чистоплотно выдоена, — начала было
она; но Ардальон Васильевич сурово взглянул на жену.
Она поняла его и сейчас
же замолчала: по своему необразованию и стремительному характеру, Маремьяна Архиповна нередко таким образом провиралась.
Вошла Анна Гавриловна с чайным подносом в руках. Разнеся чай,
она не уходила, а осталась тут
же в кабинете.
— Что
же пишет
она? — спросил он с бегающими глазами.
Анна Гавриловна, — всегда обыкновенно переезжавшая и жившая с Еспером Иванычем в городе, и видевши, что он почти каждый вечер ездил к князю, — тоже, кажется, разделяла это мнение, и один только ум и высокие качества сердца удерживали
ее в этом случае: с достодолжным смирением
она сознала, что не могла
же собою наполнять всю жизнь Еспера Иваныча, что, рано или поздно, он должен был полюбить женщину, равную ему по положению и по воспитанию, — и как некогда принесла ему в жертву свое материнское чувство, так и теперь задушила в себе чувство ревности, и (что бы там на сердце ни было) по-прежнему была весела, разговорчива и услужлива, хотя впрочем,
ей и огорчаться было не от чего…
— Что
же, это будет хорошо! — отвечала
она после небольшой паузы.
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда
ее сыновья жили еще при
ней, тоже был в доме театр; на этом основании
она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (
ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа
ее, служившего контролером в той
же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он целый день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
Впрочем, вышел новый случай, и Павел не удержался: у директора была дочь, очень милая девушка, но
она часто бегала по лестнице — из дому в сад и из саду в дом; на той
же лестнице жил молодой надзиратель; любовь их связала так, что их надо было обвенчать; вслед
же за тем надзиратель был сделан сначала учителем словесности, а потом и инспектором.
— Так за что
же и судить его? Тему вы сами одобрили, а выполнена
она — сколько вот я, прочтя сочинение, вижу — прекрасно!
М-me Фатеева говорила: «Это такой человек, что сегодня раскается, а завтра опять сделает то
же!» Сначала Мари только слушала
ее, но потом и сама начала говорить.
— Уже?.. — проговорила
она. — Вы, смотрите
же, ходите к нам чаще!
Мари была далеко не красавица, но необыкновенно миловидна: ум и нравственная прелесть Еспера Иваныча ясно проглядывали в выражении
ее молодого лица, одушевленного еще сверх того и образованием, которое, чтобы угодить своему другу, так старалась
ей дать княгиня; m-me Фатеева, сидевшая, по обыкновению, тут
же, глубоко-глубоко спрятавшись в кресло, часто и подолгу смотрела на Павла, как он вертелся и финтил перед совершенно спокойно державшею себя Мари.
— Отчего
же? — спросила, обертываясь к
ней, Мари.
— И ваше такое
же мнение? — спросил
ее Павел.
— Когда
же вы прекратите вашу музыку? Я наконец умираю со скуки! — воскликнула
она.
Мари вся покраснела, и надо полагать, что разговор этот
она передала от слова до слова Фатеевой, потому что в первый
же раз, как та поехала с Павлом в одном экипаже (по величайшему своему невниманию, муж часто за
ней не присылал лошадей, и в таком случае Имплевы провожали
ее в своем экипаже, и Павел всегда сопровождал
ее), — в первый
же раз, как они таким образом поехали, m-me Фатеева своим тихим и едва слышным голосом спросила его...
— Но я не то, что сам напечатаю, а отнесу
ее к какому-нибудь книгопродавцу, — объяснил Павел, — что ж, тот не убьет
же меня за это: понравится ему — возьмет он, а не понравится — откажется! Печатаются повести гораздо хуже моей.
— Ей-богу, я ни в чем тут не виновата! — возразила Мари серьезно. — Как
же я должна была поступить?
Павел пробовал было хоть на минуту остаться с
ней наедине, но решительно это было невозможно, потому что
она то укладывала свои ноты, книги, то разговаривала с прислугой; кроме того, тут
же в комнате сидела, не сходя с места, m-me Фатеева с прежним могильным выражением в лице; и, в заключение всего, пришла Анна Гавриловна и сказала моему герою: «Пожалуйте, батюшка, к барину; он один там у нас сидит и дожидается вас».
В гостиной Вихровы застали довольно большое общество: самую хозяйку, хоть и очень постаревшую, но по-прежнему с претензиями одетую и в тех
же буклях 30-х годов, сына
ее в расстегнутом вицмундире и в эполетах и монаха в клобуке, с пресыщенным несколько лицом, в шелковой гроденаплевой [Гроденапль — плотная ткань, род тафты, от франц. gros de Naples.] рясе, с красивыми четками в руках и в чищенных сапогах, — это был настоятель ближайшего монастыря, отец Иоаким, человек ученый, магистр богословия.
— Как
же бесполезный?.. — протянул отец Иоаким. — Язык древних философов, ораторов, поэтов, язык ныне медицины, — разъяснял он
ей.
— Но как
же и музыки нет, когда
она даже играет в балете? — продолжал правовед.
Павел, как только сел в экипаж, — чтобы избежать всяких разговоров с отцом, — притворился спящим, и в воображении его сейчас
же начал рисоваться образ Мари, а он как будто бы стал жаловаться
ей.
— Что
же в
ней такое, сорок-то сороков церквей, что ли? — спросил явно насмешливым голосом Николай Силыч.
— Зачем
же она здесь? — говорил Павел, идя за Силантием по коридору.
— Venez donc! [Идите
же! (франц.).] — повторяла Фатеева еще настоятельнее и через несколько мгновений
она вошла в сопровождении довольно молодцоватого, но лет уже за сорок мужчины, — с лицом, видно, некогда красивым, но теперь истощенным, в щеголеватом штатском платье и с военным крестиком в петличке. Он, кажется, старался улыбаться своему положению.
— Monsieur Постен, а это мой друг, monsieur Поль! — проговорила m-me Фатеева скороговоркой, не глядя ни на того, ни на другого из рекомендуемых
ею лиц, а потом сама сейчас
же отошла и села к окну.
— А что
же вы не сказали того, что муж прежде всегда заставлял меня, чтоб я была любезна с вами? — проговорила
она, не оборачивая лица своего в комнату: вообще в тоне
ее голоса и во всех манерах было видно что-то раздраженное.
— Все мы, и я и господа чиновники, — продолжал между тем Постен, — стали ему говорить, что нельзя
же это, наконец, и что он хоть и муж, но будет отвечать по закону… Он, вероятно, чтобы замять это как-нибудь, предложил Клеопатре Петровне вексель, но вскоре
же затем, с новыми угрозами, стал требовать его назад… Что
же оставалось с подобным человеком делать, кроме того, что я предложил
ей мой экипаж и лошадей, чтобы
она ехала сюда.
— Зачем
же он у Постена, и почему он вам не отдает его? — говорил Павел, не глядя на
нее.
— С вами, по-моему, — продолжала Фатеева грустно-серьезным тоном, —
она очень нехорошо поступала;
она видела ваши чувства к себе, почему
же она не сказала вам, что любит другого?
— Хорошо еще и то, — произнес с грустной насмешкой Павел, — что обманывали по крайней мере с благодетельною целью!.. Что
же ее будущий супруг — господин офицер, гусар, генерал?
— Что
же, вы будете в Москве бывать у Еспера Иваныча и у молодых, когда их свадьба состоится? — спросила
она, глядя на него с участием.
— Всегда к вашим услугам, — отвечал
ей Павел и поспешил уйти. В голове у него все еще шумело и трещало; в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя к себе на квартиру, которая была по-прежнему в доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до самого утра, с открытыми глазами, не спав и в то
же время как бы ничего не понимая, ничего не соображая и даже ничего не чувствуя.
— Что
же, если он любил
ее, — возразил Павел грустным тоном.
Ванька вынул, что ему было сказано, а потом, проводив барина и нисколько не прибрав разбросанных из чемодана вещей, сейчас
же отправился на свою осоку, улегся на
ней и мгновенно захрапел.
Возвестивший о
ее приходе лакей встретил
ее уже одетый в ливрейную шинель и шляпу, а в сенях к нему пристал еще лакей в такой
же форме; они бережно посадили княгиню в карету и сами стали на запятки.
— Что
же извозчика не взяла, ништо тебе! — сказал
ей Еспер Иваныч с укором.