Неточные совпадения
— На
Катишь Прыхину. Она хоть и недальняя, но чрезвычайно мне предана; а теперь я вас
не задерживаю. Может быть, что к обеду приедет муж.
— Происходило то… — отвечала ему Фатеева, — когда
Катя написала ко мне в Москву, разные приближенные госпожи, боясь моего возвращения, так успели его восстановить против меня, что, когда я приехала и вошла к нему, он
не глядит на меня,
не отвечает на мои слова, — каково мне было это вынести и сделать вид, что как будто бы я
не замечаю ничего этого.
— Да бог с ним и с его духовной! По векселю и на свою седьмую часть я и без нее получила бы все имение!.. Я об этом ему ни слова и
не говорила!
Катишь и священник уж сказали ему о том.
Юлия на это ей ничего
не сказала, но
Катишь очень хорошо видела, что она сильно ее заинтересовала Вихровым, а поэтому, поехав через неделю опять к Клеопатре Петровне, она и там
не утерпела и сейчас же той отрапортовала...
— Странная женщина, хочет своего адоратера
не показывать никому, —
не спрячешь уж! — произнесла
Катишь, оставшись одна и пожимая плечами.
«Завален работою, а в собрание, однако, едет!» — подумала Клеопатра Петровна и от такого невнимания Вихрова даже заболела.
Катишь Прыхина, узнав об ее болезни, немедленно прискакала утешать ее, но Клеопатра Петровна и слушать ее
не хотела: она рыдала, металась по постели и все выговаривала подруге...
Когда они вышли в переднюю, оказалось, что столь срамимые плисовые сапоги принадлежали
Катишь, и никто из лакеев
не хотел даже нагнуться и подать их ей, так что она сама поспешила, отвернувшись к стене, кое-как натянуть их на ногу.
Слухи эти дошли, разумеется, и до Юленьки Захаревской; она при этом сделала только грустно-насмешливую улыбку. Но кто больше всех в этом случае ее рассердил — так это
Катишь Прыхина: какую та во всей этой истории играла роль, на языке порядочной женщины и ответа
не было. Юлия хотя была и совершенно чистая девушка, но, благодаря дружбе именно с этой m-lle Прыхиной и почти навязчивым ее толкованиям, понимала уже все.
— И ничего интересного
не услышишь, — заметила ей с насмешкой Прыхина, и затем, заметив, что все уже интересное для Юлии рассказала, она встала, простилась с ней и побежала еще к одной своей подружке, чтоб рассказать ей об этом же.
Катишь каждою новостью любила поделиться со всеми своими приятельницами.
Катишь почти знала, что она
не хороша собой, но она полагала, что у нее бюст был очень хорош, и потому она любила на себя смотреть во весь рост… перед этим трюмо теперь она сняла с себя все платье и, оставшись в одном только белье и корсете, стала примеривать себе на голову цветы, и при этом так и этак поводила головой, делала глазки, улыбалась, зачем-то поднимала руками грудь свою вверх; затем вдруг вытянулась, как солдат, и, ударив себя по лядвее рукою, начала маршировать перед зеркалом и даже приговаривала при этом: «Раз, два, раз, два!» Вообще в ней были некоторые солдатские наклонности.
Далее, конечно,
не стоило бы и описывать бального ужина, который походил на все праздничные ужины, если бы в продолжение его
не случилось одно весьма неприятное происшествие: Кергель, по своей ветрености и необдуманности, вдруг вздумал, забыв все, как он поступил с
Катишь Прыхиной, кидать в нее хлебными шариками. Она сначала делала вид, что этого
не замечает, а в то же время сама краснела и волновалась. Наконец, терпение лопнуло; она ему громко и на весь стол сказала...
— Говорят вам — перестаньте, а
не то я тарелкой в вас пущу! — сказала
Катишь с дрожащими уже губами.
Вихров,
не находя, о чем бы больше говорить с невестой, отошел и сел около
Катишь.
Дальновидную
Катишь в этом случае было трудней обмануть, чем кого-либо. Она сразу поняла истинную причину решения Юлии — выйти замуж, и вместе с тем глубоко в душе
не одобряла ее выбор: Живин всегда ей казался слишком обыкновенным, слишком прозаическим человеком.
— Monsieur Кергель занимал такое место, на котором другие тысячи наживали, а у него сотни рублей
не осталось, — произнесла m-lle
Катишь и махнула при этом носом в сторону.
Наконец, они отправились в знакомый нам собор; Вихров поехал потом за невестой. Ту вывели какие-то две полные дамы; за ними шла
Катишь, расфранченная, но с целыми потоками слез по щекам, которые вряд ли
не были немножко и подрумянены.
— Тсс, тише!
Не смейте этого говорить про умирающую! — перебила его басом
Катишь. — То-то и несчастье наше, что ваши-то черты милей, видно, всех были и незаменимы уж ничьими.
Катишь и никогда почти
не обременяла его и жила всегда или своими трудами, или подарками от своих подруг.
— Еще бы
не приехать! — подхватила
Катишь. — Однако вы сегодня изволите сидеть, а
не лежать! — прибавила она Фатеевой.
— Merci за это, но еще, кроме того, — продолжала m-me Фатеева видимо беспокойным голосом, — мне маленькое наследство в Малороссии после дяди досталось; надобно бы было ехать получать его, а меня
не пускает ни этот доктор, ни эта несносная
Катишь.
Когда они возвратились к Клеопатре Петровне, она сидела уж за карточным столом, закутанная в шаль. На первых порах Клеопатра Петровна принялась играть с большим одушевлением: она обдумывала каждый ход, мастерски разыгрывала каждую игру; но Вихров отчасти с умыслом, а частью и от неуменья и рассеянности с самого же начала стал страшно проигрывать.
Катишь тоже подбрасывала больше карты, главное же внимание ее было обращено на больную, чтобы та
не очень уж агитировалась.
Вихрову
не удалось в другой раз побывать у Клеопатры Петровны.
Не прошло еще и недели, как он получил от
Катишь запечатанное черною печатью письмо.
— Клеопаша всегда желала быть похороненною в их приходе рядом с своим мужем. «Если, говорит, мы несогласно жили с ним в жизни, то пусть хоть на страшном суде явимся вместе перед богом!» — проговорила
Катишь и, кажется, вряд ли
не сама все это придумала, чтобы хоть этим немного помирить Клеопатру Петровну с ее мужем: она
не только в здешней, но и в будущей даже жизни желала устроивать счастье своих друзей.
Вихров дал ей денег и съездил как-то механически к господам, у которых дроги, — сказал им, что надо, и возвратился опять в свое Воздвиженское. Лежащая на столе, вся в белом и в цветах, Клеопатра Петровна ни на минуту
не оставляла его воображения. На другой день он опять как-то машинально поехал на вынос тела и застал, что священники были уже в домике, а на дворе стояла целая гурьба соборных певчих.
Катишь желала как можно параднее похоронить свою подругу. Гроб она также заказала пренарядный.
Гроб между тем подняли. Священники запели, запели и певчие, и все это пошло в соседнюю приходскую церковь. Шлепая по страшной грязи,
Катишь шла по средине улицы и вела только что
не за руку с собой и Вихрова; а потом, когда гроб поставлен был в церковь, она отпустила его и велела приезжать ему на другой день часам к девяти на четверке, чтобы после службы проводить гроб до деревни.
— И об ней, и она, наверно, будет определена, — отвечал Кергель и, осторожно перейдя на ту сторону, где стояла
Катишь, подошел к ней и начал ей передавать приятную новость; но
Катишь была
не такова: когда она что-нибудь делала для других, то о себе в эти минуты совершенно забывала.
Его очень часто навещали, хотя почти и
не видали его, Живин с женою и Кергель; но кто более всех доказал ему в этом случае дружбу свою, так это
Катишь.
Через неделю, когда доктор очень уж стал опасаться за жизнь больного, она расспросила людей, кто у Павла Михайлыча ближайшие родственники, — и когда ей сказали, что у него всего только и есть сестра — генеральша Эйсмонд, а Симонов, всегда обыкновенно отвозивший письма на почту, сказал ей адрес Марьи Николаевны,
Катишь не преминула сейчас же написать ей письмо и изложила его весьма ловко.
Катишь очень хорошо подозревала о некоторых отношениях Груши к Вихрову; но, имея привычку тщательнейшим образом скрывать подобные вещи, она, разумеется, ни одним звуком
не хотела намекнуть о том в письме к Марье Николаевне.
Сделавшись сестрой милосердия,
Катишь начала, нисколько
не конфузясь и совершенно беспощадно, смеяться над своей наружностью. Она знала, что теперь уже блистала нравственным достоинством. К письму вышеизложенному она подписалась.
Он, кажется, все это сам уж очень хорошо знал и только
не хотел расспросами еще более растравлять своих душевных ран; ходившей за ним безусыпно
Катишь он ласково по временам улыбался, пожимал у нее иногда руку; но как она сделает для него, что нужно, он сейчас и попросит ее
не беспокоиться и уходить: ему вообще, кажется, тяжело было видеть людей.
— Опасность миновалась: слаб еще, но
не опасен, — отвечала с важностью
Катишь. — Прошу вас в гостиную, — заключила она, показывая Мари на гостиную.
Никак
не ожидая, что Мари сама приедет,
Катишь и
не говорила даже Вихрову о том, что писала к ней.
— Я сейчас его приведу, — сказала
Катишь и пошла, но
не сейчас привела мальчика, а медлила — и медлила с умыслом.
Те, оставшись вдвоем, заметно конфузились один другого: письмами они уже сказали о взаимных чувствах, но как было начать об этом разговор на словах? Вихров, очень еще слабый и больной, только с любовью и нежностью смотрел на Мари, а та сидела перед ним, потупя глаза в землю, — и видно было, что если бы она всю жизнь просидела тут, то сама первая никогда бы
не начала говорить о том.
Катишь, решившая в своих мыслях, что довольно уже долгое время медлила, ввела, наконец, ребенка.
— Невозможно мне долее оставаться, — отвечала каким-то даже жалобным голосом
Катишь, — я уж два предписания получила,
не говорила только никому, — присовокупила она, как-то лукаво поднимая брови.