Неточные совпадения
— Не смею входить
в ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу сказать только одно, что дружба, по-моему, не должна выражаться на одних словах, а доказываться и на
деле: если вы действительно не
в состоянии будете поддерживать вашего сына
в гвардии,
то я буду его содержать, — не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему будет поставлено это
в первом пункте моего завещания.
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни
в чем не виновного, поставили
в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и как он потом сам, уже
в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец,
того на шинели снесли без чувств
в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько
дней умер, явно им засеченный…
Полковник был от души рад отъезду последнего, потому что мальчик этот,
в самом
деле, оказался ужасным шалуном: несмотря на
то, что все-таки был не дома, а
в гостях, он успел уже слазить на все крыши, отломил у коляски дверцы, избил маленького крестьянского мальчишку и, наконец, обжег себе
в кузнице страшно руку.
Павел с
тех пор почти каждый
день начал,
в сопровождении Титки и Куцки, ходить на охоту.
Ардальон Васильевич
в другом отношении тоже не менее супруги своей смирял себя: будучи от природы злейшего и крутейшего характера, он до
того унижался и кланялся перед дворянством, что
те наконец выбрали его
в исправники, надеясь на его доброту и услужливость; и он
в самом
деле был добр и услужлив.
Другой же сын их был
в это время занят совсем другим и несколько даже странным
делом: он болтал палкой
в помойной яме; с месяц
тому назад он
в этой же помойне, случайно роясь, нашел и выудил серебряную ложку, и с
тех пор это сделалось его любимым занятием.
У задней стены стояла мягкая, с красивым одеялом, кровать Еспера Иваныча:
в продолжение
дня он только и делал, что, с книгою
в руках,
то сидел перед столом,
то ложился на кровать.
Про Еспера Иваныча и говорить нечего: княгиня для него была святыней, ангелом чистым, пред которым он и подумать ничего грешного не смел; и если когда-то позволил себе смелость
в отношении горничной,
то в отношении женщины его круга он, вероятно, бежал бы
в пустыню от стыда, зарылся бы навеки
в своих Новоселках, если бы только узнал, что она его подозревает
в каких-нибудь, положим, самых возвышенных чувствах к ней; и таким образом все
дело у них разыгрывалось на разговорах, и
то весьма отдаленных, о безумной, например, любви Малек-Аделя к Матильде […любовь Малек-Аделя к Матильде.
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя, как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, — как у него выходило на бумаге совершенно
то же самое, что было и на оригинале, — он не мог дать себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли не
то ли же самое чувство
разделял и солдат Симонов, который с час уже пришел
в комнаты и не уходил, а, подпершись рукою
в бок, стоял и смотрел, как барчик рисует.
Павел был как бы
в тумане: весь этот театр, со всей обстановкой, и все испытанные там удовольствия показались ему какими-то необыкновенными, не воздушными, не на земле (а как и было на самом
деле — под землею) существующими — каким-то пиром гномов, одуряющим, не дающим свободно дышать, но
тем не менее очаровательным и обольстительным!
— Для чего это какие-то дураки выйдут, болтают между собою разный вздор, а другие дураки еще деньги им за
то платят?.. — говорил он,
в самом
деле решительно не могший во всю жизнь свою понять — для чего это люди выдумали театр и
в чем тут находят удовольствие себе!
В день представления Ванька, по приказанию господ, должен был
то сбегать закупить свеч для освещения,
то сцену вымести,
то расставить стулья
в зале; но всем этим действиям он придавал такой вид, что как будто бы делал это по собственному соображению.
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был
в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером
в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он целый
день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
Мари, Вихров и m-me Фатеева
в самом
деле начали видаться почти каждый
день, и между ними мало-помалу стало образовываться самое тесное и дружественное знакомство. Павел обыкновенно приходил к Имплевым часу
в восьмом; около этого же времени всегда приезжала и m-me Фатеева. Сначала все сидели
в комнате Еспера Иваныча и пили чай, а потом он вскоре после
того кивал им приветливо головой и говорил...
— А вот, кстати, — начал Павел, — мне давно вас хотелось опросить: скажите, что значил,
в первый
день нашего знакомства, этот разговор ваш с Мари о
том, что пишут ли ей из Коломны, и потом она сама вам что-то такое говорила
в саду, что если случится это — хорошо, а не случится — тоже хорошо.
Павел от огорчения
в продолжение двух
дней не был даже у Имплевых. Рассудок, впрочем, говорил ему, что это даже хорошо, что Мари переезжает
в Москву, потому что, когда он сделается студентом и сам станет жить
в Москве, так уж не будет расставаться с ней; но, как бы
то ни было, им овладело нестерпимое желание узнать от Мари что-нибудь определенное об ее чувствах к себе. Для этой цели он приготовил письмо, которое решился лично передать ей.
В остальную часть
дня Александра Григорьевна, сын ее, старик Захаревский и Захаревский старший сели играть
в вист. Полковник стал разговаривать с младшим Захаревским; несмотря на
то, что сына не хотел отдать
в военную, он, однако, кадетов очень любил.
Мари
в самом
деле, — когда Павел со свойственною всем юношам болтливостью, иногда по целым вечерам передавал ей свои разные научные и эстетические сведения, — вслушивалась очень внимательно, и если делала какое замечание,
то оно ясно показывало, что она до тонкости уразумевала
то, что он ей говорил.
— Когда лучше узнаю историю,
то и обсужу это! — отвечал Павел тоже сухо и ушел; но куда было
девать оставшиеся несколько часов до ночи? Павлу пришла
в голову мысль сходить
в дом к Есперу Иванычу и посмотреть на
те места, где он так счастливо и безмятежно провел около года, а вместе с
тем узнать, нет ли каких известий и от Имплевых.
— Вона, не могу! — воскликнул,
в свою очередь, Макар Григорьев. — Знаем ведь тоже: приходилось по делам-то нашим угощать бар-то, а своему господину уж не сделать
того… Слава тебе господи, сможем, не разоримся, — заключил Макар Григорьев и как-то самодовольно усмехнулся.
И точно, что — отдери он тогда меня, как хотелось ему
того, я бы — хоть бросай свое
дело; потому, как я спрошу после
того с какого-нибудь подчиненного своего али накажу их же пропойцу-мужичонка, — он мне прямо
в глаза бухнет: «Ты сам — сеченый!».
На Тверской Павлу, привыкшему вдыхать
в себя свежий провинциальный воздух, показалось, что совсем нечем дышать; а потом, когда он стал подъезжать к Кисловке,
то в самом
деле почувствовал какой-то кислый запах, и чем более он приближался к жилищу Макара Григорьева,
тем запах этот увеличивался.
Герой мой вышел от профессора сильно опешенный. «
В самом
деле мне, может быть, рано еще писать!» — подумал он сам с собой и решился пока учиться и учиться!.. Всю эту проделку с своим сочинением Вихров тщательнейшим образом скрыл от Неведомова и для этого даже не видался с ним долгое время. Он почти предчувствовал, что
тот тоже не похвалит его творения, но как только этот вопрос для него, после беседы с профессором, решился, так он сейчас же и отправился к приятелю.
— Ее обвинили, — отвечал как-то необыкновенно солидно Марьеновский, — и речь генерал-прокурора была, по этому
делу, блистательна. Он разбил ее на две части:
в первой он доказывает, что m-me Лафарж могла сделать это преступление, — для
того он привел почти всю ее биографию, из которой видно, что она была женщина нрава пылкого, порывистого, решительного; во второй части он говорит, что она хотела сделать это преступление, — и это доказывает он ее нелюбовью к мужу, ссорами с ним, угрозами…
Если какой-нибудь господин был довольно силен, он подавал прошение королю, и
тот передавал
дело его
в административный суд, — вот вам и несменяемость судей!
Тот сейчас же его понял, сел на корточки на пол, а руками уперся
в пол и, подняв голову на своей длинной шее вверх, принялся тоненьким голосом лаять — совершенно как собаки, когда они вверх на воздух на кого-то и на что-то лают; а Замин повалился,
в это время, на пол и начал, дрыгая своими коротенькими ногами, хрипеть и визжать по-свинячьи. Зрители, не зная еще
в чем
дело, начали хохотать до неистовства.
Он, например, очень хорошо знал, что кучер Петр мастерски ездит и правит лошадьми; Кирьян, хоть расторопен и усерден, но плут: если пошлют
в город,
то уж, наверно, мест
в пять заедет по своим
делам.
Вакация Павла приближалась к концу. У бедного полковника
в это время так разболелись ноги, что он и из комнаты выходить не мог. Старик, привыкший целый
день быть на воздухе, по необходимости ограничивался
тем, что сидел у своего любимого окошечка и посматривал на поля. Павел, по большей части, старался быть с отцом и развеселял его своими разговорами и ласковостью. Однажды полковник, прищурив свои старческие глаза и посмотрев вдаль, произнес...
Накануне отъезда, Павел снова призвал Петра и стал его Христом богом упрашивать, чтобы он
тех лошадей, на которых они поедут, сейчас бы загнал из поля, а
то, обыкновенно, их ловить ходят
в день отъезда и проловят целый
день.
В день отъезда, впрочем, старик не выдержал и с утра еще принялся плакать. Павел видеть этого не мог без боли
в сердце и без некоторого отвращения. Едва выдержал он минуты последнего прощания и благословения и, сев
в экипаж, сейчас же предался заботам, чтобы Петр не спутался как-нибудь с дороги. Но
тот ехал слишком уверенно: кроме
того, Иван, сидевший рядом с ним на козлах и любивший, как мы знаем, покритиковать своего брата, повторял несколько раз...
Павел решительно не знал куда
девать себя; Клеопатра Петровна тоже как будто бы пряталась и, совершенно как бы не хозяйка, села, с плутоватым, впрочем, выражением
в лице, на довольно отдаленный стул и посматривала на все это. Павел поместился наконец рядом с становою;
та приняла это прямо за изъявление внимания к ней.
—
В нашем споре о Жорж Занд, — перебил Павел Неведомова, —
дело совсем не
в том, — не
в разврате и не
в целомудрии; говорить и заботиться много об этом — значит, принимать один случайный факт за сущность
дела…
— Ну, так я, ангел мой, поеду домой, — сказал полковник
тем же тихим голосом жене. — Вообразите, какое положение, — обратился он снова к Павлу, уже почти шепотом, — дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок
в кори; так что мы целый
день —
то я дома, а Мари здесь,
то я здесь, а Мари дома… Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на что она похожа стала…
Его самого интересовало посмотреть, что с Неведомовым происходит. Он застал
того в самом
деле не спящим, но сидящим на своем диване и читающим книгу. Вихров, занятый последнее время все своей Клеопатрой Петровной, недели с две не видал приятеля и теперь заметил, что
тот ужасно переменился: похудел и побледнел.
— Ну, а эта госпожа не такого сорта, а это несчастная жертва, которой, конечно, камень не отказал бы
в участии, и я вас прошу на будущее время, — продолжал Павел несколько уже и строгим голосом, — если вам кто-нибудь что-нибудь скажет про меня,
то прежде, чем самой страдать и меня обвинять, расспросите лучше меня. Угодно ли вам теперь знать,
в чем было вчера
дело, или нет?
— «Посмотрите, — продолжал он рассуждать сам с собой, — какая цивилизованная и приятная наружность, какое умное и образованное лицо, какая складная и недурная речь, а между
тем все это не имеет под собою никакого содержания; наконец, она умна очень (Фатеева,
в самом
деле, была умная женщина), не суетна и не пуста по характеру, и только невежественна до последней степени!..»
Павел на другой же
день обошел всех своих друзей, зашел сначала к Неведомову.
Тот по-прежнему был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще жила
в номерах, но он, как сам признался Павлу, с нею не видался. Потом Вихров пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он уже больше не видался.
— Здорова, — отвечал торопливо Павел. —
Дело мое
в том, что мы затеваем театр устроить и просим, чтобы и вы с нами играли.
Он обрадовался мне, как какому-нибудь спасителю рода человеческого: целовал у меня руки, плакал и сейчас же стал жаловаться мне на своих горничных девиц, которые
днем и ночью оставляют его, больного, одного;
в то время, как он мучится
в предсмертной агонии, они по кухням шумят, пляшут, песни поют.
Войдя на другой
день рано поутру
в кухню, Павел там тоже застал хоть и глупую, но вместе с
тем и умилительную сцену.
Павел между
тем глядел
в угол и
в воображении своем представлял, что, вероятно,
в их длинной зале расставлен был стол, и труп отца, бледный и похолоделый, положен был на него, а теперь отец уже лежит
в земле сырой, холодной, темной!.. А что если он
в своем одночасье не умер еще совершенно и ожил
в гробу? У Павла сердце замерло, волосы стали дыбом при этой мысли. Он прежде всего и как можно скорее хотел почтить память отца каким-нибудь серьезно добрым
делом.
Герой мой очень хорошо видел, что
в сердце кузины дует гораздо более благоприятный для него ветер: все подробности прошедшего с Мари так живо воскресли
в его воображении, что ему нетерпеливо захотелось опять увидеть ее, и он через три — четыре
дня снова поехал к Эйсмондам; но — увы! — там произошло
то, чего никак он не ожидал.
— Нет, не умрете, — успокоивал ее Павел, а между
тем сам внимательно посмотрел ей
в лицо: она была
в самом
деле очень худа и бледна!
Вихров писал таким образом целый
день; все выводимые им образы все больше и больше яснели
в его воображении, так что он до мельчайших подробностей видел их лица, слышал тон голоса, которым они говорили, чувствовал их походку, совершенно знал все, что у них
в душе происходило
в тот момент, когда он их описывал.
Неведомов не заставил себя долго дожидаться: на другой же
день после отправки за ним экипажа он входил уже
в спальную к Павлу, когда
тот только что еще проснулся.
— Это я так, для красноречия, — отвечал Павел, чтобы успокоить приятеля. Он очень уж хорошо понимал, что
тот до сих пор еще был до безумия влюблен
в Анну Ивановну. От последнего ответа Неведомов,
в самом
деле, заметно успокоился.
Отчего и пьем мы все подрядчики… чтобы дух
в себе ободрить… а
то уж очень сумнительно и опасно, как об
делах своих раздумывать станешь.
Дедушка ваш… форсун он этакий был барин, рассердился наконец на это, призывает его к себе: «На вот, говорит, тебе, братец, и сыновьям твоим вольную; просьба моя одна к тебе, — не приходи ты больше ко мне назад!» Старик и сыновья ликуют; переехали сейчас
в город и заместо
того, чтобы за
дело какое приняться, — да, пожалуй, и не умеют никакого
дела, — и начали они пить, а сыновья-то, сверх
того, начали батьку бить: давай им денег! — думали, что деньги у него есть.
В тот же
день после обеда Вихров решился ехать к Фатеевой. Петр повез его тройкой гусем
в крытых санях. Иван
в наказание не был взят, а брать кого-нибудь из других людей Вихров не хотел затем, чтобы не было большой болтовни о
том, как он будет проводить время у Фатеевой.
Дело, впрочем, не совсем было так, как рассказывала Клеопатра Петровна: Фатеев никогда ничего не говорил Прыхиной и не просил ее, чтобы жена к нему приехала, — это Прыхина все выдумала, чтобы спасти состояние для своей подруги, и поставила
ту в такое положение, что, будь на месте Клеопатры Петровны другая женщина, она, может быть, и не вывернулась бы из него.