Неточные совпадения
Увидав Захаревских в церкви, Александра Григорьевна слегка мотнула им
головой;
те, в свою очередь, тоже издали поклонились ей почтительно: они знали, что Александра Григорьевна не любила, чтобы в церкви, и особенно во время службы, подходили к ней.
— Мне часто приходило в
голову, — начала она
тем же расслабленным голосом, — зачем это мы остаемся жить, когда теряем столь близких и дорогих нам людей?..
Тот встал, подошел к ней и, склонив
голову, принял почтительную позу. Александра Григорьевна вынула из кармана два письма и начала неторопливо.
Тот встал. Александра Григорьевна любезно расцеловалась с хозяйкой; дала поцеловать свою руку Ардальону Васильичу и старшему его сыну и — пошла. Захаревские, с почтительно наклоненными
головами, проводили ее до экипажа, и когда возвратились в комнаты,
то весь их наружный вид совершенно изменился: у Маремьяны Архиповны пропала вся ее суетливость и она тяжело опустилась на
тот диван, на котором сидела Александра Григорьевна, а Ардальон Васильевич просто сделался гневен до ярости.
— И
то пойду!.. Да хранит вас бог! — говорил полковник, склоняя
голову и уходя.
Еспер Иваныч одарил
ту с ног до
головы золотом.
Солдат слегка поддержал его под руку; поддержал также и Пашу; потом молодецки распахнул ворота, кивнул
головой кучеру, чтобы
тот въезжал, и бросился к крыльцу.
Тот вдруг бросился к нему на шею, зарыдал на всю комнату и произнес со стоном: «Папаша, друг мой, не покидай меня навеки!» Полковник задрожал, зарыдал тоже: «Нет, не покину, не покину!» — бормотал он; потом, едва вырвавшись из объятий сына, сел в экипаж: у него
голова даже не держалась хорошенько на плечах, а как-то болталась.
— Чего тут не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и ушел в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с собою, развернул ее перед свечкой и начал читать,
то есть из букв делать бог знает какие склады, а из них сочетать какие только приходили ему в
голову слова, и воображал совершенно уверенно, что он это читает!
Юноши наши задумали между
тем дело большое. Плавин, сидевший несколько времени с закрытыми глазами и закинув
голову назад, вдруг обратился к Павлу.
— То-то ты и представлял там какого-то Михайлова или Петрова, а ты бы лучше представил подленького и лукавого человечишку. По гримерской и бутафорской части, брат, ты, видно, сильнее!.. А ты поди сюда! — прибавил Николай Силыч Павлу. — В тебе есть лицедейская жилка — дай я тебя поцелую в макушку! — И он поцеловал действительно Павла в
голову.
Тот подошел к нему; он и его поцеловал в
голову.
Павел подумал и сказал. Николай Силыч, с окончательно просветлевшим лицом, мотнул ему еще раз
головой и велел садиться, и вслед за
тем сам уже не стал толковать ученикам геометрии и вызывал для этого Вихрова.
Перед экзаменом инспектор-учитель задал им сочинение на
тему: «Великий человек». По словесности Вихров тоже был первый, потому что прекрасно знал риторику и логику и, кроме
того, сочинял прекрасно. Счастливая мысль мелькнула в его
голове: давно уже желая высказать
то, что наболело у него на сердце, он подошел к учителю и спросил его, что можно ли, вместо заданной им
темы, написать на
тему: «Случайный человек»?
Сочинение это произвело, как и надо ожидать, страшное действие… Инспектор-учитель показал его директору;
тот — жене; жена велела выгнать Павла из гимназии. Директор, очень добрый в сущности человек, поручил это исполнить зятю.
Тот, собрав совет учителей и бледный, с дрожащими руками, прочел ареопагу [Ареопаг — высший уголовный суд в древних Афинах, в котором заседали высшие сановники.] злокачественное сочинение; учителя, которые были помоложе, потупили
головы, а отец Никита произнес, хохоча себе под нос...
— Здравствуйте! — отвечал ей
тот, приветливо кивая
головой.
Мари, Вихров и m-me Фатеева в самом деле начали видаться почти каждый день, и между ними мало-помалу стало образовываться самое тесное и дружественное знакомство. Павел обыкновенно приходил к Имплевым часу в восьмом; около этого же времени всегда приезжала и m-me Фатеева. Сначала все сидели в комнате Еспера Иваныча и пили чай, а потом он вскоре после
того кивал им приветливо
головой и говорил...
Героем моим, между
тем, овладел страх, что вдруг, когда он станет причащаться, его опалит небесный огонь, о котором столько говорилось в послеисповедных и передпричастных правилах; и когда, наконец, он подошел к чаше и повторил за священником: «Да будет мне сие не в суд и не в осуждение», — у него задрожали руки, ноги, задрожали даже
голова и губы, которыми он принимал причастие; он едва имел силы проглотить данную ему каплю — и
то тогда только, когда запил ее водой, затем поклонился в землю и стал горячо-горячо молиться, что бог допустил его принять крови и плоти господней!
«Неужели это, шельмец, он все сам придумал в
голове своей? — соображал он с удовольствием, а между
тем в нем заговорила несколько и совесть его: он по своим средствам совершенно безбедно мог содержать сына в Москве — и только в этом случае не стал бы откладывать и сберегать денег для него же.
— Нет, не
то, врешь, не
то!.. — возразил полковник, грозя Павлу пальцем, и не хотел, кажется, далее продолжать своей мысли. — Я жизни, а не
то что денег, не пожалею тебе; возьми вон мою
голову, руби ее, коли надо она тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж было обидно, что сын как будто бы совсем не понимает его горячей любви. — Не пятьсот рублей я тебе дам, а тысячу и полторы в год, только не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.
«Все дяденькино подаренье, а отцу и наплевать не хотел, чтобы
тот хоть что-нибудь сшил!» — пробурчал он про себя, как-то значительно мотнув
головой, а потом всю дорогу ни слова не сказал с сыном и только, уж как стали подъезжать к усадьбе Александры Григорьевны, разразился такого рода тирадой: «Да, вона какое Воздвиженское стало!..
— А потому, что пытанье это ведет часто к
тому, что
голова закружится. Мы видели этому прекрасный пример 14 декабря.
— Когда лучше узнаю историю,
то и обсужу это! — отвечал Павел тоже сухо и ушел; но куда было девать оставшиеся несколько часов до ночи? Павлу пришла в
голову мысль сходить в дом к Есперу Иванычу и посмотреть на
те места, где он так счастливо и безмятежно провел около года, а вместе с
тем узнать, нет ли каких известий и от Имплевых.
— Никого больше не прикажете принимать? — спросил
тот, модно склоняя пред ней
голову.
Всеми этими допытываниями он как бы хотел еще больше намучить и натерзать себя, а между
тем в
голове продолжал чувствовать ни на минуту не умолкающий шум.
— Всегда к вашим услугам, — отвечал ей Павел и поспешил уйти. В
голове у него все еще шумело и трещало; в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя к себе на квартиру, которая была по-прежнему в доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до самого утра, с открытыми глазами, не спав и в
то же время как бы ничего не понимая, ничего не соображая и даже ничего не чувствуя.
Полковник, начавший последнее время почти притрухивать сына, на это покачал только
головой и вздохнул; и когда потом проводил, наконец, далеко еще не оправившегося Павла в Москву,
то горести его пределов не было: ему казалось, что у него нет уже больше сына, что
тот умер и ненавидит его!.. Искаженное лицо солдата беспрестанно мелькало перед глазами старика.
У дверей Ванька встал наконец на ноги и, что-то пробурчав себе под нос, почти
головой отворил дверь и вышел. Через несколько минут после
того он вошел, с всклоченной
головой и с измятым лицом, к Павлу.
Павел ворочался и метался, и чем более проходило времени,
тем больше у него
голова горела и нервы расстраивались.
— Упражняетесь в этом!.. Прекрасно, прекрасно!.. У вас положительное дарование! — И профессор мотнул Вихрову
головой в знак
того, чтобы
тот садился.
И профессор опять при этом значительно мотнул Вихрову
головой и подал ему его повесть назад. Павел только из приличия просидел у него еще с полчаса, и профессор все ему толковал о
тех образцах, которые он должен читать, если желает сделаться литератором, — о строгой и умеренной жизни, которую он должен вести, чтобы быть истинным жрецом искусства, и заключил
тем, что «орудие,
то есть талант у вас есть для авторства, но содержания еще — никакого!»
— Ну, батюшка, — обратился он как-то резко к Неведомову, ударяя
того по плечу, — я сегодня кончил Огюста Конта [Конт Огюст (1798—1857) — французский буржуазный философ, социолог, субъективный идеалист, основатель так называемого позитивизма.] и могу сказать, что все, что по части философии знало до него человечество, оно должно выкинуть из
головы, как совершенно ненужную дрянь.
И Салов, делая явно при всех гримасу, ходил к ней, а потом, возвращаясь и садясь, снова повторял эту гримасу и в
то же время не забывал показывать
головой Павлу на Неведомова и на его юную подругу и лукаво подмигивать.
Тот сейчас же его понял, сел на корточки на пол, а руками уперся в пол и, подняв
голову на своей длинной шее вверх, принялся тоненьким голосом лаять — совершенно как собаки, когда они вверх на воздух на кого-то и на что-то лают; а Замин повалился, в это время, на пол и начал, дрыгая своими коротенькими ногами, хрипеть и визжать по-свинячьи. Зрители, не зная еще в чем дело, начали хохотать до неистовства.
Султаном, разумеется, был выбран
тот же черноватый господин, и при этом Петин кланялся ему не
головой, а задом.
Михаил Поликарпович после
того, подсел к сыну и — нет-нет, да и погладит его по
голове. Все эти нежности отца растрогали, наконец, Павла до глубины души. Он вдруг схватил и обнял старика, начал целовать его в грудь, лицо, щеки.
— «Как бы хорошо гулять по этой поляне с какою-нибудь молоденькою и хорошенькою девушкой, и она бы сплела из этих незабудок венок себе и надела бы его на
голову», — думалось ему, и почему-то вдруг захотелось ему любить; мало
того, ему уверенно представилось, что в церкви у этого прихода он и встретит любовь!
Между
тем двери в церковь отворились, и в них шумно вошла — только что приехавшая с колокольцами — становая. Встав впереди всех, она фамильярно мотнула
головой полковнику но, увидев Павла, в студенческом, с голубым воротником и с светлыми пуговицами, вицмундире, она как бы даже несколько и сконфузилась:
тот был столичная штучка!
— Барыня-то какая лошадинница — все бы ей на курьерских летать, — проговорил
тот, показывая
головой на становую.
Проговоря это, Александр Иванович значительно мотнул
головой полковнику, который, с своей стороны, ничего, кажется, не нашел возразить против
того.
— Есть!.. Есть!.. — отвечал
тот, ходя по комнате и закидывая
голову назад.
С этой, как бы омертвившей все ее существо, тоской и с своей наклоненной несколько вниз
головой, она показалась Павлу восхитительною и великолепною; а Мари, в своем шелковом платье и в нарукавничках, подающая отцу лекарство, напротив
того, возмущала и бесила Павла.
— Сделай милость, не догадался! — произнесла Фатеева, покачав
головой. — Ни один мужчина, — прибавила она с ударением, — никогда не показал бы женщине такого большого участия без
того, чтобы она хоть на капельку, хоть немножко да не нравилась ему.
— Был, брат, я у этих господ; звали они меня к себе, — сказал Замин, — баря добрые; только я вам скажу, ни шиша нашего простого народа не понимают: пейзанчики у них все в голове-то, ей-богу, а не
то, что наш мужичок, — с деготьком да луком.
Марьеновский между
тем, видимо, находивший эту выдуманную Павлом травлю на его знакомого неприличною, начал весьма серьезно и не в насмешку разговаривать с Плавиным о Петербургском университете, о тамошних профессорах. Неведомов сидел молча и потупив
голову. Павлу было досадно на себя: отчего он не позвал Салова?
Каролина Карловна отрицательно покачала
головой, к хоть после
того, как Павел сделал Каролине Карловне откровенное признание в своей любви, они были совершенно между собой друзья, но все-таки расспрашивать более он не почел себя вправе. Впоследствии он, впрочем, узнал, что виновником нового горя Каролины Карловны был один из таинственных фармацевтов. Русскому она, может быть, не поверила бы более; но против немца устоять не могла!
Он полагал, что
те с большим вниманием станут выслушивать его едкие замечания. Вихров начал читать: с первой же сцены Неведомов подвинулся поближе к столу. Марьеновский с каким-то даже удивлением стал смотреть на Павла, когда он своим чтением стал точь-в-точь представлять и барь, и горничных, и мужиков, а потом, — когда молодая женщина с криком убежала от мужа, — Замин затряс
головой и воскликнул...
Я с пятидесяти годов только стал ночи спать, а допрежь
того все, бывало, подушки вертятся под
головой; ну, а тут тоже деньжонок-то поприобрел и стар тоже уж становлюсь.
— Слушаю-с, — отвечал
тот и только что еще вышел из гостиной, как сейчас же, залпом, довольно горячий пунш влил себе в горло, но этот прием, должно быть, его сильно озадачил, потому что, не дойдя до кухни, он остановился в углу в коридоре и несколько минут стоял, понурив
голову, и только все плевал по сторонам.
— А черт его знает! — отвечал
тот. — И вот тоже дворовая эта шаварда, — продолжал он, показывая
головой в
ту сторону, куда ушел Иван, — все завидует теперь, что нам, мужикам, жизнь хороша, а им — нет. «Вы, говорит, живете как вольные, а мы — как каторжные». — «Да есть ли, говорю, у вас разум-то на воле жить: — ежели, говорю, лошадь-то с рожденья своего взнуздана была, так, по-моему, ей взнузданной и околевать приходится».